Однажды в Ленинграде (на конкурс)
Медикам блокадного Ленинграда –
посвящается.
«… Да будет мерой чести Ленинград,
Да будет он любви бездонной мерой,
И силы человеческой, живой.
Чтоб в миг сомнения, как символ веры,
Твердили имя горькое его…»
…В полумраке операционной госпиталя послышалось сопение спящих за столом практиканток–медсестер. Одна из них устало опустила голову на стол, вторая – на журнал регистрации раненных. У них был суматошный день: совсем недавно их разбудили и сообщили о переводе в другой госпиталь. И вот две молодые девушки, уже в дорожных одеждах, укутанные по самые глаза в шерстяные, вязаные шали, в оставшееся время до отъезда не упустили случая вздремнуть, в эту минуту счастья, тишины и спокойствия. Такую редкую в осажденном, но державшемся Ленинграде. Их сумки стояли на постелях (от которых остался лишь железный остов), рядом с операционным столом. С разбитого окна дул злой, колючий, зимний ветер, но девушки его не замечали. Во сне не хотелось есть, а их похудевшие от голода остроконечные, как у собак, лица, говорили о том, что будущие врачи давно сытно не обедали, не ужинали и не завтракали.
В операционную вошла невысокая девушка в гимнастерке, подпоясанная командирским ремнем, со значком в форме ромба на груди. Аккуратно, дабы не скрипеть на деревянном полу валенками, она положила на стол солдатский полушубок, подошла к умывальнику и принялась тереть руки жесткой, колючей щеткой. Ей было жаль собственную кожу, но так требовала инструкция. Перед перевязками руки должны быть практически стерильными, насколько это было возможно. Вытерев их об полотенце, она посмотрела в зеркало, висевшее над умывальником, и устало улыбнулась.
Ее лицо покрыли морщины, под глазами появились внушительных размеров мешки. В коротких, темных волосах начала проступать едва заметная седина. Они не были особо длинными, но их пришлось остричь максимально коротко. Тогда, осенью, когда в Ленинграде перестал работать водопровод, а снега еще не было. В них могли появиться вши, а этого, конечно, не хотелось бы. Тело огрубело: осунулись плечи, выставив наружу торчащие кости. Талия стала почти осиновой, спина согнулась и страшно болела при ходьбе. Руки огрубели и стали неприятно жесткими. Она смотрела на них и вспоминала, как в первую осень бегала в санитарном батальоне рыть окопы на окраинах Ленинграда. После прямого попадания вражеского снаряда в укрепление, девушка частично оглохла и попала в госпиталь, где и научилась быть медсестрой. К окопам она больше не вернулась, но на всю жизнь запомнила разбросанные по земле останки подруг, после того, как снаряд нашел их в, казалось, надежном месте.
С разбитого после авианалета окна подул холодный, мерзлый ветер. Накинув полушубок, Лена присела возле печи и подставила руки к горящим дровам. Изо рта шел пар. Буржуйка не помогала, стены госпиталя давно промерзли насквозь. Послышался гул самолетов, летели над зданием, и Лена не могла определить, чьи же это летящие машины? Ей не было все равно, но полгода жизнь в блокадном Ленинграде научили девушку не бояться смерти. Она понимала, что не сможет препятствовать, если та захочет ее забрать, а в осажденном городе это могло случиться в любую минуту.
Просто раз – и все.
***
Старшая медсестра объявила о своем перерыве почти на всю ночь, поэтому две медсестры – Лена и Рада остались в больнице до утра, хотя должны были отдыхать. Коллега спала в соседней комнате, скоро и Ракицкая должны была пойти на свой заслуженный перерыв. Аккуратно, дабы не запачкать руки, вытянув их перед собой, она присела на подоконник. Страшно, адски трещала голова, но свежий воздух казался благом. Лена тяжело вдохнула и закрыла глаза.
Перед ней прошла вся Ленинградская жизнь, от начала блокады до сегодняшнего дня. Казалось, война будет недолгой, и наши погонят врага, но кто же знал, что уже спустя полгода положение города станет совсем тяжелым, а идущие на работу граждане будут падать замертво прямо на улице, посреди своего пути? И, тем не менее, они сохранили человеческое лицо. Лена вспомнила обезьян, разбежавшихся по Ленинграду из разрушенного зоопарка. Их никто не съел, а ведь очень хотелось. Голод сводил с ума, он сделал из людей бесчеловечные, безликие тела, но не лишил большую часть разума.
Самое тягостное в жизни сегодня - привычка к смерти. К мертвецам. Это стало обычным делом. Обычное дело слышать, стоя в очередях, что кто–то умер. Один человек в семье, два, три. У кого–то умерла мама, у кого–то брат. У кого–то умерли все. Мимо нее часто везли трупы, ссохшиеся от дистрофии мумии, на остров Декабристов. Там были траншеи, куда скидывали без гробов, засыпая снегом и мерзлой землей.
Свет погас в декабре, тогда же встал транспорт. Водопровод замерз, начали растапливать снег. Прекратился лай собак – их съели. Лена вспоминала, как пыталась ловить кошек, но так ни одну и не поймала. Они тоже стали пропитанием, а что делать? Как–то, по пути домой Лена приметила рыжую кошку, исхудавшую, как скелет, и понеслась за ней, утопая в снегу, падая, вставая, пока не забежала в парадную подъезда. Животное кинулось вверх по лестнице, Лена за ней. А в душе два разных чувства: нашла еду, но это же… Кошка. Ее придется убить. И разделать. Наверху послышалось, как открыли и закрыли дверь. Лена досадливо топнула ногой. Ее обед достался другой семье. Не успела она отойти, как с верхних этажей подъезда к ее ногам, с отвратительным, жидким звуком, упала отрубленная кошачья голова…
С продуктами стало плохо уже в конце августа, когда была отрезана последняя свободная железная дорога, и Ленинград остался без связи с Большой землей, с той частью страны. Мгновенно урезали продовольствие по продуктовым карточкам, но это не помогло. В ноябре огромное количество мяса, фруктов, хлеба гибло на обстреливаемой врагом Дороге Жизни, оставшейся главной надеждой города.
***
По приезду в Ленинград Лену определили помощницей санитаров – она вспомнила, как трясущимися руками делала уколы и перевязывала раненных. Со временем привыкла, превратилась в Елену Павловну, заместителя старшей медсестры и Комсоргом госпиталя. Ее боялись и уважали, называли бессмертной и безголовой, за стальные нервы и бескомпромиссную решимость идти в самое пекло, под артиллерийские обстрелы и в пожары.
Вытянув из–за пазухи спрятанный кусочек хлеба, Лена улыбнулась. Вспомнила, как с голода решили сварить ремень и попробовать съесть. Товарищ Гарифуллина, ныне школьный учитель, долго плевалась и клятвенно пообещала, что больше не будет есть такую вакханалию даже под угрозой смерти. А ночью все равно сжевала остатки и потом долго болела. В бреду вспоминала маму и повторяла: әни, әни.1
Прижав колени к груди, Лена пыталась согреть руки горячим дыханием, но это не помогало. Замерзшие, красные пальцы плохо сгибались, а ноги продрогли так, что наступая на пол, Лена не чувствовала их. Она повернулась к окну, и поняла, что сейчас уснет и вряд ли ее после этого кто–то разбудит. В блокадном Ленинграде появилась привычка бить того, кто пытался это сделать. Во сне Лена скрипела зубами и при попытке ее разбудить махала руками и пиналась, кусая свои губы. Борьба за сон была страшной, его катастрофически не хватало. Голова кружилась от голода и недосыпа. Уже не чувствуя ноги и погружаясь в сладкую дремоту, Лена, где–то далеко услышала звук стучащего метронома. Он убаюкивал, отмеряя ритм наравне с ее бьющимся сердцем. Операционная перед Леной погрузилась в туман, где–то послышался крик старшей медсестры Серовой, тучной светловолосой женщины:
- Ракицкая, раненных привезли! Бегом на перевязку!
- Не трогайте ее, она дерется во сне, – предупредила Рада, чернявая молдаванка с огромными черными глазам и собранными на голове темными косами. Сняв валенок, она метнула его в Лену. – Вставай, кулема, Родина зовет. На перевязки, давай, давай.
-Господи, когда же это все закончится? – Прохрипела осевшим голосом Лена (от певицы в нем не осталось ничего), и, вернув Раде валенок, спрыгнула с подоконника. – Ой, держите меня семеро. Подъем, бабы, – тряхнула она стол, и спящие практикантки сонно подняли головы, – давай, давай, бегом.
- Гоняешь ты их, нещадно, – сказала Рада, подходя к умывальнику. В холодном помещении изо рта у нее шел пар, – пожалела бы девчонок.
- Да, обязательно, – подтягивая ремень, надменно бросила Лена, надевая халат, – сяду и водки с ними выпью, прямо после войны.
- Ооо, а меня позовешь? – Стрельнула черными глазами Рада, скребя руки жесткой щеткой. - Или может, вина, настойки?
- Молдавскый? – Рассмеялась Лена.
- Молдавскый, – кивнула Рада, разглядывая себя в зеркале, – глянь, какое чучело, а, Ленка, на меня даже враг не посмотрит.
- Так, я долго вас ждать буду?! – Закричала старшая медсестра, возвращаясь в операционную. – Быстрее, люди ждут! – Она вышла, что есть силы, хлопнув дверь, так, то с обледенелых стен осыпался иней.
- А я предлагаю ее съесть, – поправляя прическу, сказала Рада, – нам этих 100 килограмм живого мяса хватит до конца блокады, – разглядывая зубы в зеркале, проговорила она, – на месте.
- Я все слышу, Грыу! – Обиженно крикнула из–за двери Серова.
- Чего ты копаешься, давай быстрее! – Раздраженно бросила Лена, почесав шею. Привычка, появившаяся в блокаду, из-за долгого отсутствия воды и возможности помыться.
- Да иду я, иду, – спокойно ответила Рада, разглядывая себя в зеркале со всех сторон, – вдруг я там судьбу свою встречу?
- Ой, все, догоняй, я ушла, – хлопнув дверью, Лена покинула помещение.
- Ну, и я пошла, – подтянув гимнастерку и поправив ромб, Рада улыбнулась, – хороша, – проговорив комплимент самой себе, она проследовала вслед за медсестрами.
***
На подступах к Ленинграду продолжались ожесточенные схватки с врагом - количество раненных, поступающих в госпитали, становилось все больше. В последние дни зимы 1942-го года число умерших людей увеличилось многократно. Помимо обстрелов их косила элементарная дистрофия – неудивительно при голодном положении осажденного города. Самый страшный случай, легенда это или правда, никто не знал, произошел, когда обезумевшая жительница Ленинграда зарезала ребенка, чтобы продать его на мясо для пропитания…
Медики и санитары также входили в службу местной противовоздушной обороны для ликвидации последствий огневого ущерба. Помощь пострадавшим во время артобстрела оказывали дружинницы – члены групп самозащиты Красного Креста, которые создавали на предприятиях и в учреждениях.
Медики несли свое знамя в темноте и при свете разрывающихся снарядов. Они не могли убежать, спрятаться в укрытие. За их спинами оставались сотни раненных, нуждающихся в помощи.
***
Основной коридор больницы напоминал большой жужжащий улей. Его заполняли новыми носилками, которые ставили на пол – палаты были заполнены. С разбитых окон бил пронизывающий ветер. В помещение госпиталя за время блокады залетали авиабомбы и снаряды; раз пять стекла вылетали полностью, но учреждение не переставало работать. Одни санитарки разжигали буржуйки, задыхаясь и страшно кашляя от едкого дыма, другие перетаскивали на себе раненных из подвала – недавно прозвучал сигнал воздушной тревоги, теперь их возвращали наверх. Так происходило несколько раз в день. Кто–то кричал от боли, кто–то стонал, когда медсестры перевязывали раны, накладывая мох вместо ваты. Стирали бинты на ходу, прямо в коридоре. Медсестры бегали между носилками и козлами, делали уколы, накладывали перевязки, как учили, с ванолом, мазью Вишневского и даже лангетками. Кто–то принимал раненных, занося в заглавный листок историю болезни. Если же больной поступал в тяжелом состоянии, данные списывали со спецгильзы, которую солдаты носили в заднем кармане брюк. Параллельно с записью раненных осматривал главный врач госпиталя, Николай Иванович Сухомлинов, светловолосый мужчина лет 50, с вечно суровым сердитым лицом. Рядом с ним - вечно энергичная и улыбающаяся Серова, которая говорит немного нараспев, грудным голосом, будто поет. Работа в госпитале не останавливается. И все говорят, говорят, говорят, громко, потому что не слышат собственного голоса…
Через некоторое время, после такого режима работы, сотрудникам разрешили жить на территории госпиталя – здесь можно было прийти в себя и получить улучшенное питание. В противном случае медики до работы рисковали просто не дойти.
***
- Эй, уважаемый, – Лена присела на корточки у носилок, стоящих на полу и, положив формуляр на колени, поправила платок с красным крестом на голове, – уважаемый, имя отчество скажите, пожалуйста, – пыталась она выяснить у раненного солдата с красным лицом, а он бормотал что–то непонятное и лишь устало улыбался.
Это был совсем мальчик, лет 20, Ленин ровесник. Ему перебило ноги, он потерял много крови. Лена понимала, что это не жилец. Умирать спокойно ему давала лишь лошадиная доля обезболивающего лекарства. Он сжимал на груди кусочек хлеба и смотрел в потолок, бесцветными глазами.
- Родной, – взяла его за холодную руку Лена, – сказать чего хочешь – скажи, я выслушаю.
- Лена… - высохшими губами прошептал раненный солдат и вдруг улыбнулся, – пить…
- Подожди, Томин! Сережа! – Истерично засмеявшись, закричала Лена, узнав в умирающем солдате одноклассника. – Сережа.…Как же так…?
- Ты, погоди… - тяжело вздохнул парень, – как мама…?
Лена сняла платок и присела, прижавшись к стене. Закрыв лицо руками, она устало вздохнула.
- Плохо мама, Сережа. Лежит, – сказала она, что есть силы, сжимая платок, – я ей еду таскала, а она все детям соседским несла. Дистрофия.
- Плохо… Лена… - прошептал Сергей, – пить…
- У меня нет воды, Сергей Михайлович, – Лена сняла с пояса флягу и поднесла к губам раненного солдата, – водка есть.
- Хороша… - приняв подарок, облегчено вздохнул Сергей, облизывая губы, – послушай, ты должна пообещать…
- Да, что пообещать, Сережа? – Лена склонилась над умирающим одноклассником и сжала его руку, поправив соломенные, волнистые кудри. – Что, Сережа?
- Выживи, – едва слышно прошептал солдат, приподнявшись и, что есть силы, сжимая руку девушки, – за нас за всех, слышишь: Мы не можем не победить. Наши пули.… Летят от сердца…
- Слышу, Сережа, – положив ему голову на грудь, ответила Лена, – я обещаю. Зубами их грызть буду, Сергей. Давить, кусать, рвать, ты слышишь?! Сергей! – Тряхнула парня за воротник гимнастерки Лена, но он уже не дышал. Его взгляд застыл навечно. - Обещаю. – Прошептала Лена, до боли сжимая челюсти, и практически залпом осушила флягу.
Над городом взвыл сигнал воздушной тревоги, и по крыше госпиталя застучали пули – здание качнулось, как корабль, от упавшей недалеко бомбы. Стекла с треском вылетели, осыпав осколками топивших буржуйки медсестер. Одна из них кинулась к раненому солдату, прикрыв его собой – три пули угодили ей в спину, и худенькая девушка так и осталась лежать, обняв офицера с перевязанной головой. Другая медсестра, взвалив солдата на плечи, повернулась в сторону окна, но, сраженная осколком, угодившим в ногу, повалилась прямо на буржуйку. Обвалившаяся конструкция зацепила подол халата, и одежда на медике мгновенно вспыхнула, огласив коридор страшными криками несчастной.
- Спокойно! – Крикнула Лена, окатив девушку остатками воды из таза. – Ничего, зато согрелась.
- Мама!!! – Кричала медсестра, лежа на животе и отчаянно плача. – Мамочка, как же больно!!!
- Ууу, да у нас тут огневые испытания, – склонилась над раненной Лера Г, медсестра из бригады пожаротушения. Мимо продолжали бегать медики, взвалив на себя раненных и оттаскивая их в подвал.
- Пригнись! – Повалила ее на пол Лена, когда над головой просвистела очередь. – Да, у нас тут неосторожное обращение с огнем.
- Ничего, это мы поправим. Так, как зовут, спрашивать не буду, но придется чуточку потерпеть. Захочется кричать – кричи, не бойся. Лена, друг мой, я думаю…
- Думаю, вам нужна помощь, – подскочила Рада и схватила пострадавшую за ноги, Лена плотно сжала девушке руки, – давай.
Лера, темноволосая девушка лет 19, аккуратно срезала остатки обгоревшей гимнастерки ножом и отбросила ткань в сторону. Спина девушки покрылась красными, огромными волдырями и все еще дымилась. Раненая медсестра плакала, отчаянно кусая губы и жалобно скулила. Лера взяла в руки тазик, смочила тряпку и, нагибаясь от не прекращающихся обстрелов, подняла голову к девушкам и едва заметно кивнула.
- Ааа, мама!!! Мамочка!!! Мама!!! Мама!!! – Закричала раненая медсестра, когда Лера приложила тряпку на дымящуюся спину. – Ааа!!! Мамочка!!! Пустите меня!!! – Рыдала она, отчаянно мотая ногами, которые крепко держали медсестры. – Мамочка….
- Ничего, это пройдет, главное, что вся не сгорела, – успокаивающее проговорила Лера и поцеловала девушку в макушку. – Временно снимем зуд, а там будешь как новенькая. Так, бабы, теперь ее надо аккуратно унести вниз.
-Куда?! – Взревела Ракицкая, хватая за шиворот одну из санитарок, которая в ужасе кинулась в сторону выхода. – Взяла раненного и бегом вниз!
-Страшно же, Елена Павловна! – Пропищала молоденькая, рыжая девушка, трясясь от испуга.
- Я тебе дам! – Погрозила кулаком Лена и сунула ей в руки флягу с водкой. – Выпила и побежала!
Через пару мгновений тревога смолкла, и раненных понесли обратно.
На подступах к Ленинграду продолжались ожесточенные бои…
***
«16 000 матерей
Пайки получат на заре,
125 блокадных грамм,
С огнем и кровью пополам…»
Ленинградцы вышли на очистку улиц. Весна вселяла надежду. Она всходила с солнцем, с первыми каплями тающего снега. С улиц, из подъездов собрали трупы, которые скопились за зиму – для того, чтобы избежать эпидемии, ненужных и страшных болезней, и так косивших жителей города. С машин выгружали мешки с песком и таскали их на крышу, для тушения пожаров. Огромные очереди людей, с почерневшими от углей лицами, синими от холода губами, впавшими глазами, по–прежнему стояли у магазинов, некоторые толпились у проруби. Вода была смыслом жизни. Конечно, грязная и много ее пить было нельзя, но для того, что бы варить питание, она была пригодна. Над городом летали самолеты и гремели артиллерийские залпы, но людей это не пугало. По–прежнему не хватало еды, но переживший зиму Ленинград встретил новую весну с небывалой надеждой. С Дороги Жизни в город шли колоны грузов, которым ничто не могло помешать: ни колючий страшный мороз, ни бомбардировки врага, постоянно летавшего над Ладожской переправой.
- Ой, Господи! – Столкнулась Лена с высокой худой женщиной у Ленинградской парикмахерской. – Простите, ради Бога.
- Ничего, – произнесла женщина, поправляя обвязанную вокруг шеи шаль и устало улыбнулась, взглянув на Лену проницательным, глубоким взглядом. – Как служба у наших доблестных врачей?
- Да, как всегда: сутки работаем, вяжем, режем, штопаем, – поджав губы, сказала Лена и натянула шаль повыше, закрыв лицо от холода.
- Ничего, – повторила женщина, стряхивая снег с черной шубы, – видите вон того мужчину? – Она указала на невысокого человека в очках, который помогал разбирать завалы у разрушенного, деревянного дома. – Это профессор Ленинградской консерватории. Трудиться наравне со всеми, а ведь мог уехать. Мы.…Разучились плакать, потому что наше горе – оно больше слез, правда?
- Да, это точно, – пританцовывая на месте от холода, ответила Лена и тщательнее рассмотрела мужчину, – мне кажется, я его видела, это же…
- Да, вы правы, – улыбнувшись, ответила женщина, – у него скоро может быть концерт, представляете? Здесь, в Ленинграде.
- Здесь? – Шумно сглотнув, повторила за женщиной Лена, с трудом поверив в сказанное. Пару недель назад об этом было бы трудно даже подумать: в холодную голодную студеную зиму музыкальный концерт казался сюрреализмом. Чем–то невероятным. Невозможным. – Это… Невероятно. Если…
- Никаких если, – положила ей руку на плечо женщина, – мы – Ленинградцы. Мы победим. У нас будут чтения литературные, приходите. Если вас не затруднит.
- Я приду, – утвердительно кивнула Лена, – а кого спросить?
- Ольгу Б, – ответила женщина, уже входя в парикмахерскую, и назвала адрес, – буду ждать вас, доблестный врач!
Тяжело вздохнув, Лена завернула за угол и вошла в здание, где укрылись от авианалета ученики начальных классов.
***
Лена тихо, дабы не срывать урок, опираясь руками о покрытые инеем бетонные стены, спустилась по обледенелым ступенькам в полумрак бомбоубежища и аккуратно присела за заднюю парту.
У доски, на которой мелом вывели тему урока, стояла хрупкая девочка с заплетенными русыми косичками. Она не снимала большую отцовскую шапку и варежки (в бомбоубежище температура опускалась до 15 градусов мороза). Изо рта шел прозрачный, голодный пар – не такой, как у сытого человека. Нервно теребя пуговицы на обвисшей, видавшей виды коричневой дубленке, она опустила бледное лицо с огромными, синими тенями под глазами и заостренным носом. Такими же были и остальные дети: голодные уставшие, привыкшие к уже ставшей обязательной воздушной тревоге. Учеба давала возможность забыть о тяготах войны и хотя бы на ненадолго вернуться к той, обычной жизни.
- Я, правда, учила, – шумно сглотнув, объяснила девочка, не поднимая головы. Затем посмотрела на учительницу скорбным взглядом и сказала, - честное слово, – из больших серых глаз, одна за другой, покатились крупные капельки слез.
- Ладно, инде, – вздохнула Рузиля, сидевшая за учительским столом, – садись, ставлю отлично. Учила, знаю, не надо плакать, – она с трудом согнула замерзшие пальцы и уже потянулась к чернилам, когда увидела, что жидкость замерзла до такой степени, что флакон примерз к столу. – Ладно, все, идемте обедать.
12 учеников, неторопливо, молча, поднялись со своих нагретых мест и тихо зашагали наверх. Уроки в школах блокадного Ленинграда не проводили дольше 30 минут – на большее не хватало - ни учеников, ни учителей. С ноября месяца в классе Рузили Гарифуллиной осталось 12 человек из 16, четверо погибли от голода, двое – прямо на уроке.
Учитель с тяжелым сердцем проводила взглядом медленно бредущих детей в обвисших телогрейках и подошла к Лене.
- Какая же ты теплая, моя Майсара, – обняв подругу и поцеловав ее в макушку, проговорила Ракицкая, тепло улыбаясь, – так соскучилась по тебе, жить невмоготу стало.
- Уф, а ты такая холодная, – добродушно проворчала Рузиля, поправив шаль на голове, постоянно спадавшую к переносице. Укутанная по самые глаза, невысокая учительница в варежках, валенках и обвисшей шубе, смотрелась весьма комично – со стороны ее иногда путали с учениками и в столовой считали вместе с другими детьми. Она не обижалась. Рузиля Гарифуллина считала священным долгом передавать знания в такой жизненный период тем, кому сейчас было тяжелее всего: маленьким, голодавшим ученикам, которых война настигла в самую светлую часть жизни.
***
- Вчера прихожу к 11, а они уже стоят, ждут. Я им: чего пришли, рано же? А они: учиться хотим. Уф, йорягем, сердце же кровью обливается. Каждого бы обняла и согрела, жалко бит, – сказала Рузиля уже в школьной столовой.
В полумраке буфета горела только керосиновая лампа: свет погас после одного из авианалетов. Возле котла с супом стояла директор школы – тучная, напыщенная женщина в пальто и меховой шапке. Она наблюдала за раздачей, следила за тем, чтобы дети не таскали еду домой, а съедали ее в столовой.
- Ай, – крикнула Рузиля, и к их столу подошла та самая девочка с русыми косичками, которая пыталась слить суп в отдельную баночку.
- Можно я домой отнесу? У меня мама, сестренка, а мне достаточно, я наелась, правда!
- Нельзя, ты же знаешь, – ответила Рузиля, отрываясь от тарелки, – ешь здесь, тебе силы надо беречь.
- Пожалуйста, – начала реветь девочка, а тарелка с супом затряслась в ее руках, – ну, пожалуйста.
-Уф, – встала с мерзлой скамьи Рузиля и удалилась к котлу с супом.
- Тебя как зовут? – Устало подняв сонные глаза на девочку, спросила Лена.
- Надя, – всхлипывая, ответила та.
- Надежда. Хватит реветь, – Лена вынула из–за пазухи засушенный кусочек хлеба и отломив половинку, сунула руку девочке, – на.
- Спасибо, – тихо поблагодарила Надя, тут же спрятав хлеб за пазуху, – как же вы теперь?
- А я бессмертная, - то ли в шутку, то ли всерьез, ответила Лена, чувствуя, как закрываются глаза – разморило в теплой столовой.
- На, – вернулась Рузиля и протянула девочке баночку с супом, завернутую в тряпку, – беги, корми маму с сестрой, пока теплый суп. Давай, давай, тиз бул2.
- Спасибо, Рузиля Талгатовна! – Всплакнув от счастья, крикнула Надя и крепко обняла учительницу. – Спасибо!
- Уф, Алла, – рассмеялась Рузиля, гладя девочку по голове, – давай, беги уже, сама тоже поешь, не урони по пути.
***
- Весело у вас, – сонно проговорила Лена, когда девочка убежала, и в столовой осталось три человека. Она положила голову на стол, и устало вздохнула. – У нас вчера трех медсестер убило, а сегодня она обварилась. Завтра отправляют в роддом, будем рожать. Там шестерых потеряли, за эту неделю только.
- Аккуратнее инде, балам, – сняв застывшую от холода варежку, Рузиля погладила Лену по голове, – я без тебя умру же, ты что?
-Правда? – Не поднимая головы, спросила Лена.
- Нет, конечно, дура что ли совсем? – Рассмеялась Рузиля и увернулась от летящей в нее ложки. – Давай, не балуйся тут.
- Как здесь все тонко, Рузиля, – задумчиво проговорила Лена, оперев голову на локоть, – там гибнут люди, здесь рождаются дети. Грани между жизнью и смертью почти нет – это странно и удивительно одновременно. Тебя может убить бомба, снаряд или ты просто уснешь, моя Майсара. Навсегда, – по слогам сказала она.
- Здесь радость жизни. Торжество ее перед лицом опасности, смерти, – согласилась Рузиля, взяв Лену за руку, – дети, чего скажешь? Ругаю их, чтобы о еде не говорили, все равно говорят. Играют в войну: кто–то Ворошилов, кто–то – маршал Жуков. Все понимают, и все равно в нее играют. Кому вот это все надо было? – Она обвела полумрак помещения столовой рукой. – Одному Аллаху известно.
- Да и то вряд ли.
- Ладно тебе.
- А что ладно?! - Крикнула Лена, поднявшись. – Что, ему известно, что у нас в городе детей своих едят, это известно?!
- Изменилась ты, Лена Ракицкая.
- Да ну?! – Театрально сложила руки у рта Лена. – А чего это я вдруг измениться должна, а? Мне 20 лет, а я мешки на крышу таскаю тоннами, чтобы ночью не сгореть живьем! А вечером раненных вскрываю, у одного лица не было, представляешь?! Лица у человека нет! Снесло снарядом, и я это вижу, в 20 лет! – Уже не сдерживая себя, кричала Лена. Ее никто не пытался остановить. – Девочка сгорела почти вся заживо, у нее пуля в ноге, а обезболивающего нет, нет его, это твоему Аллаху известно?! Да мы только крыс не ели ночами Рузиля, какой, к черту Бог?! Ты руки мои видела?! – Она закатала рукава. – Я ими трубу согнуть могу, потому что раненных каждый день держу, которые корчатся от страданий! Нам больно, нам всем больно, какой Господь, учитель Рузиля Талгатовна?!
- Да ели мы крыс.
- Чего?! – Удивленно спросила Лена, тяжело дыша.
-Я варила крыс, ты просто не знала, – хрипло произнесла Рузиля, кусая потрескавшиеся губы и яростно поправив сбившуюся на глаза шаль.– С голода я умирать не дам ни тебе, ни себе, ясно?! – Вскочила она.- Вон сколько успеть надо: кормить, обувать, одевать, учить! Психичка! Эгоист булма3, всем тяжело! Ты куда сейчас?
-Домой. Отосплюсь и пойду обратно в госпиталь.
- Ты же понимаешь…
- Да, – остановившись у лестницы наверх, ответила Лена, – дай мне еще пару дней.
- Лена, алай ярамый!4
- Правда?! А я не знала! Да иди ты к черту, понятно?! Идите вы все, вместе со своим Богом! – Взревела Лена и зашагала вверх по лестнице.
- И я тебя тоже люблю, – пожала плечами Рузиля и двинулась следом.
***
Не успела Лена выйти на улицу, как кто–то набросился на нее сзади и повалил на землю, ткнув лицом в снег. После непродолжительной схватки ей удалось сбросить с себя неприятеля.
- Талгатовна, ну, держись, я тебя убью! – Вскочила девушка на ноги, стряхивая с лица снег, и внезапно присела, не чувствуя сил.
- Остыла, дура? – Уселась рядом Рузиля. – А то устраиваешь мне, бала чага5. Последние силы на тебя потратила, тьфу, – схватив в руки снег, она умыла лицо.
- Иди ты.
- Сама иди.
- Как есть-то хочется, – обняла подругу Лена, – хлеба бы, со сгущенкой, Рузка.
- Да, и пирогов маминых, – вздохнув, согласилась Рузиля, – эх, эни, эни, дура мин6. Не прощу себе никогда в жизни, что уехала.
- На фронт все равно ушла бы.
- Угу. Помоги мешок отнести на крышу, а? Потом домой спать пойдешь.
***
- Вот так каждый день. Сначала полы моем, мешки таскаем, потом учим, – двигаясь в темноте по обледенелой, железной лестнице здания школы, сообщила Рузиля. – Тяжелый нынче труд, учителем быть, моя дорогая Лена Ракицкая.
- Кому сейчас легко? – Опуская мешок на пол, проговорила Лена и схватилась за спину. – Замуж выходить да детей рожать надо, – с трудом у