Берлин, Берлин
Генрих, зажав подмышкой ручную гармошку, семенил своими маленькими ножками по грязным улицам ночного Берлина и беспокойно оглядывался. Кажется, отстали. Да и долго ли они, пьяные в дрова, могли его преследовать? Пусть каждый их шаг — это три шажка Генриха, но он бежал по прямой, а они, то и дело спотыкаясь, плелись за ним синусоидой.
Глупость, конечно, несусветная. Где это видано, чтобы именинник бежал в свой праздник из своего же дома, спасаясь от гостей, неистово жаждущих прервать его жалкую, но, всё-таки, жизнь? Друзья, называется. Эх...
Генрих забрался на лавочку, поставил рядом с собой гармошку и закурил. Да какие они друзья? Хорошие знакомые, встречающиеся, по старой памяти, три раза в год за скромно накрытым денрожденным столом, да поздравляющие друг друга по СМС с новым годом. А ведь дружили с самого детства. Не разлей, были, вода. А потом разъехались и потерялись каждый в своём маленьком мирке. Семья, работа, быт. Дни несутся: вот, вроде, только встал, дела какие-то поделал, а уже и спать пора. Когда тут дружить? Да и тяжело это, на расстоянии.
Где-то завыла собака, и хор из десятка таких же пустолаек подхватил её тоскливую песню. Генрих плюнул на пальцы, затушил бычок, положил его в карман и задумался: а что дальше? Домой нельзя, там Лёшка с Еней. Пьют, ножи, поди, в руках держат и глазами стреляют на входную дверь, только и ждут, когда именинник вернётся. До утра, до первого автобуса, путь туда заказан. Енька вернётся в Париж, Лёшка — в Лейпциг, а Генрих в свой разгромленный дом, порядок наводить. Разгромили, наверняка, всё, падлы. Может, окна побили. Вероятно, ещё и насрали где-нибудь — вполне в их духе.
Как, чёрт возьми, такое вообще могло произойти?
Сидели ведь, смеялись. Вспоминали всякое.
— Помните, — говорил Еня, — как мы, когда пацанами были, Гешку в платьице сеструхи моей младшей одевали, платочек повязывали и отправляли к памятнику денежку на хлебушку попрошайничать? А потом нам на эти деньги дядь Серёжа, царствие небесное, портвейн покупал.
— Ох-хо-хо, — смеялся Лёшка, вытирая платком заплывшее раскрасневшееся лицо. Набрал, конечно, сальца за эти годы. А раньше был — во! — как спичка тонкий. — А помните, помните... Насмотрелись кина тогда, решили десантниками стать. В первый пробный полёт, как самого мелкого, решили Гешку отправить. Парашют из простыни соорудили. На водонапорку залезли. А этот, — Лёшка указал своим сосисочным пальцем на Генриха, — зассал. Говорит, мол, пацаны, да ну. Может, сперва на кошке проверим?.. Ох-хо-хо!
— Низкий вам поклон, что согласились, — улыбнулся Генрих. — Не сработал же парашют. Кошка об землю шмякнулась, как куль с овсом.
Снова смех. Разлили ещё по одной.
— Да-а-а... — протянул Еня, — Как давно это было всё. Как мы все поменялись. Позврослели, возмужали, разжирели, — Еня пихнул Лёшку локтём, а тот отмахнулся, мол, да иди ты, — состарились, слава Богу. Один ты, дорогой именинник, не меняешься. Со скольки? Лет так с шести?
— Если не с пяти, — поддакнул Лёшка.
— Точно такой же, как полвека назад! Сморщился только.
— Ой, будто вы разгладились, — попытался отшутиться Генрих.
— Нет, правда, — Еня не замечал, как перестаёт говорить он сам, а начинают неконтролируемо выталкиваться самогоном на поверхность давно засевшие в голове мысли. — Как вот ты вообще дожить до таких годов умудрился? Да ещё женился, сына заделал. Консерваторию кончил.
— Училище музыкальное, — поправил Генрих.
— Да без разницы. Сама суть-то, как ты — вот такой вот — жизнь прожил? Я бы ещё ребёнком, на твоём месте, удавился.
— Какой «вот такой»? — Генрих нахмурился.
— Вот такой вот, карликовый.
— Да вот как-то смог, — посмотрел на друга исподлобья Генрих.
— Ну, по чесноку, — поддержал Еню Лёшка, — я удивлён, что Лизка твоя с тобой столько лет пронянчилась. Всегда смешно было представлять, как она тебя подмышку берёт и в койку тащит. Или на шифоньер сажает, когда мешаться начинаешь.
Друзья опять засмеялись, а вот Генриху было не смешно.
— Ох-хо-хо, а ведь красивая твоя Лизка была, — продолжал Еня. — Сколько я к ней подкатывал, мол, сдался тебе этот лилипут. У него ж стручок с мизинчик детский размером, посмотри хоть на нормальный хер, на человечий. Нет, говорит. Люблю. Отстань, говорит. Силой пытался взять, так всё лицо мне разодрала. Бой-баба.
Направление разговора нравилось Генриху всё меньше и меньше.
— Мужики, хорош, — попытался остановить он друзей. — Вы чего разошлись?
Но те, казалось, слов едва торчавшего из под стола Генриха не замечали, будто забыли, что он где-то здесь, в комнате.
— Сочная бабёнка была, да, — говорил Лёха, — Тоже всё смотрел, облизывался на неё. И подержаться было за что, и на лицо — Ротару в лучшие годы.
— Ага, — отвечал ему Еня, — хороша была. Но, видать, с головёшкой не всё в порядке, раз с этим повязалась.
— А ну хватит! — звонко закричал Генрих, вскочив ногами на табуретку. — Совсем берега, что ли, потеряли? Вы какого хрена себе позволяете?
— Ой, — отмахнулся Еня, наконец заметив именинника, — да помолчи ты, а. Не видишь, дяди большие разговоры разговаривают?
— И вообще, чего ты там комаром пищишь? — Лёша встал с табуретки и всей своей массой двинулся на Генриха.
— Ты чего... — начал было тот, но толстяк уже схватил его за подмышки, поднял в воздух и поставил на стол.
— Во, — осклабился полубеззубым ртом Лёша, — так тебя видно хотя бы. А то одни глаза из-под стола торчали.
— На-ка, лучше, — Еня сунул в руки растерянному Генриху гармошку, стоявшую рядом со столом, — сыграй нам что-нибудь, музыкантик. Давай, Шопен, от души!
— Мужики, чего вы... — Генрих переводил взгляд с одного друга на другого.
— День рождения же у тебя, так что давай что-нибудь денрожденное! — сказал Еня, откинувшись на спинку стула. — Из великих композиторов каких-нибудь. Геннадия знаешь?
— Какого Геннадия?..
— Крокодил который. «К сожаленью, день рожденья...», вот этого Геннадия.
—Лёшка, Женька, вы чего... — бормотал Генрих, не в силах поверить, что всё это происходит на самом деле.
— Играй, бл@дь! — ударил Лёшка своим кулачищем по столу, и от его удара запрыгала и задребезжала посуда.
Генрих на мгновение замер, а затем пинком отправил стоявшую на столе недопитую бутылку с самогоном прямо в красную голову Лёши, отчего тот, матерясь, свалился с табуретки. Еня же вскочил со стула и попытался было Генриха схватить, но тот пнул его своей ножкой в грудь, спрыгнул со стола и побежал в сторону выхода. Он распахнул дверь и выскочил из гремящего ада своего дома в тихую черноту ночного Берлина.
Дальше — короткая и бестолковая погоня.
И вот он здесь, на лавочке. Смотрит на забрызганное звёздами бесконечное небо и нежно гладит пальчиками меха гармошки. Они с Лизкой были до невозможности разными, но не могли друг без друга. Она была большой и яркой, он — во всех смыслах маленьким и едва заметным. Но вместе они, как огромный Сириус А и белый карлик Сириус В, стали самой заметной звездой на захудалом берлинском небосводе, и свет их счастья резал глаза завистливым тусклым огонькам вокруг.
И Лизка уехала не потому, что разлюбила. А потому что он, Генрих, дурак и трус. Она не могла больше здесь жить: ей было тесно дышать, ей до ужаса надоели сплетни и грязь, которые она слышала о себе и Генрихе тут и там. Терпение её кончилось, когда родился Алоиз.
— Генечка, уедем, — умоляла его она. — Прошу тебя, милый, заклинаю!
— Как же я, — бубнил Генрих в ответ, — куда? Город большой... Задавит... Да и привык я... И смысл?..
И однажды он проснулся дома один. Позже Лиза написала, что не выдержала бы прощания.
«Я знаю — я убежала в ночи, как вор, — писала она. — Прости меня, если сможешь. Но я так больше не могла. Каждый день здесь для меня был адом и пыткой. Я буду тебе писать. А если ты когда-нибудь решишься, то знай — я всегда буду ждать тебя».
Но он не решился. И на письма её не отвечал — так он был обижен. Письма приходили из Эссена, потом из Бремена, из Оснабрюка. Последнее, прощальное, было из Берлина.
Генрих усмехнулся и снова закурил. Каков путь: уехали из Берлина — села в Челябинской области — в Берлин немецкий. Одно название, но какие разные жизни живут тут и там люди. Был бы он, Генрих, там счастлив? Или, как бы далеко он не бежал, как бы не семенил своими крошечными ножками, от себя всё равно бы не скрылся?
Интересно, как там Алоиз? Парню уже почти двадцать. Высокий, к счастью, вырос. На фотографиях — ух, красавец! Жаль, писала Лиза, нет ни слуха, ни голоса. Ничем в отца не пошёл. И слава Богу.
«А может рискнуть? Попробовать? Поехать к ним? А почему нет? Задавит, так задавит. Чего терять? Пошло оно всё к чертям собачьим! Завтра же займусь документами!» — подумал Генрих, сам поразившись своей решимости. Он вновь посмотрел на небо, нашёл там Сириус и улыбнулся. Взял в руки гармошку, прокашлялся, закрыл глаза, растянул меха и запел своим тонким голоском — про неуклюжих пешеходов, непогожий день и волшебника в голубом вертолёте.
И над спящим селом полилась полная тоски и надежды песня, устремляясь куда-то далеко-далеко, в космос, к созвездию Большого Пса.
А псы маленькие — земные, берлинские — ей, как могли, подпевали.
-
-
-
-
-
Антоша Думмкопф дык в курсе и про уральскую Европу, и про мемориалы воинской славы, пошутила, что х"лы идиоты со своими переменованиями всего что можно.
2 -
КсюШа Я тут случайно в ближайшем пригороде Симферополя обнаружил улицу Рональда Рейгана. О, как. )))
1 -
-
единственное замечание - почему не барабан?
да я шучу
да, замечательно. как почти всегда/часто (выбрать нужное)
1 -
Lissteryka Мои вам сяпочки)
А я Грасса ещё не читал, он в моей бесконечной очереди, поэтому и украсть не смог)
1 -