Любовь. Ницца

3

Адский Париж, белая Швейцария, осенняя аллея Сентрал-Парк в Нью-Йорке — вот глянцевые картинки улыбающейся четы Адлер. Госпожа Адлер — модный берет и шарф, круглые темные очки, не слишком подходящие к заснеженной веренице сосен за нашими спинами, пальто в бравурно-оранжевую клетку — повернута к зрителю именно той стороной ее лица, которую она сама считает наиболее привлекательной. Той же «правильной» стороной (я не раз заставал ее за этим) она поворачивается, если смотрит в зеркало, в связи с чем у меня возникло сомнение, видела ли госпожа Адлер себя со всех сторон и во всей ясности красок хоть когда-нибудь.

Наша встреча произошла вскоре после признания Клары в адюльтере — баснословная цена, мною уплаченная. Неистовство страсти, любовная мука, наваждение и прочие вьющиеся вихревым хвостом выспренные подробности такого рода, какие любят присовокупить к сакраментальному чучелу брака, не имели ко мне ни малейшего отношения. Моя зрелость — не могу судить, насколько это понятие могло бы быть применимо к мужчине тридцати трех лет в моем случае, — оттеняла молодость госпожи Адлер. Мне нравилось, что она неплохо болтала по-испански, с почтением относилась к живописи малых голландцев. Нравилась строгая ее прямота и степенная благопристойность — последствия религиозного образования, а также причина, по которой госпожа Адлер не знала о моих женщинах практически ничего. Я (безнадежный трус) мертвел от мысли, что в конце концов она неизбежно заставит меня всадить нож в сердце каждой, в то время как я сам не спешил от них избавляться, и вовсе не потому, что воспоминания эти особенно дороги, напротив, но что-то подсказывало мне, не будь их, никакого Гарри Адлера не существовало бы и в помине.

Вернувшись из путешествия, мы стали обживать дом (съемную квартиру, превращенную Кларой в приют унылого филистера, я покидал с удовольствием), и еще не один год спустя то и дело находил в самых неожиданных местах каталоги домашней утвари, архитектурные проспекты и иллюстрированные журналы, приглашавшие обывателя заняться обустройством своего жилища самостоятельно. Чудесный, сияющий мир глянцевых страниц, на которых полосатые кресла в стиле барокко запросто вступали в сомнительную связь с копиями уорхоловских картин, распахивал свои двери с изысканной и ужасающей простотой. Пикассо шел в комплекте с двуспальной кроватью и шкафом для белья (стиль Jouy), к Руссо полагался голубой финский ковер, мохнатая кушетка и стеклянный столик. Не буду говорить, сколь радужные перспективы открывались перед почитателями Ван Гога или Климта. Скоро я на собственном опыте понял, стоит чуть отклониться от заданного курса, как вся изначальная композиция летит псу под хвост. Следуя противоречивым указаниям, я должен был решить раз и навсегда, какой из художников для нашего семейства отражает то, что называют «характером дома». Я вспомнил, как будучи мальчишкой, открыл для себя Босха. К несчастью, бедняга оказался обойден вниманием авторов интерьерной макулатуры, и я послал их к черту, предоставив госпоже Адлер валандаться с ними, сколько влезет.

Накануне женитьбы я устроил работу таким образом, чтобы заниматься ею откуда угодно и тогда, когда вздумается. Тут мне везло. Вскоре после отъезда супругов Павиан я бросил пробавляться необязательными заработками, вызывавшими лишь тоску. Я же грезил о собственном деле, и, не имея определенных идей на этот счет, принял предложение от некоего господина Брукса. То был беспечный мечтатель, длинный, как шпала, с лицом деревенского проповедника и мягкими складками на затылке. Его идея состояла главным образом в изобретении сложнейших математических задач и головоломок — необременительное занятие, пришедшееся мне по душе. Мнимое разгильдяйство господина Брукса вполне компенсировалось вдохновенным азартом. Он привлек достаточный капитал, выманив его у людей схожего с нами сорта, а именно — доверчивых простаков с деловой жилкой. Так или иначе, но наша контора стала давать доход. Успех дела и давний интерес к природе человеческих чувств подтолкнули меня к написанию философского романа, где я намеревался изложить свою теорию зеркал. И хотя мои труды на этом поприще оказывались не слишком плодотворны — очень скоро я разочаровался не только в монументальности идеи, но и собственном литературном даре, — не было никаких причин покидать дом, который при помощи усилий госпожи Адлер так или иначе обязан был стать «средоточием бытового удобства и лаконичной эстетики».

Усилия затянулись на двадцать с лишним лет. Госпожа Адлер не могла с уверенностью сказать, подойдет ли новому дивану кретон или плюш, как не могла решить вопрос занавесок и посуды, в конце концов дошло до того, что даже глупейший выбор ставил ее в тупик. Неминуемым было и то охлаждение, рано или поздно наступающее между людьми, проводящими дни бок о бок. Веселенький опыт времен моего супружества с Кларой принудил меня совершить поистине драматический промах: я словно бы невзначай спросил у госпожи Адлер, не будет ли ей интересно присоединиться к блуду еще одной пары, после чего наши брачные соития, и без того редкие в последние месяцы, прекратились вовсе. Две недели после этого инцидента она испытывала меня молчанием, и мои попытки вывести ее на разговор давали одинаковый результат: она, все так же ни слова ни говоря, запиралась в ванной. Как-то утром я застал ее в кухне и, прежде, чем она успела что-то сообразить, повернул изнутри собачку двери. Я сказал (были и аргументы, впрочем, мало ее впечатлившие), что так продолжаться не может и нам придется найти решение. Госпожа Адлер приняла решение — едва ли не единственное самостоятельное за все время нашего брака, — она стала посещать психотерапевта.

Спокойная тихая жизнь (так мне полагалось думать), где много утреннего света и мало ночного мрака. Привычная солнечная геометрия нашей улицы. Цветы в кадках, неустанно пересаживаемые госпожой Адлер, задний двор с мозаичной плиткой дорожки, скамейкой и фонарем, загоравшимся ослепительным глазом при каждом движении кошки, шествующей по собственным бродячим делам к соседям. Изобильное лимонное дерево. Сами соседи: он — лысый, как колено, сидящий на крыльце, вытянув на редкость тощие ноги; она, сгорбленная, вся в разномастных веснушках, втыкающая цветную вертушку в каменный от сухости дерн. «Не правда ли, это так трогательно, что они всю жизнь вместе, эти счастливые старики,» — сказала госпожа Адлер, наблюдая за ними в окно. «Знаешь, а ведь я иногда им завидую. Может, и ты...» — мысли она намеренно не закончила. Единственное, пожалуй, чему я мог там завидовать, — черепичная крыша.

Я сказал госпоже Адлер, будто во вторник, пока вносил в дом покупки, слышал собственными ушами, как старая дура почем зря костерила мужа и при том скрипела, точно ржавая пила.