Детские и юношеские годы Корнелия Случкина (1)
..и вдруг я попадаю в прошлое.
Там ходят люди все хорошие,
Таксуют от борта, на выручку
Немного пенного берут.
Мио Грандэ Кузьмина
Я живу в необычном городе, в городе горящих закатов, портовых огней, зачёркивающих звёзды на небе, чёрных ночных зеркал моря, почти со всех сторон окружающих сушу. Город смотрит на каждого и каждому воздаёт по заслугам. Поэтому есть выжившие и ушедшие, Каины и Авели, уехавшие и тоскующие по оставленному родному городу, восхищающиеся им и проклинающие.
Я не здороваюсь первым ни с кем. Боюсь ошибиться, озадачить незнакомого, оказаться в неловкой ситуации. Потому что живу тут так долго, что забыл, кого знаю, а кого нет. Недавно маленькая девочка сказала мне, что она моя бабушка и её зовут Лизавета. Это правильно. Это возможно. Это может быть. Но я её не помню. На улицах многие здороваются со мной так, как будто мы давно знаем друг друга. Я их не знаю. Но отвечаю.
В нашем городе горожане любят отдыхать на набережных. Их три — Корабельная, Цесаревича и Спортивная. На Корабельную и Цесаревича ходят любоваться Золотым мостом, военными и торговыми кораблями по обеим берегам одноимённой с мостом бухты и катаются на велосипедах и скейтах. На Спортивной купаются в море, едят, пьют, встречаются с друзьями. Дорога туда проста. Спускаешься по ступенькам со Светланской, или идёшь через переход на перекрестье Пограничной и Фокина мимо грузинского ресторана «Супра», стадиона и фонтана — и прямо перед глазами море и пляж, налево неплавучая баржа на столбах с гордой надписью по борту «Владивосток», построенная в прошлом веке для дискотек, , а налево аллея между пляжем и стадионом. Молодёжь сворачивает налево мимо неплывущего «Владивостока» к киоскам с лёгкими алкогольно-безалкогольными напитками и идёт к буритам и том-ямам: купаться, есть, пить. Второй поток направо по аллейке к азербайджанскому ресторану, там свернуть за угол и войти в арку. На заасфальтированной косе за забором слева — яхты, паруса, катера, а перед забором справа обустроились таджики — шашлыки, куриные крылышки, салаты, кебабы и пиво. Женщины продают пиво и выдают на выдаче заказы, мужчины скрыты от внимания, трудятся над мангалами и тандырами. Всё под тентом, — столики, стулья. Сидишь за столиком, ветерком тебя продувает, Амурский залив плещет о бетонные плиты, а когда ветер резче, то и на стол каплями прилетает волна. Если с собой принёс что крепче, потребляй своё, никто не гонит. Если нет ничего с собой, купи и ешь-пей.
Жаль, снесли в этом году данную точку вольного общепита как несоответствующее духу современности. А в целом, вот такая крутая фишка у города Владивостока — эта самая Набережная. Интересно, есть ли ещё в стране центральная улица, как во Владивостоке Светланская, которая начинается не просто у набережной, не просто у моря, а от пляжа, прибоя, чаек и территории для отдыха?
Вот и я зашёл сегодня попить пивка, подышать свежим воздухом, бирюзовым морем вблизи полюбоваться, и пошёл, естественно, направо. Когда расположился уже за столом, опустил на него полулитровый пластиковый стакан в руке, ко мне подошёл субтильный в очках человек и спросил::
— Простите, можно к вам подсесть?
Пустых столиков вокруг много. Лёгкий ветерок разгоняется по акватории залива и играется матерчатым тентом, вытянутым крышей вдоль косы. Передо мной мужичок моих лет, особо ничем не примечательный. Средний. Средний рост, неатлетическое телосложение, неприметное среднестатистическое лицо с неяркими серыми глазами. В немного больших для него джинсах, белой футболке с неброским рисунком и в голубой бейсболке. Держит пластиковый стакан с пивом в одной руке и пластиковую же тарелку с куриными крыльями в другой. Киваю ему, обозначая смиренное согласие. Он ищет собеседника, а я не против кого-нибудь послушать. Представляюсь:
— Сергей.
— Корнелий.
Опустив ёмкости на крышку стола, он садится и добавляет:
— Случкин.
Взгляд упирается в моё лицо. Похоже, он ждёт реакции, но я её не демонстрирую. Просто отвечаю:
— Яковлев.
Потом протягиваю свой стакан навстречу, обозначая готовность к дальнейшему знакомству и беседе.
Корнелий Случкин располагается поудобнее на стуле, поднимает стакан, приветствуя, и делает первый глоток.
То, что мой сосед по столу выбрал место, где сидит уже человек, подразумевает, что он одинок и пришёл ради общения. Сюда многие за этим приходит. Приходят и пары, и компании, и такие вот одиночки, исключая тех, кто решил заскочить и выпить пива оттого, что просто желает утолить жажду или просто отдохнуть от жары. Но последние садятся поодиночке.
После первого глотока Корнелий Случкин разъясняет своё появление:
— Я сегодня в поликлинике был, мне цирроз предположили и сказали, что есть опасность развития рака.
Забавно: новость грустная, а печальки на лице ни следа. Я ему сочувствую: новость и в самом деле неприятная.
— А пиво — это ничего после такого диагноза?
— А что делать? Перейти на «Боржоми»? Так я не поклонник.
И потом говорит совершенно неожиданно:
— Придётся снова жениться.
Подозреваю, что после этой фразы на лице у меня точно одно сплошное изумление. И именно в ответ на него он выплёскивает на меня свой рассказ.
В небе кричат что-то две чайки. Они не ругаются, не спорят из-за куска еды, а просто громко разговаривают, а мы сидим и тоже поддерживаем коммуникацию, но тихо. Он говорит, а я в основном молчу и, чем больше он говорит, тем больше я чувствую, что углубляюсь в состояние «сатори», и вижу нас двоих глазами этих чаек, других птиц и каких-то гадов на дне, и деревьев, выросших на небе, и корней, прячущихся в земле.
— Начнём с имени. Отчего родители так меня поименовали? Имя точно не было модным и распространённым, в семье до меня его никто не носил, так что и не родовое. Дело в том, что мои родители, поженившись, мечтали о большой семье, но детей долго не было, а когда родился я, стало ясно, что ребёнок будет не просто первым, но и единственным. Корней, с их точки зрения, звучало слишком просто, поэтому они выбрали более благородный вариант — Корнелий. Но имели в виду не какую-то имперско-римскую славу, а именно корень. С их точки зрения я должен был стать родоначальником рода, началом большой армии Случкиных, десятков их внуков и правнуков. А своей задачей посчитали выкормить, воспитать, образовать и направить в правильном направлении. И если на первых шагах моей жизни фамилия никак не мешала мне существовать, то далее, начиная со школы, появились проблемы. За мою фамилию мне много в жизни досталось. Не сразу, конечно. В детском саду никому дела не было. Может, воспитательницы и улыбались когда, но я это не замечал, звали они меня всегда по имени, Корнелий.
Помните старые советские детские сады? Утром дома подъём. Ты ещё не проснулся, а тебя впихивают в одежду, выволакивают за дверь и куда-то влекут. За родительскую руку уцепишься, и тянут на буксире куда-то, как мелкий прицеп. Зимой просто кошмар. Холод, темно. И девочки, и мальчики в нитяных чулках на лифчиках и резинках. Чулки сползают прямо в толстые тёплые шаровары, сверху детская шуба весом почти, как ты. На голове шапка-скафандр, лицо закрыто толстым шерстяным шарфом от ветра, сквозь него дышать невозможно. А ноги в несгибаемых валенках, в таких, что хоть на Марс. Переступать можно в них только на прямых ногах. И вокруг такие же мальчики-роботы и девочки-роботы. На прямых ногах. Ветер, снег, вдохнуть глоток воздуха никак. На асфальте лёд накатанный. Мама с трудом ногами переставляет, чтобы не улететь вниз с сопки. Но мужественно держит своё чадо за шарф сзади.
На остановке толпа с детьми цепью стоит прямо у шпал. Задача — встать так, чтобы трамвай остановился прямо дверью перед тобой. Двери открываются, мама запихивает тебя на площадку, а сама упирается тебе в спину, чтобы выдавить место для себя. Вокруг ноги, сами взрослые где-то в небесах, брюки мужские в зимних ботинках, шубы и пальто женские, зимние сапоги из-под тёплых шерстяных юбок. Колени в тебя упираются и давят со всех сторон, так что хорошо, что ты в шубе — спасает от травм и увечий. Взрослые тебя, мелкого, не видят, потому что смотрят на поручни вверх и руками вцепились в них, стараясь не упасть, когда трамвай раскачивается на ходу. А тебя болтает по их ногам, как бельё по стиральной доске.
В полузадушенном состоянии сдают на руки воспитателям, раздевают и сразу отправляют за стол. Дома в тебя уже бутерброд с чаем впихнули. И тут перед носом тарелка каши и ложка, которой вычерпать в себя нужно всё из тарелки до дна. Кто последний — тот плохой ребёнок. Ладно. Кто помнит, тот знает: детство — самая трудная пора в жизни. Потому что свободы нет как принципа.
— Ну, за детство? — Случкин приподнимает стакан и допивает. Я следую его примеру:
— За наше счастливое детство!
Тут же следует его предложение:
— Вы не спешите? Может, ещё по паре возьмём и посидим?
У меня возражений нет. Возвращаемся с пивом. Закуриваем и продолжаем диалог, попивая из стаканов уже без тостов. Случкин продолжает:
— Ну, это так. Я вообще-то о другом хотел повспоминать. О чём говорят мужчины, когда остаются без дам, да ещё вдвоем, да ещё и с незнакомым человеком. О дамах. Вы не против?
Пожимаю плечами. Я не против.
— Чувства как воздух. И как камни. Те, что как воздух, легко входят и легко выходят. А те, что как камни, остаются внутри на всю жизнь. Вот этот вопрос, он камень.
В детском саду, если помните, туалеты не делятся на мужские и женские, и там обнаруживаешь, что ведут дети себя по-разному. Я хочу пописать, забегаю в туалет, спускаю штаны спереди, а тут же на горшке сидит другой ребёнок и делает то же самое, но сидя. Почему не встать, удобнее же? Когда встаёт, у него впереди ничего нет. Загадка. Интересно? Да. Причем, обеим сторонам.
Все загадки подлежат исследованию. И вот, когда весна, когда лето, когда тепло и солнечно, всех выводят на прогулку. Одних в платьях. Это девочки. Девочки — это те, кто любит платья. Я не люблю платья, поэтому я мальчик. Все девочки писают сидя. Я писаю стоя. Потому что я мальчик. Что-то не так. С девочками нужно разобраться.
Дожидаемся момента, когда воспитательница отпустила всех гулять, а сама уткнулась в книгу. Вдвоём с девочкой лезем в детский деревянный домик в углу площадки. Она задирает платье и опускает трусики. Между ног розовая щель, как шрам. Такой шрам у меня на руке был, когда я дома на кухне ножом по ней случайно резанул. Девочка быстро возвращает трусики на место, шепчет: «А у тебя?». Хорошо, что на мне не брюки с пуговицами, а штаны на резинке. На пуговицах тогда в детский сад не носили. Как и она, спускаю их до колен и приспускаю следом трусы. Вроде, она не сильно удивлена. Она хотела чего-то другого. Дёргает меня за письку пальцами. Лицо озадаченное, шепчет: «Мама сказала, что вы этой трубкой детей в нас кладёте. А где вы их берёте?» Натягиваю трусы и штаны и смотрю на неё, как на последнюю дуру. Где бы мы взяли каких-то детей? Это же у них есть куклы. И эти куклы точно в этой их щели не поместятся. Слышим воспитательницу — «Корнелий! Ася!» — и вылетаем из домика.
Когда пришла мама забирать меня домой, отозвала эта воспитательница её в сторону и что-то ей нашептала. Обычно мы возвращались домой не спеша, рядом, мама держала меня за руку, а тут она тащила за собой, как утром, а дома ни слова не говоря, отправила в угол. Там я стоял, ничего не понимая, до прихода папы. Мама прямо у дверей сообщила ему трагическим голосом:
— Твой сын с девочек в группе трусы снимает!
Папа сделал страшные глаза и... громко рассмеялся, а потом спросил маму:
— А ужин в доме есть?
Потом он подмигнул мне и махнул рукой, чтобы я шёл с ним на кухню.
Подозреваю, он был доволен, потому что его надежды на будущих внуков и внучек укрепились. И это было неправильно, потому что мама была у нас главная, и поджала губы и с папой не разговаривала до следующего утра.
За детским садом последовали школьные годы. И тут уже мне пришлось отдуваться за свою фамилию. Сначала трансформировалось в прозвище Корень имя. Потом начались попытки звать меня, по фамилии, Сучкой. Я защищался, дрался, а родителей приглашали в школу. И я не мог объяснить им, в чём дело. Ни родителям, ни учителям. Было стыдно. И поэтому я дрался. Меня стали уважать или бояться, типа псих. Называть стали Луч или чаще Корень. Но учёба мне давалась легко, потому что был я усидчив и начитан. Отец объяснял, что у нас когда-то семья была большая. Но потом уменьшилась после революции, после войны. И отец остался единственным Случкиным. Он говорил, что все эти умершие родственники не ушли просто так, они незримо стоят рядом с нами и наблюдают, и позорить их нельзя. Они помогают, поддерживают, предостерегают... Я представил их как толпу в трамвае, и испугался. В голове возникало видение битком набитого вагона, куда собрались все эти ушедшие родственники, и я понимал, что это ад, кошмар.
На травинках
глазками росинки
На меня обиженно глядят.
И я вижу в книге на картинке
Грешных душ толпу и душный ад.
Таково первое стихотворение, которое было мною написано предположительно в пятом классе.
Мы допили пиво, и Случкин спросил меня, как часто я бываю здесь. Я ответил, что вообще-то бываю редко, но сейчас я официально на пенсии и поэтому, думаю, могу приходить почаще.
— Нет, нет, — ответил он мне. — Часто не стоит. Но если вы придёте в то же время, как сегодня, через неделю, я буду рад. Не надо обещать. Пусть будет, как получится.
Не скажу, что я у меня было большое желание слушать его рассказ дальше, но, к своему удивлению, и особого нежелания я не ощущал. Мы вместе дошли до фонтана, а оттуда он отправился к лестнице на Светланскую, а я к переходу через Пограничную.
