Сантехник Башмаков (конец)

Иван стоял на верхней площадке высокой башни, сложенной из серого, тронутого блеклым лишайником камня, и смотрел вниз.

Удивительно, но восторг, вызванный видами отвесных скал, поросших лесом гор, окружающих замок, крепостные стены увитые лианами плюща и одичавшего винограда, довольно быстро прошел, уступив место глухому все возрастающему недовольству.

Все казалось Ивану каким-то ненастоящим, бутафорским. Будь то розы, высаженные вдоль стен ратуши и цветущие темно-багровыми шапками, чей приторно-сладкий аромат казалось, заполнял собой все окружающее пространство, или ступени в замке, столь отполированные временем и подошвами прежних хозяев, что казались лощеными и к ним отчего-то отчаянно хотелось прижаться щекой.

Но особенно раздражал Башмакова лес, окружающий замок.

Кто его знает, сколько усилий и поколений лесников было положено ради внешнего вида этого леса, но особенно отсюда, сверху было хорошо видно, что деревья, несмотря на свой почтенный возраст и необъятные стволы растут в каком-то чуть ли не шахматном порядке. А тропинки, светло-желтые и аккуратные, словно посыпанные просеянным кварцевым песочком, напоминают скорее пляж, нежели обыкновенные лесные дорожки.

Внизу, за крепостной стеной, за рвом заполненным затхлой цветущей водой, на небольшом холме, на котором сходились почти все лесные тропинки, Сюзанна в окружении галдящих туристов поднимала на крыло большого старого орла. Даже отсюда Башмакову было отчетливо видно, что ее правая рука, держащая тяжелую птицу в кожаном колпачке на голове, подрагивала от напряжения.

Но вот, наконец, сестра сняла с головы птицы колпачок, и орел широко и вольготно взмахнул крыльями и, слегка присев, взлетел. Туристы громко захлопали и в ладоши, защелкали фотоаппаратами. Сделав большой круг над холмом, словно нарочито позируя людям с фотокамерами, птица прокричала громко и гортанно и резко взмыв вверх, скрылась за кронами деревьев.

Иван невольно засмотрелся на плавный и вольный полет этой большой и мощной птицы. Набрав высоту, орел поймал воздух, и широко распахнув крылья начал парить над лесом, с каждым разом забирая все дальше и дальше к северу. Неожиданно старая птица крикнула, но уже совсем иначе, чем обычно и, сложив крылья, камнем кинулась вниз, что бы через мгновенье вновь появиться над лесом, но уже с большим, безвольно повисшим в ее когтистых лапах кроликом.

Бросив до фильтра выкуренную сигарету в небольшую стилизованную под старину пепельницу, Иван, сморщившись, направился к старинной винтовой лестнице.

***

...Во флигеле было почти также зябко и неуютно, как и в самом замке. На улице было гораздо теплей, чем в этих каменных, метровой толщины стенах.

Башмаков разжег огонь в камине, и отодвинув в сторону стеклянный экран, опустился на большой и неудобный, старинный стул из резного дерева, в очередной раз поражаясь его неудобству. У него дома, там, в Москве, был примерно такой же жесткий и неудобный венский стул, хотя и попроще, без резьбы. На нем сейчас стоит магнитола. Там, в Москве...

Он смотрел на огонь, лениво облизывающий большие ольховые поленья, вдыхал теплый волглый воздух пропитанный запахами вековой плесени, подгнивающей половой доски, ольхового дымка и чуть-чуть заметной горчинкой лежалой ваты, которой были забиты многочисленные охотничьи трофеи, кабаньи и лосиные головы, развешанные по стенам зала. В дальнем темном углу, по обе стороны книжного шкафа, стояли рыцарские доспехи и иногда наиболее яркие всполохи огня бордовыми зигзагами отражались на отполированном металле.

Иван смотрел на огонь, может быть даже и дремал с открытыми глазами, и словно в неверной, меняющей очертания и размеры раме дрожащего пламени мерещилась ему Маша, полноватая, по обычаю ожидающая какого-то, пусть небольшого, но чуда, в белом несвежем халате и с таким же несвежим вафельным полотенцем на округлом плече. А еще видел он своего отца, как всегда пьяного, с глазами полными беспричинной ненависти и к жене своей, Ленке (иначе он и не называл ее никогда), и к сыну Ивану, хотя тот и был похож на него как две капли росы.

Перед самой смертью в сердце отца что-то начало меняться, пить он почти совсем перестал и все время пытался поговорить с сыном по душам, но было уже поздно, двадцатилетний Иван ничего забывать, прощать не собирался, да и не смог бы, пожалуй. Уж очень любил он маму свою, рано увядшую, но, несмотря на почти ежедневные пьянки мужа, веселую, улыбчивую женщину. Повзрослев, сын понял, скорее даже почувствовал, что она не бросала своего Петра Александровича не из огромной всепрощающей любви (хотя был уверен, что мужа мама любила), и не из страха Божия перед разводом, чем частенько объясняются терпеливость венчанных в церкви супругов, и даже не из боязни остаться одной с ребенком на руках.

Нет.

Благодарность и только благодарность человека, долгое время прожившего в глуши, в бараке у станции Тайга, среди уголовников и бывших каторжан, человека, уже не надеявшегося увидеть хоть какой-то просвет в чугунной, свинцовой серости своего бытия и вдруг оказавшегося в столице, в огромном и светлом городе, в совсем ином, бесконечно счастливом мире.

...Полено треснуло длинным, шершавым звуком, Иван встрепенулся, и морок воспоминаний рассеялся.

Башмаков закурил, бездумно поглядывая, как табачный дым нехотя уплывает в каминный зев.

На толстой кедром облицованной каминной доске рядом с тяжелым бронзовым подсвечником стоит небольшая убранная в стекло фотография отца. Единственная во всем флигеле.

Молодой мужчина в полосатой лагерной робе срывает с нагрудного кармана тряпицу с номером и одновременно улыбается в объектив. Здесь, на этом пожелтевшем снимке отец был безмерно счастлив и весел. Таким счастливым Иван никогда его не видел. Сюзанна, кстати вполне сносно говорящая по-русски, со слов матери рассказала Башмакову, что их будущий отец сбежал с каменоломни, убив охранника и из нескольких молодых французов и француженок создал маленький, но подвижный партизанский отряд, как смог научил товарищей снайперскому искусству и, появляясь то там, то тут, немало досаждал немцам под Лотарингией, отвлекая их от поисков отрядов сопротивления.

Именно в этом отряде и полюбили друг друга темноволосая красавица, семнадцатилетняя Мария Савар из небольшого городка Мец и светловолосый, двадцатилетний Петр Башмаков, из подмосковного Тропарева.

В сорок пятом, в конце апреля, родилась Сюзанна, а через месяц Петру пришлось вернуться домой, в СССР. С тех пор от Петра Александровича Башмакова не было никаких известий, ни писем, ни телеграмм.

— Какие уж там телеграммы.

Мысленно усмехнулся Иван, вспоминая рассказ своей сестры.

— Отец уже в первых числах июня примерял лагерные клифты... Хорошо хоть не расстреляли.

Иван потянулся, привстал, разворошил кочергой подернутые сероватой золой угли, и в это время вошла Сюзанна.

— Иван. Ты как, крольчатину ешь?

— Я любое мясо ем. Мне кажется, приготовь мне собаку, поджарь ее с чесночком, да луком, так я и собаку съем. А что, туристы, есть крольчатину отказались?

— Так это вегетарианцы из Бельгии. Представляешь вся группа вегетарианцы, все десять человек. Только старший нормальный, так и тот ради приличия рыбу заказал. Зачем приезжали, вот странно?

Рассмеялась сестра, присаживаясь рядом на небольшой тяжелый табурет.

-Пока кролик готовится, расскажи мне, пожалуйста, про отца. Я-то, как ты понимаешь, совсем его не помню.

Башмаков посмотрел на сестру, и наверное только сейчас понял, насколько она уже не молода. Конечно, сидящая рядом с ним женщина была ухожена, модно одета в элегантный и несомненно дорогой охотничий костюм, а ее крашенные волосы вызывающе горели старинной медью, однако кожа на шее, щеках и запястьях выдавали истинный возраст. Он подумал про ее ровесниц, почти старух, там, в России, почти всегда уставших, замученных бытом, мужьями, соседями по коммунальным квартирам, внуками, бесконечными очередями и озлобился.

— Ты хочешь услышать правду? Ты очень хочешь ее услышать?!

Она посмотрела на брата, и наверняка почувствовав, что вот сейчас, в этот самый миг рухнет, разрушится, расколется на мельчайшие кровоточащие осколки, быть может, самая добрая и милая сказка всей ее жизни и Сюзанна испугалась. Она погладила брата по руке и прошептала: — Нет. Я боюсь, что пока не совсем готова к этому разговору.

Она встала и, глянув на часы, проговорила уже успокоившись.

— Кролик будет готов через четверть часа. Приходи на кухню. В зале сегодня что-то прохладно...

***

А вместе с осенью в замок пришла тоска.

На фоне зеленых хвойников, сосен и можжевельников, кроваво-красные клены и табачно-желтые дубы казались неаккуратными кляксами, потеками жидкой акварели.

Гранит, из которого был сложен замок, потемнел и словно набух от непрекращающихся дождей. Из-за непогоды поток туристов в Шато де Бульон довольно скоро сошел на нет. Сюзанна к этому давно уже привыкла и терпеливо ожидала прихода зимы. В зимнее время, особенно если ожидаются снегопады, в замке от туристов не продохнуть. А группы на соколиную охоту на лис и куропаток в рождественские каникулы начинают составлять еще в августе.

Иван же напротив отчего-то эту местную, лубочную осень невзлюбил буквально с первого ненастного денька. Он часами стоял на башне в желтом дождевике и смотрел на пропитанные дождем тяжелые тучи, с трудом переползающие через ближайшую гору. На лес, чей вид, аккуратный и прилизанный даже в осеннюю мокрень, раздражал сантехника. На ров вокруг замка, заросший тиной и элодеей, болотный запах которого смешивался с болотным же запахом осеннего дождя и проникал, куда только возможно: в каждую комнату, в каждую коморку замка.

Иногда он уходил в лес и возвращался с пакетом грибов промокший, но как бы слегонца оттаявший.

В такие дни он бывал более оживленный и даже снисходительным молчаньем позволял Сюзанне помечтать об их, теперь уже совместном бизнесе, тогда как обычно всем своим видом показывал, что здесь, во Франции он всего лишь гость, да и то уже загостившийся свыше всяких приличий.

***

— Скажи, Сюзанна. А у вас в замке кто сантехникой заведует? Кто краны меняет, засоры пробивает.

— Да есть тут один, старичок. Он в городе живет. Если что-то происходит, мы ему звоним и через пару часов он уже здесь. А что случилось?

Сюзанна стояла перед мольбертом и карандашом наносила на подготовленный картон набросок очередного натюрморта. Очевидно, что она совсем недавно увлеклась живописью. По мнению Ивана, увлечение это ее было попыткой, хоть чем-то занять бесконечно длинные, осенние вечера.

По крайней мере, когда Башмаков впервые увидел работы сестры, развешанные везде где только возможно, не удержался и сквозь смешок бросил.

-Чем бы дитя не тешилось...

— Так что случилось? — Повторила Сюзанна и, скривившись недовольно, взялась за ластик.

— Да что-то вроде как бы говнецом попахивает...

Неопределенно пробормотал Иван, и упрямо мотнув головой, направился к двери, на ходу поясняя сестре.

— Спущусь-ка я пожалуй в подвал, если ты не против.

***

В огромном подвале замка, часть которого была отведена под винный погреб, сходились десятки канализационных труб. Какие-то из них вели из замка, какие-то из флигеля, а некоторые, выкрашенные в голубой цвет, служили водосточными, через них дождевая вода с крыш и башен, поступала в ров, окружающий замок.

Башмаков быстро разобрался в этом хитросплетении туб и уже через несколько минут стоял напротив старинного чугунного лежака.

Из-под крышки ревизии, на пол, выложенный темно-красным кирпичом, пока еще совсем редко, словно нехотя падали крупные, темного цвета капли.

— И здесь то же самое? — Как бы даже удивился Иван. — Засор?

***

— ...Ты? — Выдохнула Маша удивленно, увидев стоящего на пороге Ивана.

— Я. — Проговорил Башмаков, улыбаясь, и убрал наконец-то палец с кнопки звонка.

— Ты помнится, что-то там про рубец говорила. Вот я и пришел.

— Какой там рубец? Курбатова посадили, да и... — Маша обреченно махнула рукой, и распахнув дверь в квартиру, вдруг коротко взвизгнула и, забыв про свой отнюдь не маленький вес, бросилась сантехнику на шею.

— Ты вернулся!?... Миленький мой... Ты вернулся!

— Да как же я мог не вернуться? — Иван оторвал от себя раскрасневшуюся Машу, и с показным рвением вытирая щеки и губы, прошел в дверь.

— Как же я мог не вернуться, когда у меня в три, дробь один по Бакинских комиссаров, что ни день, то засор. А Ленинский проспект, сама знаешь, в двух шагах...