В осаде (на конкурс)
В О С А Д Е (Г О Р О Д)
В глубине тебя таилась улыбка. Милая, почему ты так далеко? Ты помнишь тот цветок в камнях? – Стрижи тогда летали высоко.
Осада. Мой город взят в кольцо, а старуха сидит поодаль и ждёт; ей некуда спешить. В последний день лета – не огорчайся. Вчера я открыл окно и услышал площадь; тебя там не было. Книги в моей библиотеке обижаются на меня, и мне неловко. Хотя они и глупые. Ни одна из них не хранит тебя, и в каждой ты – не одна. Вся мудрость, накопленная человечеством, говорит мне, что ты – не одна сейчас. И не только, не только мне – каждому, кто раскроет любую из этих книг и прочтёт хотя бы одну главу (хоть первую нашу с тобой главу, хоть не первую, хоть эпилог, когда мы вышли на северную дорогу). Ты помнишь северную дорогу? Жаль, мы тогда не ушли. – Ты сказала, что северные боги суровы. Но любовь – высшая справедливость; ты этого тогда не знала, не знал и я; знали северные боги, но мы испугались их.
В глубине моря сияет алмаз. Капитан собрал людей и повёл их, его судно – для искателей, для искателей сияния того алмаза. Но команда сговорилась против него; – увы, искатели сияния алмаза превратились в искателей алмаза. Это бывает часто. Или всегда? Капитан проложил курс – он почувствовал это. И когда курс был проложен, команда убила его. Алмаз более не сияет им. Их последний курс – на Скалы Дьявола, к которым они выйдут ночью, как завещал капитан. Когда они узнают это, будет уже поздно. А капитан лежит на дне, его взяло к себе сияние алмаза, и он сейчас спокоен. Потом он наберёт другую команду – он капитан, это – его алмаз. Так было всегда. Многие хотят иметь алмаз, и только избранные просят поделиться его сиянием. И для них – в глубине моря сияет алмаз. И я знаю об этом, но кому расскажешь? Некому. И всё же – он сияет.
Мой друг знает о тебе. Он взялся пройти сквозь лагерь врага и отнести тебе моё письмо. Он просто хотел сбежать благородно. Я не отдал ему письма: пусть это будет он, а не я. У меня нет оправданий.
Вчера поймали ещё одного лазутчика. Он кричал, что он не лазутчик, а бедный Шимон из лавки в Старом Городе. Его повесили. Всё просто. Враг твой всегда многолик и вездесущ, и всегда говорит без акцента.
Солдаты сейчас чувствуют свою значимость, их головы высоко подняты, а в глазах – презрение. Но завтра они будут умирать, и они будут чувствовать своё ничтожество, закрывать головы руками, а в глазах у них будет – страх. А потом придёт мой черёд. Моё лицо будет изуродовано сталью; как хорошо, что я не ушёл с тобой: я увижу всё, всё это и, наконец-то, – себя. Я не видел себя всю жизнь, и значит, это была не моя жизнь. Может быть, твоя. Когда-то – моего отца, но сначала – моей матери. У меня не было жизни. Моя жизнь была жизнью тех, кто видит меня и говорит со мной. В самом конце – твоей жизнью. Но ты ушла – и моя жизнь отлетела, я остался один, и моего во мне не было ничего. И я понял, что виноват я сам. Что нужно было бежать. От их вопросов, от их сочувствия, от их похвал и ругани, от тебя, от всего этого лукавства, которое почему-то называют “своей жизнью”. Куда бежать? Этот вопрос не стоит, ибо бегут не “куда”, а “откуда”, и эту истину я понял только сейчас. Куда бы я ни пришёл тогда, я пришёл бы к себе, я мог стать тем, чем никогда не был, чем мне не давали быть, и если бы оказалось, что это не я, я бы спокойно умер, ибо меня – нет, и умирать, стало быть, некому. Никто бы не умер, понимаешь? Никто. Просто в мире стало бы меньше одним поводом. Поводом занять своё время и продлить свою никчемность. Если бы исчезли все никчемности, на земле остались бы одни люди, ибо не было бы поводов. И капитан привёл бы свою команду, и их озарило бы сияние. Как мало было нужно ему для этого – всего-то, чтобы не было меня. Как мало. Как это мало – когда тебя нет, и когда ты есть – как это много! Капитаны, вы, кто ещё не обрёл сияния алмаза, – найдите меня и судите, я готов идти на ваш суд, более того, я хочу, чтобы вы меня судили. Я – ваша смерть и ваше бессмертие. И я хочу, чтобы ваша смерть и ваше бессмертие от меня не зависели. Так не будьте слюнтяями, не говорите между собой: он может быть чем-то, посмотрим, – ибо, пока вы будете смотреть, я убью вас одного за другим, как того, первого. Я – тень вашего алмаза на дне моря, я – его проклятие и ваша смерть. Вот как всё просто получается. Но – вы не знаете обо мне – и что мне делать? Я знаю, что. Будет штурм, и солдаты будут падать, заслоняя головы руками, а я – я буду стоять, стоять на своём, стоять прямо, и моё лицо будет изуродовано сталью, а потом, когда моё лицо будет изуродовано сталью, когда с моего лица снимут маску, они уже не пожалеют меня. Вот как всё будет просто. Я надеюсь.
Площадь. Бедный бородатый карлик-горбун. Он не нравится женщинам, и поэтому строит им рожи и делает смелые откровенные жесты и коленца. При всех. И женщины смеются над ним и показывают на него пальцем. Если бы он не был горбатым и маленьким, его бы называли дурачком и шарахались от него, а так… И что удивительно, этот изгой имел в своей жизни больше женщин, чем самый отъявленный ходок города. Всё просто: женщины его не боятся, и они знают, что он не будет цепляться за них, не посмеет, потому что он – раб и пёс, и у него не может быть чувств, как у человека. Он – раб природы, а они, женщины – сама природа, и они распоряжаются им как хотят. И поэтому ночами, втайне, они приходят к нему и обнимают его горб, они заставляют его резвиться и требуют всё, что им захочется, и он ухмыляется довольно или недовольно и делает всё, что ему скажут. Он знает всё и поэтому презирает мужчин города; если бы он был мужчиной, всё было бы по-другому, у всех, но… он всего лишь ошибка природы, мужчины не пустят его к себе, а он не скажет им того, что он знает и чего не должно быть. Мужчины…когда он слышит это слово, его рот кривится и гнилые зубы выстраиваются в фалангу, но он косит глаза и опускает голову; тогда все думают, что он страдает. Наивные, если бы они знали то, что знает он, они бы знали, что он не страдает никогда, ибо уже постиг всё в человеке и знает, что это всё имеет цену меньшую, чем его горб, горб, дающий власть знать то, чего не знает даже дьявол, потому что дьявол хочет добиться, торжествуя, а не унижаясь. Женщины приходят, и он делает всё. А днём он строит им рожи и делает неприличные жесты, и неизвестно, что было вначале: пришла к нему женщина и обняла его и унизила, или ему взбрело в голову от уродства своего выкинуть непристойность. Бедный горбун, бедные женщины. И этот город хочет выжить, и солдаты на стенах охраняют этого горбуна и этих распутниц. Этот город хочет выжить. Или это непременное условие выживания? – если выжить, то выжить всем. Зачем – всем? Почему? Я знаю ответ. Ответ этот: чтобы ничто не пропало. Чтобы не пропала священная книга в Храме, должен не пропасть этот горбун. Ибо пока есть он, горбун, эта книга в Храме будет священной. Если бы в мире не было уродов, священные книги были бы не нужны. Солдаты будут стоять насмерть: священная книга спасёт урода. Вот только – что мне от этого? Ко мне не приходят женщины во тьме, и я не урод. Так что мне делать? Что? Я снова – лишний. И здесь, снова, я лишний. Боже, Боже! Я не спрашиваю, зачем Ты сделал меня, я спрашиваю: из чего Ты сделал меня? – только ответ на этот вопрос может меня спасти. Но и этого ответа нет. Материал, из которого я сделан – секрет. Что за ценность во мне, если никому не дано знать, из чего я сделан? Или ответа нет, потому что сами слова его источают вонь? Скажите, пожалуйста! Он мною брезгует! А я назло Ему напишу своё имя на стене Храма. И я знаю, что будет потом. Потом все увидят это, и самые смелые (самые глупые) напишут свои имена там же, сначала один напишет рядом, но потом кто-то другой – выше. Выше! И то, что на стенах Храма, однажды (довольно скоро) будет интереснее того, что в стенах его. И это будет закат Храма. Потому что вслед за именами недостойных в Храме появятся статуи, статуи достойных. Всё. Единственный человек, чьей статуи и чьего имени не будет в Храме – это бедный бородатый карлик-горбун. Он останется на обочине, его все забудут – и это его шанс. Если бы меня забыли где-нибудь когда-нибудь… Мечты. Я – повод, а повод не забудет никто и никогда. Бедные. Им нужен повод, чтобы жить. Что ж, я здесь.
Ветер благоприятствует им; сегодня надо ждать атаки. Я шил паруса и распорол себе руку; флот наш не выйдет. Наш адмирал хочет натянуть цепь и перегородить дорогу их кораблям. Он глупый; их корабли ничто не остановит, я их видел. Как хорошо, что тебя нет, потому что ты глупа, как все женщины. Ты бы с тоской в глазах спросила меня (или с обречённостью в сердце): кто же спасёт город? И я бы ответил тебе (я мудрый): город могла бы спасти горстка предателей; они бы открыли ворота, а потом, занесённые ветром на гору, торговали бы с высоты своей индульгенциями; многие бы спаслись, большинство. Я бы ответил тебе, и ты бы отвернулась от меня. Потому что в твоём вопросе был поиск мужчины, а в моём ответе – знание жизни. Мужчины не знают жизни, они её делают, а знающие жизнь – не мужчины. А женщины всегда ищут мужчин. Всегда, о чём бы женщины ни говорили и чего бы они ни хотели, они всегда говорят о мужчинах и всегда хотят мужчин. Женщины ищут мужчин. Многие женщины это не поймут в простоте своей, и это хорошо, они почти счастливы. Те, что понимают это – они спокойные и бедные. Но большинство, те, кто начнёт это обсуждать и искать в этом смысл – и главное, находить его, – это они думают о горбуне (и некоторые из них приходят к нему), это им нужна изюминка в хлебе ли, в наряде ли, в слове ли, в мысли ли, и за изюминку они принимают всё, что им положат туда – даже яд. В городе, здесь, женщины ищут мужчин, потому что их нет, если бы мужчины были, их не искали бы, и горбун уже давно был бы мёртв. Я рад, что они пришли под наши стены, я рад осаде. Может быть, наши женщины получат настоящих мужчин; ничего, что те говорят на другом языке. Но это будет, если те, под стенами, поймут, что здесь только женщины. Пока же у нас есть время, чтобы найти себя, чтобы спасать не себя, а город. Город спасти можно, себя – никогда. Город парит над нами, и либо мы поднимемся в него, либо…наше место займут другие. Сами мы не поднимемся, я это знаю. Но наш шанс – наш государь. У нас есть государь. Он дарит нам милости, и поэтому мы здесь. Он – государь нашего города. И если окажется, что мы настолько благородны, чтобы быть благодарными, мы, возможно, спасёмся. Город нужен только государю, ибо только здесь он – государь. И единственный вопрос, который решает судьбу города – нужен ли нам государь. Если мы готовы забыть его, то город никогда уже не будет парить над нами, мы спустимся в него, и милости нам будут кидать сверху в нашу яму, а ещё на нас будут оттуда справлять нужду. Это будет, но этого можно избежать, если окажется, что мы любим государя. Мы его не любим, но если он сумеет внушить нам искру, мы в этот короткий миг света увидим белое и тёмное. Белое в себе и тёмное в судьбе. И тогда судьба города будет в наших руках. Я сейчас криво усмехаюсь: блажен, кто верит. Я не блаженный. Но однажды государь подарил мне улыбку; мне улыбнулся город. Этот, тот город я хочу спасти. Не беда, что ко мне всё чаще приходят мытари – это не мой город, а мой город – тот, где они приходили раз в год и где мне улыбнулся государь, этот-то город мне нужен. Я буду стоять за него, и если я выстою, значит, этот город жив. Тот город жив, жива улыбка государя и мытари не злобствуют. Но для этого нужно выстоять. Выстоять не за то, что есть сейчас, а за то, что было, и за то, что будет. А то, что есть сейчас – ложь. Любой пусть заглянет в себя сейчас, в себя прошлого и в себя будущего. Только прошлое и будущее, соприкасаясь, дают силу; благодаря этой силе мы можем жить в настоящем, и более – нипочему.
Этой ночью в город пришёл святой. Он прошёл через их лагерь, как нож проходит сквозь масло. Они даже отошли от ворот на пятьсот шагов, чтобы он смог войти. Государь говорил с ним; а потом святой пришёл в Храм. Люди думали, что он пришёл нас спасти; они собрались у Храма. Когда он вышел, народ уже ждал. Он посмотрел на нас и сел на ступеньке Храма. Расселись и мы, каждый сел там, где стоял; мы поняли, что ночь будет долгой. Я был посреди других, ближе одних и дальше других. Мы долго ждали, кто осмелится спросить первым. Но он в конце концов нашёлся. Разговор пошёл. Такой жажды я ещё не видел. Как все стремились к Богу! Как все готовы были войти в Его Царство первыми! Через два часа я ушёл. Я ни о чём не спросил, но я узнал одну истину, и когда я узнал её, понял, я ушёл, потому что дальше мне было неинтересно. А когда я пришёл домой, я лёг и подумал: как это легко: Бог, за Которого воюют люди, весьма далёк от того Бога, с Которым разговаривают святые, и наоборот, и этим двум Богам в высшей степени наплевать Друг на Друга. Как это легко. А у Храма продолжалась пустая беседа. Люди спрашивали о своём Боге, а святой отшельник отвечал им о Боге своём. И мне было всё равно, чей Бог перетянет, потому что завтра, или послезавтра, наш Бог закончится вместе с нами под осадными орудиями и острой сталью, и вряд ли мы Его спасём, и вряд ли Он спасёт нас. Вряд ли. Но…как хочется спасти! как хочется! Пусть это не Бог святых, пусть Он вор и мошенник, убийца и насильник, девственник и трусишка, пусть Он великий обманщик, и с Ним так страшно и так легко играть в эту игру: кто кого слаще и искуснее обманет, – Он ценит тонкую ложь и добротный обман, и умеет щедро наградить за это; пусть всё так, но, Боже мой, как сладко погружаться в Него! как сладко Его поносить! как сладко жить с Ним, поистине всепрощающим. Никакой другой Бог не будет к нам столь милостив, и я готов умереть за Него, и за Него я взойду на стену и под градом стрел буду лить огонь на их тараны. За Него я умру, потому что надеюсь, что Он даст мне жизнь вечную в Себе. Я, человек. Я Его люблю, потому что Он не принуждает меня к Себе и даёт мне свободу продать Его, променять или даже предать. Он милостив и неревнив. Он плох одним только: когда ты Его бросаешь, Он остаётся в памяти твоей, твоей души и твоей плоти вечным маяком и вечной манящей гаванью, и ты всегда можешь к Нему вернуться. Этим Он плох – тем, что к Нему всегда можно вернуться, тем, что Он вечен. Впрочем, как и любой другой Бог. Этим плохи все Боги – тем, что Они долговечнее тебя, и следовательно, выбирать приходится тебе, а не Им. У них есть роскошь не выбирать, а ты – выбирать должен. Это – неравенство, и этим Они заставляют тебя сомневаться в Их благости. Поэтому не уходи от своего Бога, не принимай на душ