Синий Цветок. Глава 17.

 

Сегодня на съемках меня ждал сюрприз – в гости к своим землякам пришел старик Хакамада, и, увидев его радостное морщинистое лицо, я была просто счастлива, будто именно его заслугой было то, что случилось между мной и Кенджи. Хотя… ведь именно он научил меня языку так, что я смогла стать переводчиком для Кенджи. Я от души обняла его!

-Хакамада-сан! Я так рада видеть вас!

-Муся-тян! И я рад, так рад!.. Вы просто светитесь от счастья! Такая красивая, такая очаровательная!..

Кто-то из съемочной группы налил нам чаю, и мы присели за маленький раскладной столик под тентом от солнца. Я видела невдалеке Кенджи и надеялась, что он подойдет к нам.

-Вижу, господин Симосава оказался гораздо привлекательнее для вас, чем я думал! – лукаво улыбнулся Хакамада, проследив мой взгляд.

-Хакамада-сан! – рассмеялась я смущенно, радуясь, что могу поговорить с ним о Кенджи, похвастаться моим счастьем.

-Не смущайтесь, Муся-тян. Он стоит того, что бы чувствовать то, от чего так сияют сейчас ваши глазки. Поверьте мне! Хоть я и не знаком с ним близко. Но даже отсюда я вижу, как заинтересован этот мужчина в том, что он делает! Его работа – это его жизнь, а ведь так и должно быть для настоящего мужчины. Но даже в этой своей занятости и увлеченности он находит моменты для своего сердца, обращенного к вам, Муся-тян! Он помнит о вас и видит, различает в этой толпе людей, в этой суете. Он смотрит на вас. Это лишь мгновения, но именно те, из которых состоит настоящая жизнь, без которых она пуста и не имеет никакого смысла. Вы ведь согласны, Муся-тян? Верите мне? А то ведь я помню, как вы возмущались моим намекам!

Он погрозил мне пальцем, а я рассмеялась.

-Простите меня, за мое неверие, Хакамада-сан! Я была глупа. Но теперь… Какая страшная вещь, счастье! – вырвалось у меня, и слезы неожиданно хлестнули мне по глазам.

-Деточка, да что же это вы?! Что с вами?? Вы же только что сияли!.. Невозможно поверить… Я никогда еще не видел, что бы так отчаянно любили! Вы так боитесь его потерять? Думаете, он слишком хорош для вас?

-Да все вместе! Тут ведь такая история произошла…

-Вы все-таки, попали в тот дом, я вижу.

-Что?? – подскочила я. – Откуда вы знаете?.. Хотя, конечно, наш городок слишком маленький, что бы что-либо скрыть в тайне.

-Именно, Муся-тян. Ничего не скроешь. Здесь все уже знают, что вы теперь неразлучны с господином Симосавой, о вашем танго вслепую легенды ходят, а то, что вы ездили в бывшую музыкальную школу, стало известно еще вчера. Не забывайте, что вы ездили с шофером!.. Я много слышал об этом доме, слышал историю семьи, которая там жила. И о том японском юноше тоже. Забавно, что в этом городке, укрытом так далеко от современного мира, периодически появляются японцы, правда?.. Мне было интересно подумать о том, как мог быть связан господин Симосава с историей, которую он снимает, с Такеши Нигасе и семьей Соболевских. Очень интересно! В конце концов, оба они мои соотечественники…

Я смотрела на Кенджи, разговаривавшего со своими актерами, а вернее, с молодым парнем  в старомодном костюме, невысоким, но невероятно стройным, с густыми черными волосами по плечи и аккуратными усиками и бородкой. Чем-то он очень напоминал Кеджи. Видимо, это был исполнитель главной мужской роли. Рядом с ним стояла девушка в белом платье с вьющимися русыми волосами, убранными в «хвост», перехваченный белым бантом. Очень красивая! Кенджи обернулся к ней и дотронулся до ее плеча, что-то сказал, она рассмеялась…

 

«-Мой дорогой!!!..»

 

Его взгляд.

 

«-Вот ты и ревнуешь!..

-О, нет, не надо так думать! Я скучаю по тебе…

-Мой Синий Цветок! Не бойся своих чувств. Я обожаю тебя, я жду ночи!..»

 

И тут Кенджи жестом попросил всех подождать и подошел к нам. Поклонился Хакамаде. Тот поднялся со стульчика и поклонился в ответ, пожал Кенджи ладонь.

-Рад с вами познакомиться!

-И я очень рад, господин учитель Нигаи! – улыбнулся Кенджи.

-Только думаю, что моя заслуга, как учителя, не так уж и велика. В том смысле, что вы оба прекрасно владеете языком, который не нуждается в переводе…  Как продвигается, ваш фильм, господин Симосава?

-Неплохо. Это нелегкая работа, но мне нравится…

-Вы снимаете на основе реальных событий?

Кенджи подали стул, он сел рядом со мной и взял меня за руку. О, как же мне хотелось, что бы он обнял меня и поцеловал! Я сжала его ладонь.

- Поначалу мой сценарий отличался от настоящей истории. Но теперь, я думаю, стоит внести изменения. Ради памяти тех, кто дорог ныне живущим, ради правды, которая потерялась во времени.

-Порой правда оказывается слишком  жестокой, господин Симосава, и вынуждает не только сожалеть о прошлом, но, что хуже всего, ломать настоящее. Как вы думаете? Говорят же – не будите спящую собаку.

Кенджи еще сильнее сжал мою руку под столом.

-Если бы вы знали, господин Хакамада, как я с вами согласен! Но те, о ком эта история, стоят того, что бы люди узнали правду об их жизни и смерти.

-Это очень достойное дело, господин Симосава! И я желаю вам удачи, желаю мира с правдой. В конце концов, именно она привела вас к тому, что сейчас так дорого вам.

Хакамада улыбнулся и, вставая, пожал Кенджи руку на прощание.

-Спасибо, Хакамада-сан! Благодарю! – ответил Кенджи, провожая старика.

Тот помахал рукой и ушел, провожаемый своими новыми знакомыми из съемочной группы. Кенджи обернулся ко мне, пару секунд глядел мне в лицо, а потом стремительно сжал меня в объятиях и прижался губами к моим губам.

-Нигаи… - выдохнул он. – О, Нигаи!! Я так соскучился! Ты рядом, я вижу тебя, но мне так тебя не хватает, что становится страшно – я никогда не думал, что смогу испытать такое. И… теперь я знаю, как надо снимать мой фильм, я чувствую, что должны увидеть люди.

-Ты уверен, что это можно сыграть? Сыграть тем, кто этого, возможно, и не испытывал никогда.

-Нигаи… - Кенджи посмотрел мне в лицо, - а ведь ты права! Ты даже не понимаешь, насколько ты права!

-Господи, что ты хочешь сказать?! Уж не думаешь ли ты…

-Нигаи, - Кенджи усадил меня на стул, - милая, я знаю, какие сотни возражений я услышу, но ты же не можешь не согласиться, что я прав. Прав, основываясь на твоих же словах – только тот, кто сам пережил такие чувства, может их сыграть! Значит, мы сами и могли бы попробовать. Мы, Нигаи! Я и так собирался играть главного героя, когда по сценарию он уже будет немолод… Я все-таки, не хочу, что бы мои герои расстались безвозвратно, хочу, что бы они встретились. Так будет лучше во всех отношениях – и зрителю всегда больше нравится хороший конец, и для меня это даст ощущение, что Маруся Соболевская и Такеши Симосава не канули в вечность в одиночестве, унеся свою боль с собой… Боюсь, что бабушка твоя умерла так рано лишь оттого, что горе ее, ее боль просто убили, уничтожили ее сердце и оно остановилось не в силах переносить их дальше. Я видел боль моего отца. Да, он бывал весел, он радовался каким-то приятным вещам, он очень тепло относился к моей матери и любил меня, но счастье…Я никогда за всю мою жизнь не видел, что бы глаза его светились от счастья. Никогда!..  Мы жили в деревне, почти на берегу моря, и там, где-то за горизонтом были берега твоей страны. Страны, где осталась Маруся. Мы с отцом часто ходили к морю. Там была высокая скала, и мы взбирались на нее, а потом долго сидели и смотрели на море, на закат. Отец подолгу молча глядел вдаль, на валившееся за горизонт солнце, и мне казалось, что оттого, что смотрит он на солнце так долго, слезятся его глаза. Но сейчас я понимаю – он плакал. Так сочилась из его души неизбывная, горькая тоска, его боль, сжимавшая тисками его сердце все эти долгие годы без Маруси… Я не хочу, что бы в моем фильме все закончилось так грустно, так безнадежно! И теперь я надеюсь, что мне поможешь ты.

-Я помогу, - прошептала я, целуя его шею. – Но только у меня нет никакого опыта, никакой школы. Я не уверена, что у меня получится.

-Мы попробуем. И если не выйдет, я не стану настаивать, а ты не расстроишься, да? Пообещай!

-Обещаю! – улыбнулась я.

 

Дом Дарьи Сизовой оказался из тех, что не стали сносить, ибо это был большой и крепкий бревенчатый пятистенок, ухоженный, благодаря родственникам Дарьи, да, видимо, хорошим доходам с ее редкого ремесла. У нее жила племянница с мужем и дочерью, и они во всю старались для бабки, ухаживая за домом и скотиной, которую разводили в огромном дворе, застроенном множеством пристроек, стаек и сарайчиков. Весь двор был закрыт настилом из аккуратно и плотно подогнанных досок – ни травинки! А то и босиком ходи – ни капельки грязи. Дочка племянницы, молодая девушка с пышными светлыми волосами, упрятанными в толстую косу, встретив очередного клиента, не уставала возиться на улице, то подметая и вымывая из шланга двор, то выметая и выбивая длинные полосатые половики, то бегая между пристройками и  раздавая корм многочисленной живности – кроликам, курам, уткам, свиньям. Под ногами у нее путался мохнатый кот непонятной буро-серой окраски, она время от времени об него спотыкалась, но не ругалась, и он продолжал сопровождать ее дальше, игнорируя попытки цепного пса схватить его за невероятный султан хвоста. Девушку звали Таней, и она, завидев нас в очереди перед домом, поманила за собой.

-Бабуля ждет вас! Заходите.

Люди в огромной и, видимо, очень медленно движущейся очереди, попытались возмутиться, заявляя, что загодя записывались по телефону и на блоге в интернете, что сидят с самого утра, а то и с вечера держат очередь, переночевав в машине, ибо приехали издалека. Но Таня невозмутимо возразила, что бабуля только что сама сказала, мол, пришли к ней особые люди – молодая женщина и японец, и ей, Тане, требуется немедленно проводить их к ней. Мы с Кенджи замерли от неожиданности, а она усмехнулась с достоинством и пояснила:

-Бабуля все видит!.. К остальным просьба не занимать больше очередь – этот прием будет долгим.

Люди снова зароптали, кто-то громко возмутился – мол, у них тоже важные дела, но Таня даже не попыталась спорить. Она молча развернулась и вошла в калитку больших деревянных ворот. Сложив ладони, Кенджи невозмутимо поклонился оставшимся за воротами так изящно, как могут это только японцы, и пропустил меня вперед.

Мы прошли за Таней через двор на высокое крыльцо дома и вошли в прохладную темную прихожую, державшую в себе особый, свойственный только старым деревенским домам, запах такого же старого дерева и еще чего-то, совершенно не угадываемого. Перед нами медленно открылась тяжелая дверь, обитая дерматином и утепленная, видимо, войлоком, и мы вошли сначала в небольшую кухню с печкой, закрытой светлой в цветочек занавеской, столом, накрытым клеенкой, полками, заставленными посудой и так же закрытыми от пыли занавесками. Казалось, никакое время не властно над этим типично деревенским бытом! Но тут же я увидела электрический чайник, небольшой плазменный телевизор в углу, вместо скамеек – мягкий «уголок», микроволновка, электрическая четырехкомфорка. И в деревне можно жить с городскими удобствами! Баков с водой тоже нигде не было видно, а следом я увидела раковину и кран. Воду со двора точно не таскали… Таня, зашедшая за занавески двери в комнату, вышла и помахала нам рукой.

-Заходите, бабуля ждет!

И мы вошли в большую, просторную комнату, где бабка Дарья принимала посетителей. Тут стоял полумрак из-за теневой стороны и буйно разросшихся под окнами кустов. Дарья Сизова сидела за большим столом, накрытым ажурной скатертью, положив на него  свои морщинистые, деревенские руки.

-Садитесь за стол-то, не стесняйтесь! – скомандовала она так, словно, мы были ее домочадцами, опоздавшими к ужину. – В ногах правды нет… А вам правда нужна. Вся… Я расскажу, что знаю, расскажу, потому что, Маруся Соболевская ждет и не уйдет, пока вы не узнаете все. Ты слушай, девочка, Муся Вишнева… Хотя, вовсе ты и не Вишнева! Ты должна носить его, - старуха кивнула на Кенджи, - фамилию. Это так! Его отец – отец и твоему папе, брат вот он твоему отцу, хоть и от разных они матерей. Одна кровь… Только все повернулось иначе… Не переводи ему!

Бабка поняла как-то, что я повернулась к Кенджи, что бы перевести ее слова.

-Не надо сейчас. Он все равно, все узнает и поймет… Маруся здесь.

Ее крупное лицо с закрытыми навсегда глазами, повернулось слегка в сторону, словно, она могла посмотреть и увидеть кого-то, стоявшего за моей спиной. А я оцепенела, едва ли, не от суеверного ужаса, словно, давно уже умершая Маруся могла по-настоящему выйти из-за моей спины и поглядеть мне в лицо.

-Да, Маруся, скажу все!.. – Дарья снова повернулась ко мне. – Она говорит, что ты очень похожа на нее, сердце твое такое же ранимое. Больно тебе будет, но ты не отступишься. Так же, как не отступилась она… Не пугайся! Поздно сейчас пугаться, если ты такая, какой себя уже показала, если ты внучка своих предков. Слушай же теперь!.. Я-то маленькая была, когда все случилось, плохо помню, потому что, не понимала ничего. Помню только их самих – Николая Соболевского, барина, как мы говорили, хотя время господ уже давно позади было. Но он был настоящий барин! Всегда ходил с гордо поднятой головой, умный был очень, командовать в доме умел, но при этом всегда был очень вежлив и добр. Меня, бывало, по головке погладит, вкусненьким угостит, если я приходила маме помочь посуду со стола убрать. Свет от него исходил… Вся семья держалась вокруг него, вокруг тепла его души. Дети  слушались его беспрекословно, даже мальчики, хотя были они тогда взрослые совсем. А уж Маруся, та в нем души не чаяла, больше матери любила, все обнимала его… Александра Ивановна, та другая была, хотя, тоже очень воспитанная, ни одного строгого слова от нее не услышать было, даже если провинишься. Только... как будто, не от мира сего. Тихая, молчаливая. Очень сыновей любила, больше всех в семье. Над ними, будто горлица над птенцами все ворковала, а дочь… Слышала я, как она Марусю всегда папиной дочкой называла – мол, крутится все, хохочет, веселится, как папа в молодости. Никак угомон ее не берет!.. Она одна не приняла Такеши Нигасе. Вежлива с ним была, как с любым гостем, но для нее он так и остался чужеродным басурманом. А уж когда выяснилось, что между дочерью и Такеши любовь возникла, так и вообще видеть его не хотела. Хотя, надо отдать ей справедливость, ни разу слова дурного ему не сказала. Дворянское воспитание! Только все спорили они с Николаем Сергеевичем о нем. Тот-то рад был Такеши видеть, находил в нем приятного, умного собеседника и сразу поверил, что этот симпатичный японец искренне любит его дочь. Но Александра не унималась, все возмущалась, утверждая, что не может между чужестранцем и Марусей ничего быть, не отдаст она ему дочь и до добра это все не доведет. Лучше вон, Вишнев тот же. Молодой, красивый, любит Марусю до смерти – подарки без конца, букеты те же. И то, что служит в НКВД только на руку всей семье – выйдет за него Маруся, и никто их уже никогда не тронет! Николай слушал ее молча, а потом только и сказал – холоп, мол, твой Вишнев. И тогда я, дурочка маленькая, впервые в жизни услышала, как кричит Александра. Она так взвилась, что я невольно забилась в угол гостиной, которую в тот момент убирала моя мать, под самый стол! А Александра кричала, что забыть пора о происхождении семьи, нечего нос задирать, коли в любой момент скрутят за это самое происхождение, да будут они все в лагерях гнить, если к стенке не поставят! Надо, мол, ему хоть раз о семье подумать, а не холить и лелеять дочкины фантазии глупые. Совсем, мол, Маруся от рук отбилась – гуляет с этим японцем везде. Так и до позора недалеко!.. Николай же ни разу голос не повысил, только сказал твердо очень, что никогда не станет дочерью торговать, даже если Вишнев этот золотом семью осыплет. Не нравится он Марусе, значит, так тому и быть!.. Очень он Марусю любил. Больше всего на свете, наверное. Сколько раз я заставала их вдвоем, когда прибегала по какому маминому поручению. Маруся сидела у отца на коленях, словно, маленькая девочка, и разговаривали они тихо-тихо. Только не потому, что тайны у них какие-то были, а потому, наверное, что хорошо и так друг друга слышали. Я понимала это, замечая, что они не прекращали разговора, когда я появлялась. Видели меня, улыбались, даже спрашивали, как мои дела. Близки они были очень, и я думаю, отцу первому Маруся рассказала о Такеши, о том, что любит его, что хочет быть с ним и ни с кем другим… Я не знаю, что сказал ей Николай Сергеевич, не удивляйся, Муся. Я многое вижу, о многом людям говорю, но это – то, что меня не касается, то, что Маруся сама покажет тебе, как и то, что было между нею и Такеши. Это только ваше – Маруси и твое… Скажу только то, что помню сама, и то, что Маруся мне позволит узнать… В тот день Такеши прибежал с утра пораньше. Напуганный, бледный был. Я крутилась между кухней и столовой, где мама и Маруся накрывали на стол к завтраку. Видела его сама. Он еще тогда поздоровался со мной, похвалил, что я привыкаю спозаранку вставать. Сказал, что у них в Японии дети тоже очень рано просыпаются и помогают родителям в домашних делах. Только говорил он это как-то, словно, и не думая, что говорит. Растерянный был. Но только Марусю увидел, и сразу улыбка на его лице появилась… Вижу я твоего Кенджи, чувствую, Муся, и думаю, как он похож на отца. Тот тоже очень красивый был! Для меня-то, деревенской, считай, девчонки, японец кем-то очень необычным казался. Непохожим на всех нас. Но я его не боялась. Совсем. Он мне… принцем казался чужестранным. Эти черные, как смоль блестящие волосы, гладкие… Глаза тоже такие темные, такие выразительные. Он просто околдовывал мое воображение и… очень я Марусе завидовала! Так мне хотелось тоже принца встретить… И я порой даже следила за ними, видела, как целовались они, как он нежен с нею был, как он ее обожал. И в то утро видела, как блестели его черные глаза слезами, чувствовала, как он хотел быть с ней, как боялся потерять… Может быть, именно тогда я впервые совершенно неосознанно почувствовала свой дар -плохо мне стало. Меня внезапно затошнило, и упала я в обморок прямо посреди столовой со стопкой тарелок в руках. Помню только, с каким чудовищным звоном они разбились… А потом темнота, вспышка следом огненная и грохот. Страшный грохот! Но страшный не оттого, что очень громкий, не оттого, что вся земля сотряслась вместе с ним. Я почувствовала смерть. Много смертей, которые принес этот грохот… Я очнулась на руках у Маруси, увидела ее перепуганное личико, большие ее светлые глаза и заплакала от ужаса, который меня охватил. Она все спрашивала меня, что со мной, как я чувствую себя, а я плакала, не унималась и твердила – мол, поздно! Ах, как поздно! Теперь все умрут! Все умрут!.. Все, кто слышал, испугались моих слов, обморока моего, но слова ребенка – это только слова ребенка. Мало ли что могло мне привидеться! И меня уложили на диван в гостиной, укрыли пледом – меня бил сильный озноб - и дали вкусного, сладкого чаю. Хотели даже врача вызвать, но я постепенно успокоилась. Боялась только, что мать меня ругать будет за то, что устроила в доме хозяев такой переполох. Все утешали меня, Алексей и Сергей попытались рассмешить какими-то фокусами и обещали рыжего котенка подарить. Александра посидела со мной, напаивая чаем с блинами, а потом строго выговорила Марусе, что бы та не давала мне взрослые книги читать. Думала, видно, что я какую-нибудь страшную книгу прочитала. Я ведь в свои шесть умела хорошо читать – сам Николай Сергеевич учил меня и, помню, все хвалил мои быстрые успехи… Словом, никто не обратил всерьез внимания на то, что я сказала. Кроме, наверное, Маруси. Она сидела со мной дольше всех, все смотрела на меня, но молчала. Думаю, она услышала меня, но боялась спросить, что я такое видела. Боялась поверить, что слова маленькой девочки могут означать что-то реальное и ужасное… Потом мать забрала меня, спросила, как я себя чувствую и наказала сидеть на кухне. Нечего, мол, торчать с хозяевами, и так переполох устроила! И я осталась. Там, на кухне, стоял маленький диванчик, который снесли туда, когда обивка на нем совсем  потеряла вид. Никому из тех, кто работал в доме, и в голову не приходило валяться среди дня, но в обед или в ужин, сидя на нем за столиком, пили чай. Я долго сидела на кухне, когда мать ушла работать, да, видно, так и уснула, съехав головой на валик старенького дивана.