Ни одного слова

Раньше его никто не тянул за руку и не шептал: зайди, а в этот раз словно потянули и зашептали.

Знакомые белые ступеньки, красный ковёр на полу высокого коридора. Отполированная коричневая дверь, за которой библиотека Центрального музея вооруженных сил РФ. Тридцать лет, когда музей назывался ещё Центральным музеем вооруженных сил СССР, он не заходил в него.

В «Отделе выставок» за круглым столом с кипами разномастных газет, судя по их желтизне, это были газеты из архива, спиной к нему сидела она.

— Марина Сергеевна, — услышал он голос.

Отлетело время Марины. Не задержался каштановый волос, спускавшийся ниже плеч. Его заменила короткая убеленная стрижка.

За разговорами прошло часа два, но за это время не было сказано ни одного слова об её теплой, узкой ладошке, когда они знакомились, её искрящихся глазах, из которых исчезал свет, когда она уезжала домой.

— Душно мне там, — говорила она. — Ночами задыхаюсь.

Ни одного слова о том, как он встречал её в аэропорту «Борисполь», а она бежала к выходу с развивавшимся каштановым волосом, махала рукой и кричала через толпу.

— Салют, я прилетела.

Ни одного слова о Белой Церкви — небольшой городок, расположенный в восьмидесяти километрах от Киева на реке Рось, где они полусонные с утра наперегонки бежали к речке, купались до одурения, катались на лодке, закрываясь зонтом от отдыхающих, и брызгали друг на друга светящимися на солнце каплями воды. А однажды, она начала прыгать в лодке, и, не удержавшись, свалилась в воду, но он успел ухватить её за волосы.

— Свобода!

Они вскидывали руки вверх, словно пытались поймать свободу в воздухе.

— Завидую вам, — говорила худенькая, но уже с помутневшими глазами женщина, хозяйка дома, у которой они снимали комнату. — У меня жизнь то по кочкам голода, то по кочкам войны проскакала. Мужа война забрал. Даже детей не успела нарожать. А у вас дети есть?

— Будут, — весело отвечала она, — как же без них. Мы уже и имя придумали. Для девочки своё, для мальчика тоже своё.

Она верила, не зная будущего.

— Не забегай вперёд Бога, — сурово говорила хозяйка. — Он тропинку человеку прокладывает, а не человек Ему.

Ни одного слова, когда они, прилетев из Киева, прощались в аэропорту Внуково. Они стояли на остановке такси. Очередь редела, а она не могла сдвинуться с места.

— Я не хочу ехать домой, — твердила она, но первые слова «закапывались» вторыми, — но там моя мать и сын.

А он, слушая её, уже чувствовал, что настигнет их время и оторвет друг от друга.

Ни одного слова, как она несколько раз уходила из дома к нему, а потом возвращалась, не могла спать, потому что в воспоминаниях она была там: с матерью и сыном. Он пытался помочь ей словами, но его слова вязли в её мыслях.

— Отделаться от них можно вместе с моей головой, — говорила она и добавляла, — но ведь говорят, что время лечит.

А время не лечило. Оно только накапливало в её памяти воспоминания прошлого и настоящего, которые срастались в болевой жгут, от которого стекленели её глаза.

Он встретился с её мужем Сергеем в кафе «Шоколадница», находившееся на противоположной стороне от ресторана «Варшава». Разговор уложился в три фразы.

— Оставь её. Она всё равно вернется, — Сергей выдержал долгую паузу, — но не ко мне, а к матери и сыну. Ты их не заменишь.

Ни одного слова о письме мужа, в котором он называл её бездушной куклой, ни о письме матери, в котором она упрекала её за измену супругу, говорила о ежедневных вызовах скорой, что, если она не вернется, то она вычеркнет её из своей памяти и памяти сына, что...

«Что» и подтолкнуло его позвонить её матери.

— Подлец ты!

Несмотря на это, он поехал. Семидесятилетняя женщина. Вместо глаз глубоко запавшие черные впадины и больные опухшие ноги.

— Я знаю, — с порога начала она. — Ты ждешь моей смерти. Думаешь, что после этого она перестанет мотаться туда и сюда. Вот зачем ты приехал? Уговаривать меня жить с вами. Не уговоришь. Начнешь рассказывать о своей любви к ней. Может, и любишь крепко. Её есть за что любить. Она, когда у меня ноги отнялись, три года, как за дитём ухаживала и поставила на землю. А с тобой, как с цепи сорвалась. Её понять можно. Она баба. Ты мужик, а понять ума не хватает. Ей от твоей любви тепло. Да и тебе не холодно. А мне холодно.

— Я понимаю Вас, — сказал он, — но...

— Никаких «но», — отрезала она. — Если бы понимал, то мне холодно не было бы. И не греши словом «любовь». Любовь ты за пазуху кладешь, чтобы грела, а совесть как подстилку в туфли суешь и ногами топчешь.

«Из такого пресса, — думал он тогда, — нелегко выбраться. А выбираться нужно. Иначе он раздавит и мать, и её». 

С того времени у него и начался слом. Он стал смотреть на себя не своими глазами, а глазами её матери.

Ни одного слова, когда он провожал её с Белорусского вокзала в город Одинцово. Они стояли возле табло с расписанием электричек. Толпа шумно и весело растекалась по вагонам.

— У нас было короткое, но наше время, — сказал он тогда.

— Наше время, — эхом откликнулась она. — И Белая Церковь.

Вечер был легкий и светлый, но немного ветреный и напоминал вечера в Белой Церкви, которые они проводили в узорчатой беседке, увитой диким виноградом, глядя на заходящее солнце и понимая, что их отпуск не вечность, а считаные дни, и они возвратятся туда, откуда приехали. Спать уходили, когда небо густо засеивалось звёздами.

Тридцать лет эхо неотступно следовало за ним и привело его в замолкнувшее прошлое.

Он смотрел на неё, но видел её словно в тумане, то ли от того, что в окно бил сильный яркий свет и слепил ему глаза, а, может быть, и от слова: Марина Сергеевна.

Ни одного слова о прошлом. Ни одного, словно его и не было.