ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ (на конкурс)
Пролог
Мой отец умер семь лет назад, накануне своего 65-летия. А год спустя, перестилая крышу на даче, я нашёл толстую тетрадь, исписанную почти до конца чётким угловатым, хорошо знакомым мне почерком. Она была спрятана за стропилом и тщательно упакована. Это означало только одно — отец хотел, чтобы написанное им когда-нибудь прочли.
Когда я это сделал, первой моей мыслью было уничтожить тетрадь, хотя бы ради мамы, но не поднялась рука. Я перепрятал тетрадь, но забыть о ней уже не мог. Через время я снова достал её и понемногу, тайком от всех, оформил и напечатал отцовскую исповедь, которая была уже почти готовой повестью. И вот теперь, когда мамы нет, я решил её опубликовать. Не знаю, верю ли я тому, что написал отец, — это вполне могли быть его фантазии или просто литературный эксперимент, которого он стеснялся, — но что-то очень задело меня в этой истории. Вспоминая свои разговоры с отцом, особенно в последние его годы, задумываясь, почему я вопреки всему упорно стремился стать лётчиком и стал им, я всё больше верю написанному, и мне становится до слёз жаль отца. Особенно когда я сопоставляю обстоятельства его смерти с тем, что прочитал.
Согласно официальной версии отец упал в воду с метромоста. Это было ночью. Возвращаясь с работы, он остановил машину на середине моста. Она там так и осталась стоять с открытой дверцей. Что было потом, мы так и не узнали. Тело нашли, как ни странно, не ниже по течению, а на несколько сот метров выше. Объяснить это так и не смогли. Вмешательство третьих лиц следствие исключило и в конце концов, учитывая чувства родственников и отсутствие даже намёка на причину, по которой отец мог покончить самоубийством, инцидент зарегистрировали как несчастный случай. Мама так до конца и не оправилась от этого удара. Однажды она сказала мне: «Я не услышала его… Это было давно, и я была дура! Я просто не захотела его услышать!»
Итак, вот то, что написал отец.
Глава первая. «Проба пера»
1.
Я очень хорошо помню, как всё началось. Это был конец марта, а именно — 24-е число, воскресенье. Я шел по Садовнической набережной, день был погожий, первый по-настоящему весенний день. Серый снег в прошлогоднем мусоре и грязные подтеки на тротуарах делали город похожим на неубранную квартиру, но яркое солнце и синее небо создавали ощущение праздника.
Мне пришлось внезапно остановиться оттого, что сильно закружилась голова. Это было так неожиданно, что пришлось опереться рукой о чугунную ограду. Хотел даже присесть, но постыдился. Кроме головокружения, я ничего не ощущал — сердце билось ровно, нигде не болело, только кружилась голова. Длилось это с минуту, и вдруг кончилось…
Я постоял, вслушиваясь в себя, успокоился, но со следующего шага волна безудержного ликования подхватила и понесла меня. Хотелось бежать, размахивать руками, петь и громко кричать. Помню острое, как боль, желание влезть на ограду. Если бы не прохожие, я бы, скорее всего, не удержался. Я чувствовал на лице бессмысленную улыбку, знал, что выгляжу смешно, но ничего не мог с собой поделать. Беспричинная радость, словно ветер, влекла меня, подталкивая в спину. Я натыкался на прохожих, чуть не угодил под машину на перекрестке; на меня оглядывались — кто с улыбкой, кто с недоумением — а я бежал, только что не размахивая руками. Радость распирала меня...
Наваждение кончилось так же внезапно, как и началось. Я очнулся на середине моста через Яузу, тяжело дыша, усталый и опустошенный. Куда и зачем я бежал? Что за сила заставила меня пробежать за две минуты полкилометра? Чему я так радовался? Все предположения, кроме болезни, были фантастичны и нелепы. Впрочем, и болезнь тоже: за 21 год я никогда не болел ничем серьезнее простуды, сумасшедших в роду не было, а главное, радость, отголоски которой еще дрожали во мне, никак не вязалась с какой бы то ни было болезнью.
Назавтра мне предстояла защита курсового проекта, было еще много мелких неотложных дел, и постепенно воспоминание о необыкновенном событии отпустило меня, острота впечатлений сгладилась. Уже в постели, засыпая, я еще раз вспомнил о происшедшем, но уже по-другому, с сожалением. Мне захотелось снова испытать ту невозможную, перехватывающую дыхание радость. С тем я и заснул, а на другой день уже не знал, во сне или наяву бегал по набережной. Потом забыл вовсе.
Но в начале мая ЭТО повторилось. Опять кружилась голова, опять я несся куда-то, и невозможная, отчаянная радость жгла меня, а когда все кончилось, похолодел от ужаса — я уже не сомневался, что сошел с ума. Разрозненные, обрывочные сведения о шизофрении, белой горячке и прочих гадостях всплывали в памяти. А день был так хорош! И мне было так жалко себя!
Что-то удержало меня от визита к врачу, хотя «приступы» стали повторяться чаще. Ничего не понимая, я смутно чувствовал, что голова моя в порядке и причина кроется не в душевной сфере, а скорее в материальной. С каждым новым «приступом» у меня крепло ощущение, что внутри меня растет и формируется
какой-то новый орган. Порой я даже мог себе представить, где он находится: в середине груди, чуть пониже солнечного сплетения. Он ничему не мешал, скромно занимал свое место, но время от времени как бы увеличивался в размерах и словно заполнял почти всего меня. В эти моменты и вспыхивало бурное ликование, приходила необыкновенная легкость в движениях и желание нестись к какой-то неясной цели. Скоро я научился сдерживаться во время «приступов» и переживать внутри себя эту радость и острое желание двигаться, а вскоре даже стал получать от этого своеобразное удовольствие. Давалось мне это нелегко, я напрягался, цепенел и несколько минут находился словно в столбняке, а после выступала испарина и болели мускулы. Случалось это и в институте, и на улице, и дома. Домом в это время мне была комната в двухкомнатной квартире, которую я снимал уже третий год, и там, без свидетелей, «приступы» были для меня почти наслаждением.
На улице до меня никому не было дела, а в институте, если что-то и замечали, то вопросов не задавали. Группа у нас была как на подбор — незаурядные личности, было даже несколько откровенных чудаков. На этом фоне мои причуды не слишком бросались в глаза. Только раз после семинара по термодинамике, на котором я, оцепенев, слишком явно проигнорировал профессора Алтунина, Лёля Поплавская, выходя из аудитории, задержалась передо мной и пропищала так, чтобы слышали все:
— Славик, по-моему, Алтунин зря к тебе придирается. Он просто не понимает, что йогам термодинамика совершенно ни к чему!
— Зато будущим домохозяйкам без нее ни шагу, — грубо ответил я. — А ну, дай пройти!
Лёля обиделась, но меня больше не задевали, так что я был один на один со своей тайной.
И вот наступило лето, а с ним — сессия.
2.
Комната моя на двенадцатом, последнем этаже выходила окном на Ленинский проспект. По нему без перерыва бежали автомобили, автобусы и троллейбусы, сновали тысячи людей. Сверху забавно было смотреть на суету маленьких человечков, спешащих от магазина к магазину с деловитостью и упорством муравьев. Прямо передо мной до самого горизонта лежали крыши. Только отсюда, с высоты можно было понять, каким громадным городом стала Москва. А чуть выше, стоило только поднять глаза— начиналось небо. Оно было совсем близко. Казалось, стоит влезть на крышу, и можно его потрогать. В этой комнате небо всегда было рядом. С первых же дней, как только я поселился в ней, у меня появилось чувство, что здесь граница двух миров: внизу — суета, броуновское движение людей-молекул, вся эта человеческая дребедень; вверху же — покой, чистота и свобода. А я — между ними.
До самой поздней ночи над проспектом стоял гул, в который вливались звуки, издаваемые людьми и автомобилями. А когда далеко за полночь наступала тишина, была она хрупкой и предательской. Часто среди ночи я просыпался от звука летящего по проспекту грузовика. Он пролетал, как снаряд. Звук нарастал, усиливался, на мгновение превращался в рев и внезапно затихал, а я ворочался в постели, потом вставал, подходил к открытому окну и смотрел на светлую, залитую фонарями ночь.
К середине июня я сдал уже три экзамена, готовился к последнему, по спец.
математике, и, разумеется, засиживался над конспектами допоздна. В этот день, разделивший мою жизнь пополам, я совсем не выходил из дому, учил до одури, так как поставил себе цель — пройти по разу весь материал.
Последнюю лекцию я дочитал во втором часу ночи. Ничего не понял. Голова гудела, тело затекло, а глаза резало от напряжения. Я с отвращением швырнул конспект на стол, потянулся, предвкушая сон, и вдруг почувствовал знакомое головокружение. Впервые ЭТО пришло ко мне ночью. Я еще успел подумать: «Хорошо, что успел дочитать лекции!» — и в груди затрепетало, забилось что-то, тело словно потеряло вес. Мне стало так хорошо, как не бывало еще никогда.
Я уже давно не бегал во время «приступов». Напротив, я старался удерживать радость (я говорю «радость», потому что не подберу более подходящего слова) и, когда не было чужих глаз, пытался как бы управлять ею плавными движениями, которые не смог бы описать. Неведомая сила, послушная мне, давала ощущение безграничной свободы и власти над собой. Я, словно усилием воли, и даже без усилия, просто по желанию играл своим телом, как надувной игрушкой. Если бы кто-нибудь мог видеть меня во время этих «танцев»! Думаю, гимнасты и танцоры по сравнению со мной имели бы весьма бледный вид.
В этот раз «приступ» продолжался дольше обычного и не оборвался внезапно, а угасал постепенно. Ко мне уже вернулась способность ясно мыслить и делать самые заурядные вещи, а ЭТО не проходило, и не было, как обычно, усталости и опустошения. Напротив, было очень хорошо и покойно. И еще я чувствовал себя очень уверенно, мне казалось, что сейчас я смогу все, что захочу.
Баба Нюра, хозяйка квартиры, давно спала. Я почистил зубы, разобрал постель, но спать уже не хотелось. Окно было открыто, как всегда по вечерам. Я подошел к нему. Мягкий фиолетовый мрак за окном, прохладный и свежий, поманил меня. Я влез на подоконник. Вниз я даже не смотрел — не то, чтобы не боялся, мне просто неинтересно было смотреть туда. Подняв голову, я разглядел едва видные над огромным городом звезды. Ветер легко задел меня по лицу, и я вдруг понял, что сейчас шагну вперед. Тут же мне пришла в голову мысль, что из дома напротив моя фигура на фоне освещенного окна может вызвать недоумение. Я соскочил с окна, погасил свет и снова встал на самом краю подоконника. Позади меня дышала в спину теплая, уютная темень комнаты, а впереди у моих ног лежал ночной город, словно замерший в ожидании того, что сейчас произойдет. Я закрыл глаза, слегка наклонился вперед и почувствовал, как ноги мои отделились от подоконника…
3.
По движению воздуха вокруг себя я понял, что медленно опускаюсь. Я задержал дыхание, напрягся, и тут же движение убыстрилось, меня потянуло вправо и вверх. Я перевел дух и открыл глаза. Словно во сне, не двигаясь ни одним членом, я летел над черными липами, растущими вдоль проспекта, мимо проплывали темные, слепые окна, внизу горели фонари; ни души, ни звука. Осмелев, я стал пытаться управлять полетом. Оказалось, что это чрезвычайно просто: слегка напрягаясь и расслабляясь, по желанию я мог менять высоту и скорость полета, поворачивать. Положение тела, так же, как и движения рук и ног, практически ни на что не влияли. Я хочу сказать, не нарушали аэродинамику и не помогали ей. Но, конечно, удобней и естественней всего было лететь лицом вперед и немного наклонясь, как в падении. Оказалось, что я могу по одному лишь своему желанию взмывать вверх, быстро опускаться, делать любые эволюции во всех трех измерениях, но только по плавным, сопрягающимся траекториям. Таинственная сила, частью которой я себя чувствовал, не терпела толчков и резких поворотов, а также остановок — висеть на одном месте я не мог.
Так, упражняясь и входя во вкус, я пролетел почти до начала Ленинского проспекта, потом вернулся к Площади Гагарина, облетел вокруг колоссальной статуи (огромное слепое лицо космонавта неприятно поразило меня) и опустился на покатую крышу Дома Ткани. Я нисколько не устал, полет почти не стоил мне физических усилий, только что-то тихонько ныло в груди. И было не то чтобы страшно, а как-то сладко-тревожно: а что же дальше? Холодная жесть крыши напомнила мне, что я улетел на босу ногу и в одних трусах. Кроме того, вдруг захотелось есть, да и короткая летняя ночь была на исходе. Стало прохладнее, пора было возвращаться.
«Вот это да! — радостно думал я. — Неплохо для начала, а сколько всего впереди! Ну, что ж, передохну немного и — домой...» Я подошел к краю крыши, глянул вниз — и вдруг все изменилось. Асфальтовое дно тридцатиметровой пропасти угрожающе двинулось на меня. Мне стало холодно и жутко. Я внезапно представил себя распластанным в неестественной позе на тротуаре и вздрогнул — а вдруг наваждение кончилось? Впервые за все время полета мне стало страшно. А если я не смогу сам покинуть крышу? Господи, в какое глупое положение я попал! Не сидеть же мне тут всю оставшуюся жизнь! Что же делать? Надо будет как-то обратить на себя внимание, придется кричать, потом, наверное, вызовут пожарных, которые будут снимать меня с крыши полуголого и спрашивать, как я сюда попал… Придется ехать в милицию… Нет, это невозможно! Я почувствовал, что теряю остатки смелости.
Не глядя вниз, я глубоко вздохнул, подпрыгнул изо всех сил, завис на мгновение и, набирая скорость, круто, как с горки, спланировал на мостовую. Я прыгнул вовремя, таинственная сила окончательно покинула меня, как только я коснулся земли. При приземлении я упал, но тут же вскочил и, держась за разбитую коленку, со всех ног бросился с проезжей части на тротуар, под деревья — мимо пронесся автомобиль. Некоторое время я стоял, обняв шершавый ствол липы, и пытался унять колотившую меня дрожь. Потом меня стошнило, и стало немного легче. Я медленно поднял голову и посмотрел на то место, где стоял несколько мгновений назад. Ноги мои подкосились, я застонал и сполз по стволу дерева на траву. Начиналось утро...
Глава вторая. «Эта ночь когда-нибудь кончится?»
1.
— Ну что ж, будем закругляться…
Доцент Яхонтов взял зачетку и полистал её. Потом повертел в пальцах тонкую золотую ручку. « Паркер!» — подумал я с ненавистью.
— Вы что-то хотите сказать? — голос Яхонтова был, как всегда, ровен и бесстрастен.
Говорить было нечего. Задачу я не решил, билет не ответил, и больше всего мне хотелось, чтобы все поскорее закончилось.
— Как Вы сами считаете, — Яхонтов посмотрел в окно, — какая оценка объективно отражает Ваши знания? Не данного билета, а… гм-м… предмета в целом? Имейте в виду, я спрашиваю не из любопытства… С билетом Вам, безусловно, не повезло, а между тем, зачетка у Вас неплохая, не хочется ее портить.
— Он помолчал и снова поиграл ручкой. — Видите ли, я решил поставить Вам оценку, которую Вы назовете сами. В виде эксперимента... Иногда людям нужно доверять друг другу.
Голос Яхонтова, и весь он, такой моложавый и ухоженный, в клетчатом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, вызывал у меня раздражение. Я угрюмо молчал, мне было стыдно. Наши девочки знали о Яхонтове все. О, их легко было понять: доцент, еще не старый, элегантный и — неженатый! Было в его галстуках и манерах нечто, дававшее девочкам надежду. Во всяком случае, на экзаменах девочки старались попасть только к нему. Доходило до нешуточных ссор.
— Ну, так что же? — Яхонтов вопросительно посмотрел на меня.
«Издевается! — подумал я. — Или жалеет… Скотина! Ну, ладно!»— И громко сказал:
— Эксперимент, говорите? Тогда «отлично».
«Паркер» замер над зачеткой, потом опустился и быстро-быстро побежал по графам — число… предмет...
— Подождите — я не выдержал, кровь бросилась мне в лицо.— Андрей Григорьевич...
Я опустил голову, смотреть ему в лицо было выше моих сил.
— Я… люблю математику... через силу выдавил я. — …У меня даже четверок никогда не было. Вы же знаете… Просто в этот раз… так вышло...
Я был уверен, что к нам прислушиваются, чувствовал, что жалок и смешон. Сознавать это было мучительно.
Яхонтов молчал. Я разозлился — и на него, и на себя… Надо было сохранить хотя бы остатки достоинства.
— Андрей Григорьевич, Вы, наверное, шутите? Или, может, на подлость проверяете? — я возвысил голос, теперь я даже хотел, чтобы нас услышали. — Не очень-то благородно с Вашей стороны. Да, не готов! Ну и ставьте, что заслужил!
Я поднял голову и увидел, что Яхонтов, сняв очки, пристально смотрит на меня. Не знаю, о чем он думал, но в эту минуту он вовсе не был похож на баловня судьбы. Лицо его было совсем близко, и я вдруг увидел едва заметные горестные складки у губ и сеточку морщин вокруг глаз. А еще самые глаза — какие-то беззащитные и усталые без очков.
Что я мог ему сказать? Что вот уже две ночи кряду летаю над Москвой, и мне не до математики? Что несмотря на стыд и уплывающую стипендию, жду, не дождусь, когда наступит следующая ночь? И что ни за «Паркер», ни за докторскую степень, да ни за что на свете не отдал бы то, что теперь есть у меня?
— Извините, — скучным голосом сказал Яхонтов и надел очки. — Извините... — он заглянул в зачетку, — ...Слава.
Что-то быстро в ней написал, закрыл и протянул мне:
— Вот, пожалуйста... И просьба: зайдите ко мне на кафедру послезавтра вечером, часиков в пять… — он сделал паузу. — …если, конечно, у Вас нет других планов.
Я кивнул головой и, озадаченный, вышел из аудитории. На меня тут же накинулись ожидающие: «Ну как? …Пять баллов? …Списывать дают?..»
Я вспомнил, что еще не знаю своей оценки, и под удивленными взглядами открыл зачетку. Я был уверен, что «неуда» Яхонтов мне не поставил, «отлично» — тоже. Так и оказалось: против «спец. математики» красовалось написанное твердым почерком «хор.» и рядом короткий энергичный росчерк, похожий на молнию.
2.
Третья ночь должна была многое прояснить. На этот раз я хотел не только получить удовольствие, но и понять, чем же я все-таки владею. Одно я знал наверняка: я страстно хочу, чтобы этот дар у меня остался. Все остальное по сравнению с этим было настолько неважно, что меня это даже пугало. И еще я знал совершенно точно: если я хочу жить с ЭТИМ, никто ничего не должен знать!
Я сдал билет, позвонил родителям, сказал, что задерживаюсь на неопределенное время из-за практики, и посвятил день подготовке к тому, что мне предстояло. Нужно было купить черный спортивный костюм, самые легкие, какие только возможно, и тоже черные тапочки, затем маленький фонарик и какую-нибудь сумочку для ключей. Первый полет, когда я улетел в одних трусах и босиком стал мне уроком. Я мог только догадываться, что подумала баба Нюра, когда открыла мне, полуголому, дверь в четыре часа утра при том, что по ее расчетам я должен был находиться дома… Подозреваю, что у нее даже была мысль отказать мне в жилье. Во всяком случае, потрясена она была до глубины души. Во вторую ночь я вернулся благополучно, через окно, но очень устал, потому что летал долго, а опуститься передохнуть не посмел. Простая мысль на всякий случай взять с собой ключи почему-то не пришла мне в голову. На этот раз я решил продумать все до мелочей, включая поздний романтический ужин где-нибудь на крыше.
Ровно в половине первого ночи, в полной темноте, одетый во все черное, я стоял перед открытым окном. Наверное, я был похож на героя комиксов, но мне это даже в голову не пришло. Тогда, в 70-е, мало кто знал о Бэтмэне и Супермэне, фильмы о них до нас еще не дошли. Свет я погасил еще полчаса назад, чтобы баба Нюра думала, что я сплю. Ни страха, ни волнения я не испытывал. Уже во втором полете я понял, что дело сделано: неведомый орган стал частью меня, и мне надо только научиться им управлять. Я был спокоен, сосредоточен и в то же время воодушевлен. А ночь опять глядела на меня через окно и словно говорила: «Пора... пора...»
Я встал на подоконник, глубоко вздохнул и резко оттолкнулся…
Прошлой ночью я летал в сторону кольцевой дороги, а теперь сразу взял курс на Ленинские Горы. Для начала мне хотелось узнать, на какую максимальную скорость я способен, поэтому, взмыв на несколько десятков метров, я слегка наклонился вперед и полетел так быстро, как только мог. Скорость нарастала, я мчался, рассекая черный воздух, задыхаясь и замирая от восторга. Так быстро я еще не летал, по моим ощущениям — километров 80 в час. Думаю, что я мог бы догнать любую птицу. Уже через минуту я увидел под собой метромост и тускло блестевшую ленту Москвы-реки — ночь была лунная. Не снижая скорости, я ракетой взвился в темное небо, а потом помчался к земле, вернее, к воде. Скорость увеличилась до свиста в ушах, мне стало страшно — на такой скорости я разбился бы об воду в лепешку. Когда до воды осталось метров двадцать, я усилием воли замедлил движение, вышел из пике и снова пошел вверх. Еще раз спустился и поднялся, прислушиваясь к себе. Выходило так, словно я где-то внутри себя нажимал на невидимые педали, выжимал газ, поворачивал невидимый руль. Все это происходило по желанию, но требовало определенных усилий, иногда немалых. Например, тормозя на большой скорости, мне приходилось напрягать мускулы, как при поднятии тяжести, а резко набирая высоту, я словно тянулся к чему-то. Поворачивать было просто, не сложнее, чем на велосипеде.
Полетав кругами над рекой и немного приноровившись, я решил попробовать элементы высшего пилотажа. Начал с восьмерки. Вначале получалось неуклюже, но на четвертый раз вышло так легко, как будто я занимался этим всю жизнь. Потом попробовал сделать петлю — вышло с первого раза, правда, закружилась голова. Постепенно движения выравнивались, все, что я задумывал, получалось все более свободнее и непринужденнее. А в груди все ныло потихоньку...
Я описывал круги, спирали, восьмерки, делал самые замысловатые фигуры, какие только возникали в моем воображении, носился то вверх, то вниз в черном небе, ликуя и наслаждаясь, пока не устал. Наверное, птицы тоже получают бессознательное удовольствие от полета. Понятно, что летают они не ради удовольствия, но скорее всего, их птичье счастье — именно в этом чудесном ощущении свободы и власти над пространством.
На мост въехал поезд метро, должно быть, последний. Я быстро спустился и, облетев мост снизу, заглянул через прозрачную стену внутрь. Из поезда никто не вышел, но меня увидели —какая-то девушка вскочила и, широко раскрыв глаза, что-то возбужденно заговорила, показывая на меня рукой... Я не удержался, послал ей воздушный поцелуй и резко ушел вверх. Затем плавно снизился и медленно полетел над Москвой-рекой.
От воды тянуло прохладой. Я опустился так низко, что мог ее коснуться. Она лежала подо мной, черная, неприветливая, и пахла тиной. Я представил себя чайкой, которая вот так всю жизнь летает над этой гнилой и грязной водой, ищет в ней себе пропитание и, хотя может подняться в небо, все равно прикована к этой мрачной, скверно пахнущей поверхности. Мне стало жалко чаек. Справа была набережная, слева —пологий берег с небольшой пристанью, над ней другая набережная, а ещё выше — косогор с черными кронами деревьев. Я устремился туда. Пора было провести самый важный на сегодняшнюю ночь эксперимент. До сих пор я начинал полет с высоты двенадцатого этажа, а мне хотелось сразиться с земным притяжением честно — взлететь, как говорится, с «нуля».
Я быстро нашел подходящую аллею, широкую, без фонарей, и мягко опустился на нее. Сделал по инерции несколько шагов, остановился, прислушался — все было спокойно. Я тоже успокоился и перевел дыхание. Едва слышно шелестела листва да время от времени от набережной доносился шорох шин по асфальту. Я достал фонарик, посветил на часы: оказалось, с начала полета прошло всего сорок минут. Спешить было некуда...
Я стоял и думал: «Этого не может быть, это просто фантастика! Я только что спустился с неба, как птица... Или ангел... Что происходит со мной? Кто я теперь? Может, уже и не человек вовсе?» К радости моей уже начинало примешиваться беспокойство, краешком сознания я уже начинал понимать, что все не так просто, что проблемы у меня впереди, но сейчас думать о них не хотелось. Хотелось летать! Я только что спустился с неба, а мне уже снова хотелось туда. Но для этого надо было взлететь.
&nbs
