Прощай, Риза (Auf Wiedersehen, Riesa)

Моему товарищу и Гертруде.

 

Николай Сергеевич (в то время Николай) работал контрразведчиком в особом отделе танковой дивизии. По долгу службы ему часто приходилось бывать в городах и городишках Восточной Германии. Более всего ему запомнился городок Риза на Эльбе. 
Согласно городской легенде, с которой он познакомился, будучи слушателем Высшей школы КГБ при Совете Министров СССР, своим возникновением городок обязан путешествовавшему великану (нем. Riese — «великан»). Оказавшись возле Эльбы, великан решил отдохнуть на берегу. Во время долгого пути в его сапоги набился песок и камешки. Великан стянул сапог и перевернул его. Так появился большой холм, на котором были построены первые дома Ризы. 
Николаю нравились узкие улочки городка, выстланные крепкими булыжниками, чистые, словно вымытые мылом, цветистые балконы на домах, небольшие, уютные, прохладные в жару гасштеты, куда он заходил попить пиво Radeberger (Радебергер). Часто вечерами Николай уходил к Эльбе и, глядя на неё, думал о Волге. Он не чувствовал себя одиноким, и тоска не ела его душу. Николай вспоминал посёлок, где он родился, ютившийся у подножья меловых бугров, а за ними степь. Широкая, раздольная. Как она отличалась своим простором от городка с теснившимися домами. Заходил Николай и в костёл, поражавший его внешней массивностью и большим пространством внутри, витражными окнами к знакомому кантору Штимелю, слушал, как тот играл на органе «Токкату и фугу ре минор Баха». 
В костёле (наступала осень, особенная грусть падающих листьев и их говор: завораживающее шуршание) он познакомился с Гертрудой, она была директором школы.

Самым запоминающимся во внешности Гертруды для Николая оказались не столько лицо и фигура, сколько пальцы: длинные, тонкие, подвижные, как у пианистки, но слегка почерневшие.

— Это от клубники, — сказала она, — клубника моя страсть, в свободное время я копаюсь в земле на огороде.

— А почему любишь выращивать клубнику, — поинтересовался он.
— Она по форме напоминает мне сердце, — ответила Гертруда.

Они не отводили глаза друг от друга и ничего не говорили. Оба понимали, что в таких случаях безмолвие лучше, но чем оно закончится?

О чём мечтали — не сбылось.

О чём не думали — случилось.

Приезжая к ней, Николай помогал собирать клубнику в небольшие короба, сделанные из коры берёзы. Делал он это неумело и часто давил ягоды, красный сок которых смешивался с землей на его пальцах. Гертруда хохотала, видя его растерянное лицо, а когда смех затихал, она смотрела куда-то вдаль и говорила: красный сок, как кровь, сколько же её впитала земля и сколько ещё впитает.

После сбора Гертруда приглашала в дом, доставала банки с клубничным вареньем, и они пили чай. Она рассказывала ему о дневных новостях в школе, но чаще всего о том, как нужно сажать клубнику, ухаживать за ней, собирать. В отличие от других знакомых Николая немцев Гертруда никогда не упоминала о войне с СССР, хотя её отец погиб под Курском. 
Николай готовил её к вербовке, но душа противилась видеть Гертруду в качестве советского агента, и он убеждал шефа, полковника Андрея Ивановича, отказаться от неё, говоря: «Ну, какой ценный агент может быть из директора школы». Шефу было наплевать на ценность. Он гнался за числом, и если бы у него были возможности завербовать всех восточных немцев, он сделал бы.
Николай при знакомстве представился ей переводчиком и опасался, что когда она узнает его истинную профессию (контрразведчик), то скажет: втёрся в доверие, а он не втирался, а попался на чувствах.
Когда вечерело, они шли в гасштет Гюнтера: добродушного толстяка с детскими глазами, которому Гертруда часто приносила клубничное варенье. Толстяк, переломив огромный, пивной живот, кланялся, целовал её руку и раскатывался громоподобным смехом. Они садились за столик, Гюнтер приносил пиво. Гертруда, сделав мелкий глоток, закуривала.

— Тебе нельзя курить, — благодушно орал толстяк.

— Ах, отстань, — отвечала Гертруда. — Тебе нравится моё варенье?

— Спрашиваешь, — рокотал Гюнтер. — Я размешиваю варенье в пиве и пью.

— Это что-то новенькое, — бросала она. — Клубничное пиво.

Николай слышал её глухой, надрывной кашель, видел, как дрожала сигарета в руке, как от боли расширялись серые глаза. Она чем-то болела, но допытываться считал неудобным: не лезь в душу.

— Ты знаешь, — как-то сказала она, — когда я отъезжаю на машине от Ризы и издали смотрю на неё, то холм, на котором стоит городок, кажется мне могилкой, а сам городок памятником.

Глаза, заполненные тоской. В тот раз Николай подумал, как выдерживает она такие мысли, с которыми ведь можно погрузиться и в сплошную темень.

Они часто заходили к Штимелю послушать органную музыку: «Токкату и фугу ре минор Баха». Переливающиеся, громоподобные звуки, от которых дрожали витражные окна.

— Это жизнь, — говорила Гертруда с блестящими глазами, но когда орган замолкал, как тихо и холодно становилось в костёле, который казался им огромным, каменистым склепом, а глаза Гертруды гасли, словно их посыпали пеплом.

Однажды Николай спросил Гюнтера о болезни Гертруды, но толстяк сделал вид, что не расслышал и стал яростно протирать пивные кружки.
— Гера, — сказал он после этого. — Гюнтер и его посетители знают, что я русский и, наверное, ругают тебя за чужака, а меня ненавидят?
— Нет, — ответила она, — Они любят меня.

Чувства нарастали, мозг лихорадило, осеним вечером, гуляя по берегу Эльбы под мелким дождём и порывистым ветром, Николай спросил.

— Как нам быть?

Они думали, что свести свои жизни в одну, видимо, не удаться, и чем чаше ощущали безысходность, тем больше и с дикой силой она обрушивалась на них.

Служба Николая подходила к концу. Вначале они не обращали внимания на время, жизнь казалась бесконечной, наполненной верой и надеждой, но убывающие дни перемешивали горечь с грустью.

— Должен же быть какой-то выход, — говорил Николай.

Быль об Афганистане.

Между тем в это время в Афганистане полным ходом шла война. Выгорали танки и бронетранспортёры с живущими. Осколки и автоматные очереди косили ни в чём не повинных. Взлетали самолёты, переполненные самым печальным грузом 200, (Цифра «200» в данном случае обозначает среднюю массу одного такого гроба. Взрослый мужчина весит 80-100 кг, да и сам гроб был достаточно увесистым).

Николай всячески избегал разговоров о войне, но Гертруда постоянно спрашивала.

— Тебя не отправят?

— Нет. У меня тут своей работы хватает. На днях переговорю с шефом и всё расскажу. Мы поженимся.

— Это дико, абсурдно, — говорила Гертруда. — Два человека любят друг друга и для того, чтоб им пожениться, нужно спрашивать разрешение. — Варварство. Рабовладельчество. У нас один выход. Если не разрешат — бежать из этой страны.

— Я — офицер. У меня присяга, — отвечал Николай.

Отвечать-то он отвечал, но видел, что на кону стояли любовь и предательство. Совместить их было невозможно. Николай ломался и чем дальше, тем больше им овладевала мысль о побеге.

— Гера, — твердил он. — Я поеду в Потсдам. Там высшее начальство и расскажу всё. Если не разрешат, мы убежим. Мне будет трудно пережить мой поступок, но ты поможешь. Западный Берлин, а там видно будет.

Мысль о побеге держалась в голове, но сколько же других мыслей, чувств вызывала она, а что после? Какое будущее? Доходило даже до того, чтоб не мучиться — застрелить вначале Гертруду, а потом себя.

И кто знает, как решилась бы их судьба, если б не неожиданный отъезд Николая в СССР. Ему даже не удалось предупредить Гертруду и вечером попить с ней чай с клубничным вареньем, потом посидеть в гасштете Гюнтера, побродить по улочкам Ризы, сходить к Эльбе. Словом, всё то, что ему нравилось, и что он любил.

Его увезли из Ризы в Дрезден, а оттуда в Потсдам, чтобы вместе с некоторыми его товарищами отправить в Афганистан. Единственное, что Николай успел сделать, уезжая, это сказать: прощай, Риза. 
Он верил, что война уляжется в короткой срок, о чём и говорили, надеялся вернуться в городок после её окончания, но то, что он сказал Ризе, через год сказали над ним.

Послесловие.

Мне удалось узнать судьбу Гертруды. Помог мой друг Вольфганг из Германии. Живёт одна. После отъезда Николая у неё родился сын. Назвала младший Николай.

— Er ist gestorben", — sagte Gertrude im Gespräch. — Der Sohn sah den Vater nicht, der den verdammten Krieg getötet hat, und sein Vater sah seinen Sohn nicht.

(- Он умер, — сказала в разговоре Гертруда. — Сын не увидел отца, которого убила проклятая война, а отец не увидел сына).

В память о товарищах.

А как хотелось выпить после боя.

Душа горела.

Жив!

И медицинский спирт, разбавленный слезою,

Не за погибших, а за Бога пил.

Да разве можно пить за Бога?

Товарищей, ушедших, помяни.

Я отвечал: Бог выбрал им дорогу.

И скоро мы догоним их в пути.

И скажем: парни! Снова вместе.

Не выпали из жизни, посидим.

Обнимемся, закурим и как прежде

Пред новым кругом выпьем, помолчим.