Катабасис (на конкурс)
Пролог
Две стрелы одновременно сорвались с луков, тихо просвистели и вонзились в свои цели — двух косуль возле ручья. Две сестры, выструганные из одной ветки, с наконечниками, отщеплёнными из одного камня, и оперением, содранным из одной птицы, они и полёт свой должны были закончить одинаково… Но если одна стрела вонзилась прямо сердце предначертанному ей животному, то вторая прошла на полпальца выше, застряв в боку. Косуля коротко всхрипнула и бросилась наутёк.
— Утта, ты промахнулся, — голос мужчины не выражал ничего: ни злости, ни разочарования. Только каплю усталости.
— Отец, я…
— Исправлю ошибку.
— …исправлю ошибку.
Утта проследил взглядом маслянистые следы крови на траве и направился вперёд, торопливо закидывая лук за спину.
— Стой. Лук и тулу со стрелами оставь мне. Не они виноваты в твоём промахе.
С глубоким вздохом Утта снял лук и развязал ремешки. Спорить здесь было бесполезно.
* * *
Охотник никогда не промахивается, и Утта не должен. Никто в их роду не промахивался на охоте: ни отец, ни дед, пропавший в Чёрном лесу, ни далёкий уже пращур, вышедший когда–то из утреннего тумана и туда же ушедший. Поэтому за промах приходится расплачиваться, раз за разом бегая за зверем с ножом. Утта привычно провёл пальцем по бахроме на ножнах и заранее скинул петлю с обушка.
Дорожка из капель крови петляла в примятой траве, и не требовалось даже напрягать глаза, чтобы понять куда побежала недобитая косуля, поэтому можно было болтать про себя всякую чепуху. Всё не так скучно, и поэтому Утта самозабвенно погрузился в это нехитрое занятие.
А ведь как хорошо было в племени у матери: собирай грибы да коренья, и никаких забот… Но нет, охотникам нужны молодые мальчишки, и отец взял именно его, Утту. Спорить с отцом бесполезно.
Теперь уже не подурачишься с другими ребятами, не посшибаешь на спор шишки палкой и не покидаешься камешками в жабу на дне пруда. Целыми днями или строгаешь стрелы, или скручиваешь запасные тетивы для лука, или ходишь по лесу, запоминая следы, звуки, запахи. Или стоишь сутки напролет возле шалаша, натягивая раз за разом тетиву и спуская воображаемую стрелу в воображаемую сороку. Почему в сороку, а не лань, фазана или порося Утта не знал. Сороки несъедобны, но ему нравилось представлять, что стрела попадает именно в эту шумную и бойкую птицу. Шумную и бойкую как деревня, куда Утте теперь нельзя, — дым въедается в кожу, и зверь уходит от охоты. Поэтому охотники заходят к очагу лишь раз в месяц, на полную луну, а потом долго сидят в ручье и трут себя мокрой щепой, пока кожа не покраснеет и не начнёт щипать.
Мальчик опять тяжело вздохнул и проследил глазами свой путь, пока не обнаружил, что след из крови заворачивает за большую россыпь камней. Так, теперь нельзя ошибиться. Косуля устала и прилегла, если её сейчас спугнуть, то придётся еще долго шагать по лесу. Утта вытащил из ножен клинок, чёрный и выщербленный, острый настолько, что постоянно пропарывал ножны, пока он не догадался набить костяных заклёпок вдоль всего края. Нож был подарком старого охотника, учившего мальчишек следам. Такого нет ни у кого, даже у отца, а у него — Утты — есть! Потому что Утта запоминает все следы, все звуки, все запахи и лучше других ровесников находит зверя. Только не может в него попасть. А как только попадёт, да на большой охоте, чтоб все видели, тогда можно будет брать тотем. Утта уже знал, что возьмёт не отцовского вепря, а лиса, хитрого и верткого как сам Утта.
Описав большой круг и встав на ветер, Утта осторожно переходил от дерева к дереву, пока не увидел раненое животное. Вот она, лежит на опавших листьях и нервно водит носом. Мальчик невольно улыбнулся: нет, не уйдёшь, ветер теперь мой друг, не твой. Осталось лишь выбрать откуда рвануть на косулю, после чего одним броском подмять её под себя и заколоть. Шаг за шагом Утта скользил к своей цели, пригибаясь всё ниже и сливаясь с движениями травы. Еще немного. Еще чуть–чуть. Он даже приметил камень, на который упрёт ногу для рывка, и начал отсчитывать удары сердца до прыжка, как вдруг где–то вдалеке раздался глухой грохот. Косуля прыгнула с места и стремглав унеслась, сверкая радужными переливами света на мокром от крови боку.
Утта почти что закричал, но смог сдержать звук в горле. Всё это время олениха лежала в луже ихора. Охота испорчена — мало того, что промахнулся верной стрелой, так ещё и мясо наверняка впитало отраву леса. Отец даже не будет ругаться, и от этого только горше. Но кричать всё равно нельзя. Еще больше напугает зверя, так и до заката можно по лесу бродить. Мальчишка ровно выдохнул и поднялся во весь рост.
Вдруг заговорил Голос.
— Это упало дерево. Надо проверить.
— Но отец сказал…
— Здесь все деревья крепкие и не падают. А это упало. Проверь.
Хоть у Утты и не было еще тотема, но Голос уже был. И его надо было слушаться. Даже больше, чем слушаться отца.
* * *
Чем ближе Утта подходил, тем более странные звуки он слышал. Щелчки? Удары? Несомненно, это было что–то чуждое лесу. Внезапно грохот повторился еще раз, раскатистый и отчётливый. Не было никакого сомнения, что это упало дерево.
— Не падают здесь деревья. Вся земля пропитана ихором, что питает их жизнью, — Голос как всегда был прав.
— Неужели их кто–то валит? Гигант–медведь?
— Никто так не делает. Ни один зверь. Кроме…
— …Человека.
Утту начала бить мелкая дрожь. Он прекрасно помнил легенду про железных людей, что пришли забрать сокровища леса, и как лес им отомстил. И как не было потом ни охоты, ни кореньев, ни ягод, ни чистой воды. Только ихор блестел и переливался всеми цветами, куда ни бросишь взгляд. Рассказывают, что тогда их племя шло четыре луны, покуда не нашло новое место, то самое, где они живут сейчас. Дошли не все.
Чем ближе Утта подходил, тем отчётливее он слышал звуки. Теперь уже было не ошибиться — это удары, удары чем–то тяжелым о дерево. И к ним начали примешиваться звуки речи, похожей на карканье ворон, такой же нескладной и отрывистой. Наконец, людей стало возможно рассмотреть, и Утта оторопел. Это действительно были железные люди — высокие, с чистой кожей, не натёртой жиром вперемешку с пыльцой жгучего кустарника, вместо шкур на них были странные тонкие одеяния и рыбья чешуя, а в руках — большие орудия, которыми они били по дереву до тех пор, пока оно не наклонялось и не падало на землю от небольшого толчка.
Он узнал вещь в руках этих людей — пелекис. Именно так отец называл эту штуку. Не для охоты и не для дома, зачем–то эта странная вещь была закопана в их шалаше, завёрнутая в три шкуры, а каждую новую луну, когда ночь была наиболее темна, отец выкапывал её и тщательно смазывал странной смесью из горшка, напевая обережную песню. Однажды Утта не вытерпел и спросил зачем так, но получил лишь ответ, что не должен свет прикасаться к нечистой вещи, не должен лес её чуять и уж точно нельзя накликать ихор, просто выбросив её.
Тем временем железные люди переносили поваленные деревья к реке, там связывали и скидывали в воду. Везде виднелись лужицы ихора, истекавшего из древесных ран — на земле, на железных людях, на их одёже, а самое главное — ихор переливался всеми цветами на глади реки.
— Здесь же всё отравлено, — еле прошептал Утта, — Ихор заберёт их жизнь…
— Надо всем рассказать, — жёстко осадил Голос. — Иди и иди быстро.
Утта пригнулся и начал разворачиваться, что спасло ему жизнь. Там, где еще мгновение назад находилась его голова, из ствола уже торчали две толстые стрелы.
— БЕГОМ! — рявкнул Голос.
И Утта побежал. Каркающие голоса стали перекликаться за его спиной, что–то кричать и улюлюкать. За топотом собственных ног ясно слышался шум чужих людей, бежавших за ним и продиравшихся сквозь чащу. Мимо начали свистеть стрелы. Утта знал, что надо делать — петлять как заяц. Он был лучшим из всех детей в этой игре и умел пробежать на одном дыхании так, чтобы в него не попал ни один дротик. Разве что сейчас вместо палок с обмотанными травой наконечниками летели стрелы. Настоящие и очень острые.
Мальчик сразу наметил место — густой подлесок невдалеке, с оврагами и осыпавшейся под корнями землёй, — где можно спрятаться. Там его точно никто не найдёт, надо лишь добежать. Вот только манящий кустарник, до которого по прямой было всего ничего, никак не хотел приближаться, ибо Утта вилял, прыгал и катался по земле, сопровождаемый уже настоящим градом из стрел.
Бег, казалось, продолжался целую жизнь, пока впереди наконец не показалась та самая щель между двумя стволами, куда Утта стремительно юркнул, только для того, чтобы упасть на землю от боли в ноге. Торопливо осмотрев себя, он увидел, что одна стрела всё же достигла цели, пропоров насквозь мясо и повиснув на лоскуте кожи.
— Нельзя оставлять так. Убери.
Утта сделал глубокий вздох, зажал зубами ремень, на котором висел нож, и резко дернул стрелу, оторвав кусочек кожи. Оставалось лишь быстро замотать ногу, дабы нечистая человеческая кровь не попала в землю, для чего все охотники носили при себе узкие полоски ткани. Утта торопливо, но аккуратно закрыл рану, слушая как к нему приближается топот, после чего перевернулся на живот и змейкой пополз под развесистыми кустами, выискивая подходящий овражек. Такой нашёлся быстро, осталось лишь скатиться по крутому склону и затаиться в подходящей яме под корнями дерева.
Мальчик свернулся в клубок с ножом руках, напряжённо вслушиваясь вокруг и готовясь к прыжку на первого, кто заглянет сюда. Словно он дикая ласка, охраняющая гнездо со своими щенками. Каркающие и гортанные крики раздавались всё ближе, было слышно как люди продираются сквозь густые ветви, рубя их чем попало. Утта услышал, как по склону оврага покатились комья земли, а буквально над ним кто встал и тяжело задышал. Молчать, замереть, не двигаться, слиться с землёй!
Казалось, что прошёл целый день: солнце село и встало снова, обойдя круг по небу, а Утта всё лежал и ждал пока незнакомец уйдёт. И он ушёл, а крики и шум начали раздаваться в стороне всё дальше и дальше. Для надёжности пришлось подождать пока всё окончательно не затихнет, прежде чем Утта расслабился и наконец разжал побелевшие пальцы на ноже. Рука мгновенно начала зудеть, отчего мальчик начал растирать ладонь об траву, как вдруг наткнулся на что–то мокрое. Неужели кровь? Он оторвал взгляд от света и начал пристально всматриваться в полутьму своего убежища, пока силуэты не начали проступать. Он лежал в луже. Луже ихора, который уже смешивался с проступившей через повязку кровью и впитывался внутрь.
— Нет. Нет–нет. Нет–нет–нет–нет–нет–нет–нет–нет…
Глава 1
— Представьтесь.
— Брат–послушник Хорь, — ответ прозвучал коротко и грубо. Лучше не ждать следующего вопроса, так что скороговорка продолжилась, — Милостью сией общины четвёртую осень живу и буду до скончания своего века.
Слова послушно слетели с языка, эхом отразившись от стен тесной и сырой каморки, покуда не окунулись в луч света, бьющий из узкого окна под самым потолком прямо на двух гостей, сидящих за столом. Окунулись и застыли в воздухе, абсолютно пустые, ничего не значащие… но почему же эти слова пусты? Других послушников не вызывали, хотя времени было предостаточно. Значит, эта пара чужаков пришла сюда, чтобы увидеть его и именно его. Значит, они знают. Знают всё, что им нужно, и его ответы им уже известны. Вот откуда мысль, что слова — пустые.
— Почему ты назвал себя хорьком? — приятный и сильный, будто немного мальчишеский голос выбился из–под капюшона того гостя, что повыше. — Мерзкое животное: ворует да воняет, чуть страх почует, так бежать со всех ног, а в угол загонишь — вопит и кусается.
— У нас дома хорей приручают. Они показывают фокусы, развлекают детей, охраняют жилище от змей. Хорошие зверьки, совсем не как ваши.
Высокая фигура откинулась назад на стуле, будто готовясь к шутке, но второй посетитель сварливо перебил.
— Потому что не то слово вы перевели с вашей речи как «хорёк», ксен. Не важно это. Ваше настоящее имя, не монастырское, Инголеик? — этот голос был прямой противоположностью первого, сухой, высокий и скрипучий, но одновременно наполненный внутренней силой с явной привычкой громко и долго говорить. Такой голос бывает у мужчин, изрядно поживших на этом свете, и тем не менее, всё ещё здоровее и крепче многих молодых. Что ж, пусть будет старик.
— Тут не принято вспоминать прошлое.
— Отвечайте как заведено.
— Правда.
— Вы попали сюда как морской бандит… — фигура старика склонилась над небольшой связкой пергаментных обрывков, отчего речь стала почти неразличима.
— Будто у меня выбор был: или братайся с ними, или в мешке в море, — Голова старика взметнулась вверх так резко, что капюшон чуть откинулся и обнажил узкий подбородок с клочковатой бородой. Инголеик осёкся и поправился. — Правда.
Старик уткнул нос в большой свиток, и разговор вновь повёл молодой:
— Говорят, перед тем, как попасть к пиратам, у вас была очень интересная жизнь. Вы, родившись на маленьком захолустном островке, сумели побывать во всех четырёх частях Архипелага: были вольным воином, невольным гребцом на галере, сидели в сырых казематах на краю мира за участие в бунте, сбежали оттуда, а потом блуждали по великому Хтону много лун, испытав немыслимые трудности, покуда не набрели на пиратов и не стали частью их команды. Такой долгий и, несомненно, очень интересный путь, достоин песни. Не правда ли…
Вот это уже не особо походило на вопросы, что задавались в прошлом. Тех дознавателей интересовала контрабанда и её пути, пираты и уклад их жизни, шпионы на острове и были ли у них контракты с Архипелага, а также где стоят их корабли в сезон дождей… Вещи понятные и простые. Но не далёкая крепость на краю мира. И уж тем более не то, как он из этой крепости сбежал. Кто же эти двое такие?
Инголеик внимательно пригляделся к посетителям, жалея о том, что не сделал этого сразу. Серый плащ с капюшоном, местный, монастырский, поношенный, трижды латаный, но вычищенный и выстиранный. Молодому явно не по размеру — слишком большие плечи, будто под ним доспех. Местный аристократ? Нет, у островитян аристократии нет. Высокий иерарх из другого монастыря? Не видно привычки носить этот плащ — рукава совсем не подвёрнуты. Впрочем, у старика хоть и подвёрнуты, но наспех, без опыта. Знает как, но давно не надевал? Часто видел со стороны? Кто же он. Жрец, но не монах? Если у молодого есть оружие… Кто же эти двое?
— …Вы явно пропустили всё, что я вам сказал? — насмешливый окрик вывел Инголеика из забытья, — Ох уж эти монахи, как только попадают в келью, так сразу отрешаются от мира. Кажется, нам нужен свежий воздух для дальнейшего разговора.
* * *
С вершины небольшого каменистого холмика открывался замечательный вид на монастырский сад. Ровно размеченные прямоугольники полей, каналы с водой, каменная стенка в половину роста, за которой начинался склон с виноградными лозами, аккуратно обвивающими толстые подпорки. Где–то вдалеке лениво шелестели под утренним ветром оливковые деревья. Если же оглянуться и посмотреть назад, то можно увидеть уходящий вниз каменистый склон, покрытый редкими и кривыми деревьями аж до самой дымки, в которой угадывалось сереющее море. Впрочем, гости смотрели именно на сад.
— Солнце и воздух, строгий пост, изучение патериков, укрепляющий тело и очищающий разум труд… Прекрасное место вы выбрали, не правда ли? — тон молодого человека был абсолютно искренен, однако казалось, что в нём есть и лёгкая нотка издёвки.
— Я не выбирал. И слова такого не знаю — патерик. Ваш язык очень сложный, особенно когда вы говорите по–старому, — Инголеик сосредоточился и постарался произнести как можно ближе к произношению островитян, — Архаизм.
Старик, равнодушно стоявший в стороне и перебиравший костяшки на наборном поясе, хорошо поставленным голосом произнёс: «Патерик есть изречения святых отцов наших, записанные на мудрость потомкам». Молодой выслушал, почтительно склонив голову, и продолжил:
— Я, кстати, Эвандр. Понимаю, это имя тяжело для вас, поэтому зовите меня просто Юн, — молодой протянул руку для рукопожатия, — Если же вы не против, то вас я буду звать Инго.
— К чему подобная вежливость? — свежеобретший новое прозвище Инго сжал предплечье Юна, — Говорить имя человеку, с которым видитесь первый и последний раз в жизни. Уж не собрались ли вы поселиться в нашем «прекрасном» монастыре? Так имена здесь не нужны, мы ими не пользуемся.
Юн скинул капюшон и широко улыбнулся. Да, на вид ему действительно было не больше двадцати пяти зим, но в теплом взгляде явственно читался опыт и житейская мудрость человека хоть и молодого, но определённо видавшего мир. Оглянувшись по сторонам, он нашёл палочку, склонился к земле и начал резкими движениями что–то рисовать.
— Что вы видите?
Инголеик склонился и окинул взглядом карту, очень грубую, но отчетливее проступающую с каждой новой чертой.
— Это ваш остров, — Инго указал пальцами, — Как у вас принято, в центре. Вот ниже Архипелаг, совершенно не похож, кстати. Есть детская считалочка для запоминания очертаний — рога, копыто и плавник… А вы даже дом Императора не показали, — пальцы сместились влево. — Великий континент, а этот камушек значит крепость. Ну и Гремучий океан вокруг.
Присев на корточки, Инголеик погрузился всей пятерней в пыль и медленно провёл рукой волнистые линии полукругом.
— Что вы может рассказать про Великий континент?
— Ничего, — Инго резко выпрямился, — Тлен и смерть. На континенте не живут люди, ибо там всё отравлено: вода, земля, деревья, животные, даже сам воздух. Вы зовёте его Хтон — очередное старое словечко, — мы, дети моря, не зовём его никак. Это проклятое богами место, потому боги и не дали ему имя. Только одна крепость там и стоит, и то в ней не жизнь, а пытка. К чему этот урок географии?
— Но вы выжили на Хтоне.
— Удача и ничего больше, боги хранят меня. Так к чему всё это?
— Да вы прямо к делу, без болтовни. Представьте себе бой за эту крепость…
Инго изменился в лице и с огромным удивлением посмотрел прямо в глаза Юну. Неужели он не знает, как эта крепость выглядит? Огромная каменная громадина в заливе между горными утёсами, две башни со стороны восхода, башня со стороны заката, железная цепь, которую можно натянуть и перекрыть залив. Сложное течение, что успокаивается только два раза в день — на прилив и на отлив, каменные обрывы скал, о которые разбиваются неопытные мореходы и которые идут по обе стороны от залива на многие лиги. Маяк и ласточкино гнездо на вершине скалы, с которого в ясный день одинокий корабль на море видно за сорок лиг, и нет никакого способа застать стражу врасплох. Это уже не говоря про четыре сотни галер, что постоянно там стоят, и ещё четыре сотни, что могут собраться в течение одной луны по кличу князей Архипелага. Нет у островитян столько судов и столько гребцов, чтобы взять такую твердыню одним ударом, а осада бессмысленна — там припасов на годы. Неужели этот молодой человек, с радушной улыбкой смотрящий на ошарашенного Инголеика, сошёл с ума?
— Отрезать морские силы врага от крепости. На самую крупную галеру можно поставить камнемёт и попытаться разбить одну башню, лучше южную. Взять её штурмом, опустить цепь и можно врываться в залив…
В этот момент Инго как молнией ударила шальная мысль. Нет, не может быть, на такое никто не пойдёт. Или?.. Может предположить, поймать островитянина на глупости?
— Вы не пойдёте с моря. Нет! Ваш флот мал, а воины боятся воды. Вы хотите взять крепость с суши, где нет высоких стен, — Инго с недоверием смотрел на Юна. — За заливом идёт небольшое ущелье, которое выходит прямо в лес. Иногда рабы, дошедшие до отчаяния, бегут туда. Их никто не останавливает, ибо лес — это просто отсроченная смерть. Или что–то хуже смерти: блуждать по Хтону, медленно сходя с ума от отравы вокруг…
— Или можно выйти к морю и встретить людей. Вы ведь так выбрались?
— Так. А раз смог я, то вам кажется, что сможет и ваша армия.
— Вы быстро догадались. Для этого не нужно даже армии, небольшой отряд вполне способен подойти к крепости со незащищённой стороны и застать врага врасплох.
Юн снова взял в руки палочку и начал указывать на импровизированную карту.
— Вот здесь наш отряд перейдёт море, прямо в самом узком месте. Оттуда в хорошую погоду континент можно увидеть своими глазами. Скоро начнётся сезон дождей и туман будет заволакивать весь пролив: так мы скроемся от патрулей. Переправимся, отойдём от воды, чтобы не выдать себя, и останется только идти вперёд.
— План сумасшедшего, желающего сгубить людей. Зачем вы мне это рассказываете? Вы и так всё знаете. Про крепость, про континент, про лес. Для чего всё это?
— Вы правы, мы знаем многое, но многое — ещё не всё…
— А если я сейчас откажусь? Убьёте ведь, слишком много узнал. Хорошенький же выбор мне сейчас предлагают, — Инго схватился за голову и наклонил лицо вниз.
— Ой, бросьте, зачем вас убивать? Это отдалённый монастырь, мы здесь первые гости за последние не годы, а десятилетия. Если сюда попадают, то попадают навсегда. Монастырь ни с кем не торгует, находится в стороне от трактов, здесь нет святынь для паломников и тайных знаний для учёных людей. Просто послушники, которые ушли от мира.
— Или которых от мира отвергли.
Старик тихо, но отчётливо произнёс:
— Не мы заставили вас быть пиратом и разорять наш дом…
— Это неважно, — вмешался Юн. — Вы здесь навсегда. Что бы вы не сделали, как бы глубоко не исправились, как бы яро не искупили свои проступки. Вы. Здесь. Навсегда. А я предлагаю вам возможность уйти.
— Это невозможно, вы сами сказали. Ещё никто не получил свободу из этого монастыря.
— Никто в этом мире не свободен. Не вы и не я. Но покинуть монастырь можно. Просто вы сейчас никто, буквально никто для нашего закона, а можете стать хоть кем–то. Кем-то, чем просто ксен. Я знаю фратрии, перед которыми можно поручиться и которые вас примут… Не думаю, что сейчас имеет смысл тратить время на рассказы о нашем обществе вне этих стен, лишь даю своё слово, что вы — Инголеик — будете наравне со мной.
— Я всё ещё не понимаю. Хтон не терпит людей, они исчезают там, как капля вина исчезает в море. Вы правы, я был в том лесу. Я прошёл его насквозь. Я видел такое, чего вы и вообразить не можете. Ваш план, грандиозный план, амбициозный план — это сумасшествие, самоубийство. Не сомневаюсь, вы хорошо продумали свою идею, собрали много слухов о чудесах континента, вообразили чудесный поход за славой и победой. Но вас там не было. Ваш план — лишь мечты, — Инголеик глубоко вздохнул и поднял голову к небу. С закрытыми глазами он отчетливо произнёс следующую фразу так, будто оглашает себе смертный приговор. — Лучше этот монастырь, чем Хтон и смерть. Или что–то хуже смерти.
— Вы так боитесь снова попасть в Чёрный лес? — ироничная улыбка тронула лицо Юна. Он засиял как азартный игрок, ещё только крутанувший волчок, но уже знающий заранее, что он упадёт синим цветом.
Воцарилось молчание, особо заметное на фоне сонной тишины этого утра. Только шелест ветра, да стрекотание цикады в траве давали понять, что они еще не оглохли. Сколько это длилось? Слишком долго.
— Я никому и никогда не рассказывал про Чёрный лес, — голос Инголеика треснул, как сухое дерево, — Ни одна душа не может знать про это проклятое место.
— Вы — нет, не рассказывали. Но было бы крайне глупо полагаться в таком важном деле на добрую волю и крепкую память одного человека? Наши следопыты исходили континент вдоль и поперёк и составили немало карт. Хороших карт. Разве что никто из них не дошёл до крепости.
Юн подошёл и положил руку на плечо Инго.
— Вы единственный, кто прошёл этот путь целиком. И не просто прошёл, а даже не лишился рассудка, не сгнил заживо от заразы, не потерял конечности от укусов тварей и не вляпался в ихор. Значит вы что–то знаете или что–то почуяли, а это может быть нам крайне полезно. Были люди, которые предлагали прислать сюда пару хороших дознавателей, чтобы вы им рассказали всё… Но это бесполезно. У нас и так полно бредней и россказней с историями, достойными бродячих поэтов. Гораздо лучше будет задавать вопросы на месте, видя, что происходит кругом, а для этого будете нужны вы. Во плоти и добром здравии.
Старик, всё это время стоявший так смирно, что казалось будто он умер, мягко развернулся на пятках и спокойно сделал жест, словно перевернул песочные часы. Значит время пришло.
* * *
Пять суток безостановочной скачки вполне можно приравнять к пытке. По крайней мере, Инголеик окончательно утвердился в этом мнении. Удивительно, что двое его компаньонов на вид не испытывали никаких проблем: неужели островитяне так привычны к своим лошадям? На тех коротких остановках возле очередной придорожной конюшни, чтобы переседлаться, и старик, и Юн совершенно не выглядели уставшими. Они умудрялись о чём–то поговорить и даже куда–то пройтись, когда сам Инго просто падал на каменистую землю и лежал, закрыв глаза, до тех пор, пока его не поднимал окрик: «По сёдлам». Даже короткие ночёвки не давали нужного отдыха, и к исходу пятого дня Инго перестал даже думать. Тем удивительнее стал тот момент, когда после очередного утра со скромным завтраком они проскакали всего несколько часов перед остановкой. Инголеик молча свалился на землю, но, к удивлению, после падения он почувствовал мягкую траву под своей спиной. Это было настоящее блаженство, словно сами боги укутали его мягчайшим шелком.
Из покоя Инголеика выдернули хлопки по щеке. Над ним склонился приятный человек лет 30, одетый в льняной доспех с большой заколкой для плаща на груди, явно показывающей высокое положение. Человек что–то говорил и активно жестикулировал, указывая на тёмно–серые палатки в стороне, окружённые ящиками, коробками и бочонками. Возможно, если бы Инголеик слегка напрягся, он бы понял, что этот островитянин хочет ему сказать, но сил на это совершенно не было. Оставалось лишь послушно проследовать в указанное место. К счастью, от Инго ничего не потребовали, лишь дали в руки краюху хлеба, неполный мешок разбавленного вина и указали на ворох одеял. Туда–то он и упал, моментально провалившись в объятия сна.
Удивительно, но очередное пробуждение произошло так же, как и предыдущее — похлопыванием по щекам. Только на этот раз это всё же был Юн. Он протянул Инго чашу и сел на приземистую бочку.
— Послушай, это очень важно. Сейчас будет совет, нас там уже ждут. Тебя представят предводителю, не вздумай брякнуть какую–нибудь чушь. У этого человека нет чувства юмора, он скор на суждения и ОЧЕНЬ не любит вас, чужаков. Не пытайся ему понравиться, он чует людей до мозга костей. Просто… — Юн на мгновение запнулся, пытаясь подобрать подходящее слово, — Будь тихим. Спросят — отвечай коротко, не спросят — молчи, а главное — смотри, слушай и запоминай. Все люди там — в большой палатке — будут отвечать за всё происходящее, каждый имеет голос в совете и каждый способен повести армию.
— Даже ты?
— Даже я. У меня очень плохое предчувствие, может оказаться так, что кто–то из нас останется здесь, или что отряд разделится на два, или… Ты можешь остаться с этими людьми без меня, а они не захотят даже слушать какого–то чужака. Найди к ним подход. Они хорошие люди, и ты хороший человек.
— Хоть и пират?
— Хоть и пират. Пойдём.
Инго залпом выпил горькое вино из чаши, потянулся и пошёл вслед за Юном. Солнце почти скрылось за горизонтом, медленно спускалась ночь, и лагерь затихал. Движение было лишь возле большой палатки, из которой тускло поблёскивал свет и доносились сдержанные голоса. Инголеик глубоко вздохнул и окунулся внутрь этого пространства, как в воду.
* * *
Люди в палатке сидели на ящиках и бочках вокруг стола и спокойно переговаривались. Инго благоразумно решил не влезать в разговор и встал возле матерчатой стенки, тем более что там находились открытый кувшин с маслинами и грубо разломанная краюха хлеба. Только как следует проснувшись он начал понимать, насколько же голоден, так что нехитрая снедь быстро начала заполнять его живот. Попутно он внимательно слушал разговоры и запоминал этих людей.
Все островитяне выглядели крупными, и Инголеик связывал это с обилием мяса и пшеницы на острове, доступных всем без исключения: даже в монастыре суровость жизни была связана не со скудостью питания, а с тяжестью труда; однако внешний вид предводителя похода по–настоящему поражал. Высокий и широкоплечий, с проседью в бороде и тяжёлым взглядом исподлобья, за этим человеком ощущалась несокрушимая внутренняя мощь. К образу жестокого воина добавлялось обилие мелких деталей, вызывавших еще больший трепет перед опытом этого человека: старый бронзовый доспех, по островным традициям затёртый до матовости, отрубленный кончик носа, отсутствовавшая правая бровь со следами от ожогов горящим маслом, а главное — шрам на шее от сквозного удара копьём. Бывают люди, чей жизненный путь выр