Урка. Часть 2
В чайной стоял тяжёлый, наполненный перегаром воздух. Мужики оттягивались после работы в депо от липкого мазута, солярки, железных опилок. В одном из углов чайной стоял столик с алюминиевыми ножками, за которым сидел Курчавый с её отцом, прижавшись спинами к глухой стене с намалёванной пивной кружкой с огромной шапкой пены, «стекающей» хлопьями до самого пола. Её отец был лыс, кряжист, приземист. О таком говорят в народе: закатанный булыжник. Курчавый в лысину ещё не вырос, чёрный волос был аккуратно уложен на голове колечками, которые напоминали крохотные воробьиные гнёздышки. Возле ног Курчавого мостился чёрный фибровый чемодан с блестящими застёжками
— Да ты пей, пей, Дмитрич, — Курчавый ловко подсовывал пивные кружки Дмитричу, который также ловко опустошал их, шумно выдыхая и нагоняя такой ветер, что пена срывалась ещё большими хлопьями, чем на стенном рисунке. — Я для будущего тестя ничего не пожалею.
— Уже и в тестя меня вывел. В какой раз. Я со счёта сбился. — Дмитрич косовато усмехнулся. — А в зятьях никак не обоснуешься.
— Обоснуюсь. Главное терпение. Ты уговаривай её.
— А сам почему не хочешь уговаривать? Ты в женихи метишь, а не я.
— Избегает она меня. Как увидит, так и убегает.
— Если убегает, зачем гоняешься?
Не понравился вопрос Курчавому, но виду не подал. Он подхватил новую кружку, захватил из белой солонки двумя пальцами щепотку соли, потёр ею верхнюю часть кружки, чтобы больше вкуса на пиво нагнать и пододвинул Дмитричу, Потом рывком выдернул из-под стола чемодан, щёлкнул застёжками, поднял дном вверх и высыпал на стол огромные сушёные лещи, раки. Мужики, оставив кружки, с завистью смотрели, как на столе нарастала огромная рыбья и раковая куча. Курчавый, выхватив из кучи самого крупного леща, поколотил его головой о край стола, размягчая и сбивая соль, резким с оттягом ударом отшиб голову. Туловище очистил быстрыми движениями от чешуи, которая, когда он сдирал её, трещала со звуком обламывающихся сухих веток. Очистив, располосовал косарём твёрдое брюхо, вытряхнул загустевшую икру и, вытащив белые вздутые пузыри, захватил спичку, чиркнул и поднёс её к пузырям, подержал до обугления, изредка встряхивая пальцами, которые обжигало пламя, Захватив рака, отломал клешни, отдал вместе с пузырями Дмитричу и махнул рукой в сторону мужиков.
— Откуда гроши берёшь на такое добро, — закричали мужики, раздирая рыбу и круша раков.
— Загадка. Да. От чего утки плавают, мужики, — засмеялся Курчавый. — От берега. Откуда гроши беру. Из кармана. — Он повернулся к Дмитричу. — Поговори с дочерью. Должна же она тебя послушаться. Ты отец, а она дочь.
Дмитрич согласно покивал головой, а потом потёр лысину, словно хотел показать Курчавому, что ответ на её поверхности лежит.
— Правильно сказал. Дочь она, а не теля, чтобы ей налыгач набросить и к тебе тащить.
Он осадил кружку пива, хрипло крякнул, словно ворон.
— Артём из её головы никак не выскочит. Загвоздка.
— Да что Артём, — покривился Курчавый. Он разгрёб руки в сторону, словно пытался что-то выловить из воздуха. — Вот так и будешь жить на пенсии по старости. — Когда Курчавый разговаривал, всё в нём двигалось, вертелось, петушилось, колебалось, подпрыгивало, выскакивало и на месте не крепилось. — Медяки из карманов на пивную кружку вытряхивать. «Памир» вонючий курить. Оправдываться: пью, потому что жизнь у дочки не сложилась. А стану я твоим зятем, жизнь у дочки наладится, пить перестанешь. «Беломорканал», бочковое пиво. Машину купим. Внуков заведём. Лежи, покуривай, с внуками гуляй и пивко не в чайной, а дома потягивай.
Дмитрич и в этот раз согласно покивал, но не потёр лысину, а несколько раз разляписто и размашисто похлопал по ней.
«Ну, и старик, — усмехнулся в душе Курчавый, — всё намёками, да намёками»
— Да, что ты законопатился Артём и Артём, — сказал он. — У меня судьба из одних ворот выскочила, у Артёма из других. Пересеклись в одной точке, а потом снова по сторонам разбежались. Артём в фу-фу. А я тут. Скажи ей, что она тебе лучшую жизнь не устроит, и матери тоже, и себе. А я, как зять, устрою. Не на её весы старость свою положи, а на мои.
— А как ты её любовь устроишь. Деньгами.
Курчавый не ответил, а махнул рукой в сторону прилавка. В центр чайной выкатили пивную бочку. Вышибли пробку. Облепились мужики вокруг неё с благодарностью. Курчавый брезгливо и даже, как бы с сожалением посмотрел на присосавшуюся очередь.
«Как коровы к водопою потянулись, — подумал он, — а тогда за меня не заступились, уркой посчитали и до си пор таким считают. А если я сейчас возьму и отгоню их. В душе обидятся: снова урка, но поверху скажут: хозяин — барин. А разве я урка?».
— Мужики! — Курчавый поднялся. За столиками притихли. — На ваш суд. Ладная у Дмитрича сейчас жизнь?
— Плохая, плохая, — загудели возле бочки. — Слушай Курчавого, Дмитрич. Прикажи дочери.
Курчавый повернулся к Дмитричу.
— Слышал. Так, как отец?
— Опоздал зятёк, — Дмитрич снова, как вороном каркнул — Уезжает она сегодня.
— Как уезжает? Куда? — вскочил Курчавый.
— Через два часика. Она...
Курчавый, не дослушав, метнулся к двери.
Возле чайной её настиг тяжёлый дождь. Забили крупные капли, образуя во вмятинах мутные, грязевые лужи. Ползущие увесистые, как чёрной краской обмазанные тучи. Выметнулся порывистый ветер, который, словно подхватил её и внёс в перегарный воздух. На пороге она столкнулась с запыхавшимся Курчавым.
— А я к тебе, — выдохнул он.
— И я к тебе. Поговорить пришла. Зайдём.
— В чайную?
— Не под дождём же мокнуть.
В чайной она мотнула головой, сбрасывая с волос тяжёлые дождевые капли, и, пробежав взглядом по мужикам, села между отцом и Курчавым
— Поговорить с тобой хочу, Миша. — Она выпалила накрутившиеся в дороге мысли. — Замуж за тебя собралась. Выпеклась я душой от одиночества. Утром тоска, днём одиночество, вечера ещё больше тоски. Уезжать собралась, билет купила на поезда Харьков — Киев, вещи собрала, с матерью попрощалась, да подумала, что не по мне город. Выест он меня. Страшно стало. Подумала, ну кому я там нужна. Никому. Да и старость отца и матери мне одной не вытянуть. А тут ведь нужна, — она не отрывала взгляда от Курчавого. — Нужна же. Правда. Любишь ты меня?
— Что спрашиваешь, — выдавил окаменевший Курчавый. — Люблю.
— Ты так спокойно сказал, что не верится. Чужой стала. Отклонился. Что ж ты так безразлично и спокойно молвил?
Она почувствовала, как в её голове заколотился противный, царапающий комок одновременно с неспокойным ощущением в душе: что-то случится неожиданное и непоправимое, но успокоила себя: ведь не всё случается, что в душе тревожится. Курчавый, вцепившись в её лицо взглядом, пытался найти отклик его слов, но затуманенные от её высказывания глаза улавливали только тусклое пятно.
— А что. Рубашку мне рвать, в грудь стучать или идиотом перед тобой стоять и шептать, слезу нагонять. Тебе раньше по-другому говорили, — зацепил Курчавый. — Как могу, так и говорю. От своих слов не отказываюсь.
Отец, молчавший до сих пор и с любопытством поглядывавший на дочь и с насмешкой на Курчавого, отодвинул кружку.
— Ты что, дочка, — не птичий голос подал, а гаркнул. — За кого замуж. Он же урка!
Притихли мужики в чайной. Посмотрели на напружинившегося Курчавого. Махнёт Дмитрича или при дочке удержится. Покосился Курчавый на мужиков и неё.
— Вы все меня уркой считаете, — сдавлено начал он, — а живу я лучше всех вас. Так, может быть, лучше уркой быть, чем мазутом умываться. — Он пробежал насмешливым взглядом по раскрасневшимся лицам. — Да любой из вас хотел бы иметь такие карманы, как у меня. Сами говорили, что деповскую телегу тянете, а копейку вышибаете. — Курчавый медленно, словно выискивая кого — то, прошёлся между столиками. — Дело сейчас не в вас. — Он покачался со стороны в сторону. — Если хоть кто-нибудь гавкнет на неё за её прошлое, разорву, распотрошу, — тихо, но отчётливо бросил Курчавый.
— Какой ветер на улице, — она вздрогнула, поёжилась, посмотрела на часы. — Дождь. Как холодно.
Секундная стрелка весело бежала, а время опаздывало. Она не знала насколько, но знала, что поезд уже мчится где-то далеко. Ей казалось, что она тоже едет в том поезде в Киев, но не одна, а с Артёмом. Раскрутилось, развернулось, вспыхнуло воображение, отдалилось от удушливого запаха чайной, отодвинуло в сторону Курчавого, обошло отца и мать и перенесло её в то время, где были цвета и краски, запах ландышей, балка Дальняя...
— Что с тобой, — вскинулся отец, встревоженный её молчанием.
— Ничего. — Она встряхнулась и улыбнулась. — Просто вспомнила. Когда шла дождь меня застал, — она вскинула вопросительные глаза на Курчавого. — А какое моё прошлое было?
— Ну, — почувствовал холодок Курчавый, нехотя ответил. — Было же какое-то.
— Ты же Миша к нему сам руку приложил, — улыбнулась она. — Ты же говорил, что я по посадкам с тобой таскалась, юбку задирала. А мужики и бабы подхватывали. Так или брехал?
Скрипнул зубами Курчавый, желваки скулы обложили: круто взяла.
— Было и это. — Не отвёл он свой взгляд, выдержал. — Винюсь. Неправду говорил.
— Честно сказал и вину с меня снял. Всё слышали. Спасибо, Миша.
— Я честно признался, что неправду говорил о тебе. И ты мне ответь честно. За Мишку Курчавого замуж хочешь выйти или за урку?
— А разве есть разница?
— Имеется.
— За урку, — усмехнулась она.
Уловил улыбку Курчавый и побледнел.
— Если за урку, то не получится. Можешь вставать и уходить. Я за тобой не пойду.
— Что-то ты тут раскомандовался, — встрял отец.
— Помолчи. Мы сами разберёмся. Вот ты какой. — Она бросила любопытный взгляд на Курчавого. — Не знала. Ты серьёзно? Не верится. Чем же это я тебя обидела? Уркой!
— А ты что думаешь, — вспыхнул Курчавый, — что я обиду не могу чувствовать. Вы, как втихаря судите. — Сбойно заговорил он. — Вы меня втихаря уркой считаете за свитер, который я снял, а потом прилюдно припёрся в нём. Вы, мужики, думаете, что я из-за хвастовства наливаю вам, из-за уважения. Да нет у меня никакого уважения к вам.
— А зачем спаиваешь нас?
— Во, — засмеялся Курчавый. — Кто не захочет, тот не сопьётся. Жалко мне вас, когда вы пятаками в кармане скребёте. А вам было жалко меня, кто-нибудь за меня заступился, — Курчавый дёрнулся лицом, — когда меня за свитер за решётку запрятали. Сбагрили вы меня. Отец его и мать пьяницы. И он такой. Свитер снял, чтобы продать и водки купить. А я его не для этого снимал. Потом скажу, зачем. В урки записали. А если урка, то его из людей нужно вычёркивать. Если урка, то думаете, что он воровать, красть, драться, убивать только может, пиво и водку пить, если урка, то не честный, без совести, любить не может. Всё выскребаете из души. И ты тоже думаешь, что я урка. Сказала же: за урку. Словом, пошутила. А мне больно стало. А какой я урка? — Он, не расстёгивая серый пиджак, рванул по его пуговицам, так что они веером рассыпались, сбросил на стол, загрёб на груди тёмную рубашку и с треском разорвал её на левом плече,- если б был настоящим, то на плече давно бы знак имел: татуировку с мордой улыбающегося кота. Кажется, так, — он замолчал, — я даже не знаю точно. Не интересовался. Прикрасы не наводил. А на плече что? Голяк. Чистое плечо. На него можно положиться. — Он посмотрел на неё, — я тебя сильнее Артёма любил и люблю.
— Да что же это за любовь у тебя была. Ты же....
— Тебе не понять, — дрогнул Курчавый. — Вы с Артёмом любились. А каково мне было знать это. Видеть. Побывала бы ты на моём месте. У меня в голове двоилось, троилось. Почему я с залётного свитер снял? Не поверишь, одеться мне хотелось красиво, по-городскому, замызганный железнодорожный китель выбросить, чтоб перед тобой показаться. А тебе не до меня было. Артёмом любовалась.
Многое не сказал Курчавый. Он помнил, как дрожащими руками стаскивал с парня свитер, понимая, что этого не стоит делать, беда будет, но беда уходила, когда он вспоминал о ней. Придя домой, он не отходил от зеркала, завтра приду, увидит она меня, а потом спрятал свитер под подушку, уснул, а проснувшись, свитера не нашёл. Мать продала его соседу Иванцову за бутылку водки. Он подрался с матерью и отцом, захватил патефон с маленьким рупором, скомпонованным в небольшой чемоданчик, граммофонную изъезженную пластинку с песней «Домино» и помчался к Иванцову, чтобы обменять патефон на свитер.
— Так что? — Она не отбивалась, не повышала голоса. — Делиться я должна была с тобой и Артёмом?
— Помехой я был для вас. Помехой. Не повезло мне любовь мою тебе показать. Удача мимо проскочила, — глухо сказал он и, круто повернувшись, уткнулся лицом в её лицо. — Не чужая ты мне. Была бы чужая, то мимо прошёл бы. Приросла. Любовь свою я тебе злом доказывал. Слухи распускал. Гнилым на язык был, а в душе любящим. Вот такой. Ни больше и ни меньше. В реальной жизни я не имею без тебя смысла. Помолчи, — бросил он, увидев, что она хотела перебить его. — Дай высказаться. Любовь злом можно доказать, только приобрести злом её нельзя. Это ты хотела сказать. Я и сейчас не верю тебе, что ты ко мне идёшь. Играешься. Смотри, — пригрозил он, — и думай, что говоришь, а то беды наживёшь. Пусть урка я, но у урки тоже гордость есть. Топтать её не советую. — Он помолчал. — Я не хуже Артёма. Слюбимся. Заменю я его тебе.
— А память мою тоже заменишь? Не слюбимся, Миша, — как рубанула — Может ты и вправду гордый, не знаю, нет желания твою гордость топтать, но ты сам должен был бы давно понять: не дорос ты до Артёма. Ты его никогда не заменишь.
— Так Артём в фу-фу. Не светит и не греет, — сорвался Курчавый.
— Да и ты руку к этому приложил, — задохнувшись, крикнула она. — Забыл!
— Я же бился, чтоб Артём от тебя отшатнулся.
Хитро и честно говорил он. Только закруглял слова перед ней. Откатилась её память назад. Вспомнила.
Не рассчитал тогда свои слова Курчавый на танцплощадке. Дружески улыбнулся Артёму и слух в лицо ему запустил: погулял я с ней и ребёнок от меня будет. Загвоздил его Артём, Курчавый с лёта вынес будочку «Касса», но не отстал, ещё больше наскакивать начал и железнодорожной посадкой подначивать: там он её ломал. а она не против была. Поперёк дороги стал Курчавый Артёму. Не выдержал, затуманился Артём и в чайной скосил ему висок, как вогнул, и сам на освободившееся место Курчавого сел: в Бердичевской исправительной колонии номер 70, где он в десятиградусный мороз по колено в воде срывал каменные глыбы, но не умалялась их любовь, не мельчала, а крепла, возрастала через письма, в котором каждое слово дышало и притягивало. Это был новый мир для них, но не страдальческий, не слезливый и не жалобный. В нём появлялись и рождались те слова, которые диктовала удалённая любовь.
Первая беда подкатила в родильном отделении: родила мальчика мёртвого. Отписала Артёму, он не подогнулся: не падай и не вини себя, ещё будут и сыновья, и дочки, подал на досрочное освобождение! скоро вернусь! Ждала, ночью во сне бежала к нему, так что мать утром, глядя на её лицо, спрашивала: да неужто Артём вернулся.
За три дня до освобождения налетело на Артёма. Сорвался с верхушки карьера, только пыль полетела и на кирке к земле приложился. Две беды и навесили на неё. Курчавый первым слово взял: мальчик от него, он ходил по посёлку даже плакал, но не в артиста он играл. Засела она в его воображении, что он и сам верил. Это было состояние, в котором он не верил в реальную жизнь. Она подавлялась снами. А когда она к Артёму в колонию ездила, переспала с тюремным начальством и подговорила, чтобы они Артёма в землю вмяли. И это было слово Курчавого. Сделал она это, потому что боялась: вернётся Артём, узнает, что она за время его отсидки с ним по балкам и посадкам гуляла и забьёт. Вот она и подстелилась, чтобы Артёма в колонии схлопнули. И это тоже было слово Курчавого.
Задохнулась она после смерти Артёма: пустота перед лицом петлевой верёвкой вилась, а за спиной поселилась железнодорожными рельсами. Вырывал пустоту голос Артёма: не смей! живи и радуйся!
— В фу-фу Артём, — кипел Курчавый. — В фу-фу. Я ему замена. Я, я....
Рвало, резало, било, барабанило, раскатывалось, выворачивало и ломило её.
Всколыхнулся в душе Артём, лицом высветился, не мелькнула мысль, что зависла её жизнь на волоске, крикнула Курчавому.
— Ты его никогда не заменишь!
И то ли рука Артёма через душу её пробилась, то ли её рука захватила пивную кружку и раскромсала лицо Курчавого. Крепок и бугрист был Курчавый с цепкими руками, но не только на свои руки надеялся. С пустым карманом не ходил, а косарь заточенный в нём держал, который и блеснул, как молния.
Разлетелось пиво белыми хлопьями. Повыскакивали мужики из-за столов, а она голову на плечо отца приложила. Словно уснула.
Через два дня похоронили её рядом с могилой Артёма. Весной там сирень расцветает, летом от жары задыхается, осенью оголяется, а зимой белым снегом покрывается. Времена года. А что в них, если они проходят без тебя.
