КОСНОЯЗЫЧНЫЙ ПАВЕЛ и РИММА НЕСПРЯГА (на конкурс)

совершенно не городские истории

Павел

 

В этом году Павел оказался старше Ларисы Африкановны на год. В следующем, получается, будет старше на два. Растущее превосходство в возрасте предоставляло ему определённые права. Например, Лариса Африкановна послушно являлась, если ему этого очень хотелось. И произносила желанную для него фразу: «ты, Павел, складно думаешь». И Павел не знал, то ли, действительно, он лишь думает на языке, которым владел плохо, или все же на самом деле говорит.

– В старину, Лариса Африкановна, странники ходили. Шли через деревни и города. И будто потаённый смысл их движения был не где-то там, в конце дороги, а в самой дороге. Вот и меня, значит, потянуло. Дед Аким обозвал это сумасбродством и сказал своё слово. Говорит, странички подаянием жили, а ты чем, говорит, питаться будешь? Это он здраво судит. По нынешним временам далеко не уйдёшь. Либо в тунеядцы зачислят, либо, того хуже, в какие-нибудь экстремисты попадёшь. Да я, по правде сказать, на многое и не рассчитываю. Ей богу, пойду, Лариса Африкановна. Вам вот на пенсии не довелось пожить. А мне на здоровье грех жаловаться. Пойду. Но не всё складывается как хочется. Тут вот какое дело. Повода нет пойти. А без хорошего повода нельзя. Чтобы не обидеть домашних. Это обязательно. Вы, Лариса Африкановна, не подумайте чего дурного. Если о Райке речь, то она ведь не одна. Старшая-то у нас Настя за кого замуж выскочила? За соседа. Рукой подать живет. За день не по разу к нам заскакивает. Да и Ксюшка, получается, недалеко. Хотя и в райцентре. «Нива» у мужа. Живо прикатят. Ну, ежели что.

Нынешним утром спустился Павел в погреб, и стены погреба показались ему непривычно сухими, словно при сильных заморозках. Но какие морозы по весне! Выбрался из теснины погребного колодца наружу. Тревожно огляделся. Во дворе всё по-старому. Всё на месте. Как и много лет подряд. И работёнка приятная ждала его. Слежавшийся за зиму снег во дворе превращался в грязную корку льда. Если стукнуть  ломом, то лёд лопнет коростой, изрыгнув застоявшиеся за зиму кислые запахи. От собаки, кур. Одно удовольствие избавляться от такого льда. Обнажается чистая, сухая земля, ещё не тронутая новой весной. Это ведь только днём промёрзлая земля станет грязью.

Но ни к чему сегодня не ладилась рука.

Поплёлся в дом. Не раздеваясь, словно гостем на минуту, присел в кухне напротив жены.

– Вот,  – сказал.

– Что? – поддержала разговор Райка.

– Утро…

– Ну, утро. А ноги трудно вытереть? – взглянула Райка на его сапоги, – И где только грязь нашел?

– Грязь…оно…да, – сказал Павел.

– Что?

– Земля.

– Грязь есть грязь.

– Да, – кивнул Павел, и замолчал.

– Вот оно как, – начал снова.

– Что?

– В погребе…

– Что в погребе?

– Не то.

– Что – не то?

– Не так.

– Наградил бог языком! Ворону в обед двести лет, а он знает только одно – кар да кар. Ничего другого.

Райка привычно махнула на мужа рукой, ушла в комнату.

Павел покорно согласился с женой.

Долго смотрел на стул, где любила сидеть Лариса Африкановна. Кажется, о "скорой" ему сообщил в мастерских Колька Уделаю. «Уделаю» не фамилия. Прозвище. У Кольки это «уделаю» через каждое словцо. Вот его и прозвали. Вообще-то, Павел терпеть Кольку Уделаю не мог. Да они оба не терпели друг друга. А тут вдруг Колька предложил свой мотоцикл. С Ларисой, говорит, там плохо, «скорая», говорит, из района приехала. Ну, Павел на мотоцикл. В комнате Ларисы Африкановны суетились две соседки, бригада «скорой». А Райка совала руку Ларисы Африкановны в рукав кофты.

– Не надо её шевелить, – сказал врач.

Лариса Африкановна взглянула на Павла. Райка поспешно уступила ему место. 

– Павел, – прошептала Лариса Африкановна, – Настю и Ксюшу поставь на ноги.

– Ну, Вы… того…к чему...нет, само собой, а ...

Лариса Африкановна устало закрыла глаза.

Павел непривычно для себя  взял её за руку. И не мог понять, – или он откуда-то всё знал об этой руке, или его пальцы только сейчас совершали открытие. Огрубевшие от возни с железом они на удивление чутко улавливали еле заметную вену, скользили по ней, замирали на узелках, расправляли их, разглаживали, будто в отчаянии умоляли слабую кровь течь быстрее. К слову, первым обратил внимание на длинные, гибкие пальцы Павла ещё дядька Степан. Их бригадир. Он, бывало, орал на всю просеку:

– Пашка, чтоб тебя приподняло да хлопнуло, а ну, покажь дядьке Степану свои музыкальные пальчики!

Павел послушно снимал грубую рабочую рукавицу, вытягивал руку, и попеременно в каждом суставе сгибал пальцы почти под прямым углом. Дядька Степан не уставал ахать поразительной подвижности пальцев, и всякий раз советовал купить в получку какой-нибудь музыкальный инструмент, вдруг у него особый талант? Ты о Бетховене слыхал? Говорят, глухим был. А музыку сочинял. Брехня, поди. Но мало ли что. Не зря ж такие пальцы. Купи на всяк случай хотя бы балалайку, слышишь?

Но Павел уже имел горький опыт,  знал – не только в словах лыка не вяжет, но и все песни у него на один мотив. Почему Бог даровал ему, как сказал дядька Степан, «музыкальные пальчики», но в то же время лишил всякого музыкального слуха? Как и способности ладно складывать слова? Этот Божий каприз нельзя принять иначе, как за насмешку. Пой, Паша, говори речи, Паша, а мы сверху поглядим, нам интересно – как ты из всего этого выкрутишься!

Но вот его пальцы помогли Ларисе Африкановне. Да. Она вновь открыла глаза.

Но не зря так бывает. Брякнешь слово, выпалишь, поторопишься, даже не брякнешь, только подумаешь, а кто-то будто подслушает, да всё сделает по-своему.

Вспыхнувшая было надежда, обернулась уже знакомой насмешкой.

Не помогли его пальцы Ларисе Африкановне. Не помогли.

Не успели довезти её до районной больницы.

Вот она, жизнь, как распоряжается.

Ну, да ладно. При получении паспортов в детдоме Павла записали по отчеству Григорьевичем, а его закадычного дружка Гришку – Григорием Павловичем. Какие отчества они носили до солидных документов, оба не интересовались. А тут вроде как породнились. Перед самым уходом в армию оба оказались на прокладке железнодорожной ветки в тайге. И вот там, в статного Павла с загадочными музыкальными пальцами, с первого взгляда влюбилась Райка. Это ж надо быть такому – натолкнулась на него в столовке и оставалась в столбняке целую минуту.

– Во, подшипники! – будто воскликнул в этот момент бульдозерист Вовка, восхищенно косясь на пышные груди Райки, – Каково на них туда-сюда, а?

– А то! – геройски ответствовал Павел, и на этом отважном восклицании его познания в области женских прелестей, да и весь словарный запас иссякли.

– Слов не надо, – соглашался Вовка, – Подфартило тебе, Пашуня. Слушай меня внимательно. Не тяни резину. Куй, как говорится, пока горячо. Уговори её на утес, понял? Не зевай! Давай!

Бугор, нависший над тайгой, железнодорожники окрестили утесом любви. Каждый вечер несколько пар сминали мягкую траву на его широкой груди. А к следующему вечеру трава поднималась, стелилась пышным ковром и, будто питалась одним лишь людским грехом, заново манила вить скорые гнезда.

Павел, проходя мимо Райки в столовке, тискал ее груди, считая, что так полагается. Самого же занимало мальчишеское любопытство: как же Райка ходит с такой грудью? ведь грудь, наверное, тяжело тянет вниз? а когда Райка бежит? или подпрыгнет? Но даже Гришке не открылся бы со своими наивными интересами. Напротив, в урочный час потянул податливую Райку, видать, той не впервой любовные приключения, на заветный утес, в общем-то, пока не ощущая над собой власти неудержимого желания, а будто всего лишь оправдывая звание мужика, авансом выданное ему признанным авторитетом по женской части бульдозеристом Вовкой. Согласно наставлениям Вовки, в травяном гнезде грубо растелешил Райку. И оторопел – та вдруг заревела белугой. От неожиданных воплей Павел живо скатился с Райки. И тут же из соседних гнёзд услышал понимающие смешки и весьма благожелательные пожелания с дельными советами. А звезды безучастно взирали сверху. Всё, что должно быть тайным, бесстыдно властвовало вокруг. Павел и Райка выглядели непривычными посетителями языческого общежития утеса, они невинно лежали в траве, временами даже проваливаясь в живительный сон. И вдруг увидели звезды в бледнеющем рассвете. Услышали предрассветную тишину. Они одни на утёсе любви.

И у них всё случилось по своему.

Ну, а потом в ручье у подножия утёса Райка оттирала песком с галькой запятнанное платье. И обречённо хныкала. Павел смотрел на неё и мучительно молчал. Сочувствие к Райке никак не превращалось в ласковые слова.

Утром бульдозерист Вовка дружески хлопал Павла по плечу, ожидая откровенного рассказа о бравом походе на остров любви. А у Павла почему-то не возникло желания гордиться не только первым любовным опытом, но и званием первопроходца в негаданной Райкиной невинности. Вовка не обиделся. Напротив, пожалел. Это ж надо! Даже о первой бабе сказать не может.

В кустах на утёсе любви продолжали заливаться соловьи. Павел и Райка уже не были тут новичками. Но соловьи поют до Петрова дня, дальше заводит свою песню кукушка. Райка оказалась жутко ревнивой. Выясняла отношения с Павлом за любое междометие, брошенное не ей. Павел недоумевал. Сам он не испытывал какого-то особого чувства к Райке, совершенно не ведал о ревности. И Райка, в конце концов, начала разбираться в разнице между своей отчаянной влюбленностью и совершенно не похожим ответным чувством. Однажды по этому поводу в отчаянии разревелась в вагончике. Потом с горя хлебнула с девицами портвейна в столовке, а на очередной свиданке с Павлом неожиданно с ненавистью пропела ему в лицо: «В мягкой травке на утесе были наши встречи, то ли будет хорошо, то ли будут дети! Выродок косноязычный!» – толкнула грудь в Павла, и ушла, не обернувшись. В свою смену на работу не вышла. Заперлась в вагончике. Потом побросала нехитрые пожитки в сумку.

От решительности Райки Павел растерялся. 

– Слушай, она ж наверняка к матери намылилась! – как всегда во время оказался рядом друг Гришка, – Деревня ее, если напрямик по тайге, всего в каких-то километрах двадцати. Чего нам терять! А? Все равно вот-вот в армию. Ну, не одной же ей тащиться! Проводим? И не окружным путём на попутке. А на своих двоих. Через тайгу. А?

И следующим утром, еще в потёмках, они втроем, молча, как при размолвке, направились в сторону Райкиной деревни. Топали таежной тропой, лесной дорогой с разбитой колеей, полями, насыпным шоссе, наконец, к вечеру оказались в селе совершенно непонятной для местного люда компанией. Деревенские бабы любопытствовали: никак Райка сразу двух парней захомутала? То ни одного, а то вон как!

Так под взглядами Райкиных земляков они прошествовали почти всю деревню. Только у одного из последних домов Райка встрепенулась и кинулась к женщине на крыльце, виновато заголосила.

В отличие от светловолосой, коренастой Райки женщина была высокой, стройной, с аккуратно стянутыми на затылке чёрными волосами, и в очках. Павел будто и не предполагал встречи с Райкиной матерью. Настороженно смотрел на неё. Не мог не уловить быстрый взгляд матери на живот дочери и сильно пожалел, что они по собственной охоте притащились сюда. Мать взглянула на них, жестом пригласила в дом. И они шагнули в прохладные сени.

У Райки в родном доме живо просохли глаза. Гришке приказала наколоть дров, Павлу велела лезть в погреб за картошкой. Гришка вышел из бытового испытания без приключений. А Павел сам не понял, как это попал впросак с чертовой бутылью. Увидел в погребе, да и глотнул для храбрости. Голодному и усталому покатое оконце вверху разом увиделось в двойном изображении. А за окошком слышалось постукивание топора Гришки. Неверными ногами Павел подгреб картошку, взобрался на кучу, потянул бутыль в оконце. Но тут картошка под ним раскатилась, ноги разъехались, бутыль хрястнула о подоконник, разбилась, а сам Павел скатился с картофельной кучи, как на роликах, головой прямо в стену. Очнулся на каком-то диване. На него в упор смотрел коренастый мужик. У мужика бычья шея, а поперек мощной груди на ремне ружьё. Не сразу Павел сообразил, что это фотография! А на фотографии, наверное, отец Райки. Павел счел нужным улыбнуться изображению Райкиного папаши, мол, извиняйте, за всё тут произошедшее. Услышал чьи-то тихие голоса. Говорили Гришка и Райкина мать.

А Райка, зараза, будто только и ждала его маломальского телодвижения.

– Очухался! – сразу кинулась в голос, – Дорвался! – ну и дальше тому подобное. Понятно, после содеянного ему и, само собой, Гришке, делать здесь нечего.

Где кепка? Где его кепка? Она должна быть рядом. Он не мог ее потерять. Кожаная кепка имела статус самой стоящей вещи из всего его движимого и недвижимого имущества. Кепка, слава богу, валялась недалеко. Павел водрузил кепку на голову. А продолжал сидеть на диване, словно приговорённый. Из-под козырька видел руки Райкиной матери. Руки взмахнули скатертью, та спланировала на стол, едва осязаемая волна от неё принесла ощутимый запах уваристых щей. Голодный желудок Павла, конфузя его, требовательно и громко заурчал.

– Прошу дорогих гостей к столу, – голос Райкиной матери смягчил конфуз Павла, перекрыв неприличное урчание, – Опохмелишься, Павел? – уловил тут же насмешку.

– Ага! – влезла Райка, – Только этого ему и не хватает!

– А, Павел? – не обратила внимания мать на дочь.

Павел вынужден промычать из-под кепки что-то нечленораздельное.

– Не может, – перевёл его мычание в слова Гришка.

– Ну, Павел Григорьевич, пора и представиться, – сказала мать, разливая большим деревянным ковшом дымящиеся щи в тарелки, – С Гришей мы познакомились, а с Вами, Павел Григорьевич, благодаря непредвиденным обстоятельствам, не успели. Как Вы, наверное, могли догадаться, я мать этой прЫнцессы, – кивнула она в сторону Райки, – И зовут меня Ларисой Африкановной.

– Редкое отчество, скажи?– склонился к Павлу Гришка, – Тут своя история. У прадедушки Ларисы Африкановны был друг из семьи священника. Вот его и звали Африканом. В гражданскую он склонялся к белым. При советской власти его арестовали. Короче, пропал. Ничего о нём неизвестно. Понял? – Павел в это время, как ему казалось, незаметно для всех стянул с горячей головы кепку и, страшно проголодавшийся, за обе щеки уписывал щи. Удивительно, с каждой ложкой, словно вливал в себя благодатное лекарство, – Короче, – подытоживал монолог Гришка, – Отца Ларисы Африкановны и назвали Африканом. В память этого гражданина. Усек?

На правой руке Ларисы Африкановны, усёк Павел, между указательным и большим пальцем едва заметная пометка мозоли с синим оттенком, такой след остаётся от пишущей ручки.

– Значит так, – категорически и громко вдруг сказала Лариса Африкановна и рукой с синей отметиной на пальцах решительно махнула куда-то в сторону, – Можешь уйти, Павел. Никто тебя держать не станет, – и тут глянула на дочь у печи, – Похоже, у этой мамзели в данной конкретной истории слишком много было инициативы.

– Ма-а-ам, – укоризненно с обидой прошептала Райка и перестала полоскать посуду в бадье.

Лариса Африкановна встала, подошла к комоду у противоположной стены, принялась переставлять побрякушки на его столешнице. Райка, Павел с Гришкой исподлобья наблюдали за ней. Все  молчали.

– Что-то я не пойму, – наконец, тихо произнёс Гришка, – Лариса Африкановна, у вас что – за комодом дверь что ли? А?

– Глазастый ты, Гриша, – обернулась к нему Лариса Африкановна, – И зеркало, получается, висит не на стене, а на двери. Это ещё отец Райки придумал. При нём мы эту  дверь каждой весной обязательно открывали. И всё лето не по разу за день к огороду бегали. Теперь не бегаем. И дверь давно не открываем. Там, наверное, всё заросло или сгнило. Вот так откроешь, а, вдруг, всё развалится, – Лариса Африкановна помолчала и добавила, – Конечно, мужчинам в таких случаях всё же сподручнее.

– Так может мы попробуем! – вырвалось у Гришки.

– Да! Да! – уж совсем неожиданно чуть не крикнул Павел, упреждая своё неизменное косноязычие.

Собственно, что им терять! Приписное освидетельствование прошли, теперь на очереди повестка осеннего призыва в армию. Они задержались, чтобы не просто посмотреть дверь, а сделать одно сугубо мужское домашнее дело. Вскопать огород. По словам Райки его не перекапывали осенью уже четыре года. Начали копать от злополучного оконца погреба. И так шли сплошной полосой до противоположного конца. Переворачиваемые куски земли не разбивали, не боронили.

– Так корни сорняков к весне вымерзнут, – говорила Райка.

"К весне?"

Павел с Гришкой переглянулись. Где они весной будут?

А к концу первого года армейской службы Райка позвонила и тут же пришло письмо с подробностями. У Райки родились двойняшки. Девочки. Согласен ли Павел назвать дочерей Настей и Ксюшей? Настя, как бы хотела назвать её Райка, это та, которая старше сестрёнки Ксюши ровно на двадцать минут.

Павел с  Гришкой перечитали письмо и поняли – чаши жизненных весов дрогнули и качнулись в определенную сторону.

Об Афгане они знали только одно – там временно находится ограниченный контингент советских войск. И исполняется интернациональный долг. Самолетом летели впервые. Поражались облакам внизу. Да и все было в диковинку. Земля внизу вызывала телячий восторг. Хотя знали – куда летят. Первый бой приняли совершенно необстрелянными, попали в засаду. Обоих накрыло одним взрывом. Павел свалился без сознания. Окровавленный Гришка некоторое время волоком тянул его. Вертолетом их вывезли в госпиталь. Павла быстро подштопали. А Гришка перед рассветом умер.

Павел плакал навзрыд. Как без Гришки? Как без него? Без Гришки жизнь наполовину. Без Гришки он, Павел, полчеловека. Как же так? Меня тащил, а сам…Гриша… Гришаня…. Не зная, что делать со своим горем, с жутким одиночеством, с отчаянием отбил большую телеграмму почему-то Ларисе Африкановне. Вечером его позвали к главврачу. Протянули телеграмму на его имя всего с двумя словами: «Вылетаю Мама».

Так он её увидел во второй раз. Была она сдержанной, будто настроенной только на преодоление свалившегося горя. На миг обняла Павла. От её чёрной кофточки, чёрного платка на голове волнующе пахло деревянным домом и книгами. Лариса Африкановна заведовала сельской библиотекой. Она хотела было отойти к капитану, оформлявшему документы. А Павел вдруг захлебнулся воздухом. И догадался – это он только сейчас впервые задышал после смерти Гриши. Она осталась с ним. Она просто стояла рядом. А он всё равнее и равнее дышал.

Дослуживал Павел на Урале. Пришел в село тихо, никого не уведомив. С печатью дальнейшего жизненного сиротства без Гришки и беспомощностью со своей косноязычностью. Играя с Настей и Ксюшей, вдруг произносил: "А дядя Гриша сейчас бы…да". И лицо его болезненно морщилось. Если выпивал, то выражал неясную обиду: "Освободил нас Гриша…освободил". "Это от чего освободил? От кого?" – возмущалась Райка. – "От себя». "Уж лучше молчи, чем такие слова говорить!"

Павел молчал. И молча, незаметно для себя, привязывался к Насте и Ксюше. Они будто прорастали в нём. Они тянулись к нему. Желали засыпать только с папкой. Притом, старшенькая Настя обязательно устраивалась под правой рукой Павла, а Ксюша под «своей» левой. Пожалуй, часы, когда они засыпали и начинали посапывать у него под мышками, для Павла были самыми светлыми и самыми спокойными часами во всей его жизни.

Но не вечно же дочерям засыпать у него под мышками!

Девочки будто не вырастали, а уходили со своими взрослеющими девчоночьими делами в сторону от него. И, что самое трудное и обидное, – место в душе Павла, неожиданно открытое только для них, принадлежавшее только им, подходящее только им и никому другому, – легко забывали и оставляли без сожаления. Так казалось Павлу.

У Павла, как говорил Гришка, руки прилажены как надо. Столярное умение стало его  родительской повинностью в виде отработки в школе Насти и Ксюши.

Старшая пионервожатая Римма Николаевна удивлялась его умелым рукам, его пальцам.

‑ Какие у вас пальцы, Павел, – касалась руки Римма Николаевна, – Скажите, Павел, а вы музыкой не занимались?

Павел после дядьки Степана не удивлялся вопросу. Молчал. Не говорить же о божьей насмешке над ним. Зачем? И хмуро косил глаза на красный галстук и остренькую грудь Риммы Николаевны.

– Нет, это не может быть случайностью, – лопотала Римма Николаевна, – Просто не может!

В один из дней Павел сбивал стенд в пионерской комнате. На шум забрёл в зал, попал на отчетный смотр пионерской самодеятельности. Присел в последнем ряду. Римма Николаевна носилась в организаторском пылу. Но скоро оказалась рядом.

– Уф, присяду, наконец, – шепнула, – Удивительные у Вас пальцы, Павел, – и тронула его руку.

– «И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди…» –  выводили пионеры на сцене.

Рука Павла очутилась на границе короткой юбки Риммы Николаевны и колена, обтянутого упругими телесного цвета колготами.

– «И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди!»

В пионерской комнате кроме горнов и барабанов, гипсового Ленина и красного знамени, имелся еще и диван. Через десять или пятнадцать минут в дверь забарабанила Райка. Павел почему-то не удивился. Откройте сейчас же! Знаю, что вы там! Откройте! Павел понятливо усмехнулся, застегнул штаны, отпер дверь, схватил от Райки по шее, затем услышал за спиной гром барабанов и горнов по пластиковому столу и деревянному полу. И нехорошие, но справедливые слова Райки.

И дома она продолжала орать.

– Ну, ладно – этот косноязычный! Что с него, ненормального, возьмёшь! А она? Вожатая! С галстуком на шее! Честь и совесть, так сказать. Пионеры на нее смотрят! А туда же! И где! Под носом у Ленина! И как они с его косноязычием договорились? Как договорились?! – хлопала кулаком по двери, за которой понуро сидел Павел, – И что она в нём нашла? Что она в тебе нашла? – бухала в дверь.

– Ты же что-то нашла, – услышал Павел голос Ларисы Африкановны.

– Сравнила, мама! Он мой муж! А я, между прочим, его законная жена! Пусть своего заведёт. Нечего на чужого зенки пучить.

– Не от распутства он. Успокойся.

– Ага, тут успокоишься!

– Так это он.

– Ага! Ничего себе – так! Под носом у Ленина.

– Без любви он. Это другое.

– Ишь ты, как его! Бедненький какой. Без любви он. Без любви, но хорошо устроился. Все удобства! На казённом диване! Под носом у Ленина.

– Да оставь ты Ленина в покое! Отцепись! Он тебе не поможет.

– А кто тут поможет? Кто? Нет, это к кому он без любви? К ней что ли?

– И к ней.

– Что?! Что ты сказала? Что значит твоё – «и», мама? Спасибо. Это ты дочери родной говоришь? Ну, спасибочки, мама! Успокоила, – Райка задохнулась, голос исказился плачем, она легко переходила от ругани к плачу, – Спаси-и-ибо. Тебе, значит, он ближе, чем я. Понятнее. Ещё бы. Правильно. Всё правильно. Конечно! Как же! Ты же сама не любила! Да! Не любила! Ты думаешь, я не знаю? Кое-чего знаю. Ты и папку не любила. Не любила. Вот, наверное, потому он и смылся от нас. Потому ты этого паразита косноязыкого и привечаешь. Не по любви он! Ещё бы и по любви. Ишь, ты! По любви! Я вот сейчас покажу ему по любви! – и Райка в какой раз треснула кулаком в дверь, – Ты что, мам? Тебе плохо? Сядь. Может, приляжешь? Мам, стоит ли из-за этого гада переживать. Сейчас накапаю. Раз, два, три…мам, я его за собой не тянула. Не тянула. Клянусь! Я бы тогда ушла и не оглянулась. Я б унижаться не стала.

– Знаю.

– Вот. Вырастила б девчонок. Не первая такая! Ты меня вырастила. И я бы справилась. А теперь что же? Девчонки в нём, в этом кобеле, души не чают. Пусть он это учтёт! Учти, гад! Слышишь? Чего притих?! Только выйди у меня! Мам, я накапала лекарство. Выпей. Нет, мам, а она-то, она! Шушера голенастая! Ещё, мам, в подружках моих числилась. Я её больше знать не хочу. Вертихвостка с красным галстуком! Коленки выпятила. Юбкой обтянулась. Поглядите на неё. В пионерской комнате такими делами. Под носом…

И еще долго не унималась Райка, почему-то более и более склоняя обвинительные весы на сторону несчастной пионервожатой.

Павел взял рубанок, открыл створку окна, окно плохо закрывалось, и принялся подтёсывать нижнюю часть рамы.

 

Девчонки рано и почти одновременно выскочили замуж. Вроде был готов Павел к такому исходу, а затосковал. Любимое его занятие в эти дни – выйти во двор, замереть там столбом и мрачно уставиться на дом. Будто выбирал угол, с какого дом можно поджечь.

Но время шло.

Как-то Павел, в который уж раз вышел во двор, уставился на серый дом, серый сарай, серые штакетины забора. И вдруг спросил себя – почему так некрасиво? И удивился проснувшемуся любопытству. Даже обрадовался. Чтобы укрепиться в оживших ощущениях, побрёл на улицу. Останавливался у домов, пялился на них. Конечно, дома разные. Но будто несли в себе ту же внутреннюю некрасивость. Мысленно перебрав возможные причины однообразия и скудости деревенской среды, начал склоняться к выводу: дома у них вовсе не для красоты, а чтобы спастись от непогоды. И сарай не для красоты, а чтобы сохранить скотину. И функции забора опять-таки не в красоте, а чтобы загородиться от постороннего глаза.

Этим вершил свои соображения. И совсем неожиданно тут же воспротивился им. Вспыхнувшее несогласие с монотонностью деревенской среды Павел не мог объяснить. Но оно побуждало к какому-то действию. Буквально на следующий день заметил никому не нужные камни в овраге, мимо которых ходил сотню раз, и вдруг заволновался, – вмиг представил забор из этого самого камня у своего дома. А дальше, будто само покатилось: рядом с забором вообразил кованые ворота из металла. Такие ворота он видел на фото в журнале, оставленном Ксюшей. Ворота можно сварганить в кузне у Петровича. И его сооружение будет не выше метра, подчеркивая этим принципиальное значение забора и ворот – не отгородиться, а красиво обозначить свое место на земле.

На три дня взбудоражил Павел село. На потеху (а на что ж ещё!) возил к своему двору бесполезные камни, которые приличные хозяева выбрасывали в овраг. Четвёртым днём разнообразил жизнь односельчан ещё одной новостью – разобрал старые ворота и забор. Окрестные куры торжествовали, а Павел к своему званию «косноязычный» добавил «чокнутый». Но за водку несколько мужиков не могли не признать его нормальным. Согласились помочь с заливкой фундамента и кладкой каменного забора. За ту же надёжную валюту сварщик к двум трубам приварил петли будущих ворот. Неделю ушло на кузню. Кузнец Петрович водку не уважал, но был страстным любителем пива. За ящик соорудил ворота. А дальше Павел вообще не узнавал себя. Поздно вечером покрыл ворота чёрным лаком, да отошел, да взглянул издали, и заныло у него сердце, как, наверное, ныло у Ларисы Африкановны. Только у нее от боли, а у Павла от негаданной радости. И жалко ему ложиться спать без ажурного чуда, которому необходимо сохнуть несколько часов во дворе кузни. Он без охоты поплёлся домой. Но будто по чьей-то незлой воле споткнулся о пластиковый таз, оставленный на крыльце Райкой. И Павел поразился своему телу, своей голове, не желающими ни уставать, ни творить. Его осенило – на каменной ограде у ворот должны быть две каменные вазы! И тут же придумал, как эти вазы отлить из цемента при помощи двух пластиковых тазов и двух старых ведер. Райка вытаращила глаза, открыла рот, глядя на мужа, тянувшего за ночное окно провод для лампы. Неизвестно сколько прошло времени, когда Павел, наконец, разогнулся, взглянул на комбинацию из ведер и тазов, где застывали вазы, на укутанный опалубкой забор и, почти счастливый, рухнул на подстилку, брошенную рассерженной Райкой в кухне. Впрочем, тут же пошел на работу, и не сразу догадался, что идет на работу во сне, а не наяву, ибо прошел мимо стенки уже без опалубки, кованные ажурные ворота подвешены и мягко щелкали замками, а в каменных вазах распустились прекрасные цветы.

Как переживать сердцу не от радости, а ныть от боли, Павлу довелось испытать, когда увидел своё сооружение издали. У него упало сердце. Ему стало плохо. С противоположной стороны улицы видно не только его прекрасное изделие, но и всё остальное. Дом, продолжающий иметь функции лишь спасать от непогоды, подслеповатая банька для мытья да стирки в ней, уборная, ну и все остальное по мелочи. Необходимые постройки никак не вязались с легкой ажурной решеткой ворот, с камнями в оправе светло-серой цементной линии, создающими ощущение мягкой сдержанной мозаики. Павел смотрел на цельную картину растерянно. Нет, не все зависело от его личной силы, вдохновения и желания. Дом он не вытянет. Нужны большие деньги. Да и с банькой не так просто. И сколь бы он не жег света переносной лампы, продлевая рабочий день в рабочую ночь, – со всем остальным он не справится. Не потянет. И суть вовсе не в устоявшейся функциональности дома и дворовых построек, а в устоявшейся бедности, равняющей его, Павла, со всеми сельчанами. Он опустился на лавочку, прижался спиной к своей стенке, словно виноват перед ней за невозможность дать ей достойное окружение, и, не замечая, мял рукой грудь в области сердца, точно повторяя движения Ларисы Африкановны.