Ясны далекие звезды

Жалобно мычит теленок. С травой спуталась, натянулась веревка, в ловушке бедняга. Хрипит-задыхается, рвется, а петля все туже. Нас не подпускает, боится. Тихо крадется Анюта, пучок травы дергает и в сторону. Телячьи глазенки хлопают влажно, страх тает, растворяется в их агатовой густоте. Пока не испугался опять, Анюта — пальчиком по носу, и по шелковой маковке. Ужас клубится в агатах, теленок прочь, но Анюта, ликуя, уже обратно, кричит:

— Я погладила его! Погладила теленка!

— Великое достижение, — усмехаюсь. И правда: в наших грузинских каникулах знакомство с теленком — не самый яркий эпизод. Не этим запомнилась мне крохотная деревенька Т., куда скользили мы по нитке горного серпантина от земли до небес.

Добрых два часа таксист болтал нас по кочкам. Богатырь-внедорожник ревел, ругался, но послушно тарахтел над пропастью, где распахнулась в роскошной наготе своей вся страна, цветущая, полногрудая, пышущая здоровьем и силой. Призрачно мерцала полоска тумана, стирая косую черту горизонта, вдалеке, белым по зеленому, затейливые узоры овец. Чумазые лопоухие мальчишки, сыновья пастуховы, за машиной со смехом, и камушками по крыше, в окна заглянуть пытались, но быстро отставали, и после только собаки, да крупная птица молнией сквозь облака — орел, что ли?

Широкое озеро сверкает лазурью, и Т. под бочком у него. Сгрызла вода лоскут суши, и там заливчик теперь, лягушатник для ребятни. На другом берегу подпирают небо хмурые горы, молчаливые стражи. Одурели от жары кузнечики, знай себе скрипят лениво, на озере кашляет двигатель моторки, моя девочка щелкает фотоаппаратом — и все равно тишина вокруг, благословенная тишина.

В Т. полторы сотни семей. Уедут на заработки, а затем обратно. Удить рыбу, пасти скот, за детьми следить. Натуральное хозяйство, скотоводство да земледелие. Драгоценная невинность уединенного мирка ослепляет, оглушает, страшно осквернить ее. Но пока бредем вдоль берега под убаюкивающий шепот волн, бычок в тени забора причмокивает жвачкой, старая лодка ржавеет в траве и фиолетовые, желтые, белые цветы разбрызганы по ней пестрыми кляксами, я верю, я знаю: мы — одно целое, созданное Всевышним, чтобы родиться, созреть и увянуть в положенный срок.

Вот диковинное сооружение — отель, сказали местные. Над низкими, к земле склоненными хибарами торчит угловатой башней. Шатко склеены три этажа, стены с пустыми глазницами окон не побелены, мусор кругом. Недостроена башня, и необитаема, похоже. Толкаю дверь с опаской. Чудо — просторная комната, уютная, ремонт приличный. Печка, удобные кресла рядом, сыто урчит холодильник, на стенке роутер, по плазме кино с приглушенным звуком. Де Ниро с ружьем в телевизоре, а на диване грузин, тощий, кургузый, загорелый, прикорнул, и сладко спится ему, видать, аж причмокивает.

— Это хозяин? — Анюта шепотом.

— Не думаю. Грязноват для хозяина. Рабочий скорее.

— Интересно, здесь вообще живут?

— Черт знает. Если это не отель, у нас проблемы.

Озираемся, разглядываем то да се, и вдруг котейка шмыг на грузина, грузин вздрагивает, просыпается, а тут мы. Вскакивает, глаза пучит — снимся, что ли, или все взаправду? Ждем. Приходит в себя, наконец.

— Вы кто? Чего пришли?

— Можно у вас переночевать? — спрашиваю.

— Хозяина сейчас нету, — тянет грузин. — Вчера гости были, он поехал их провожать. И попросил посторожить.

Хорош сторож, дрыхнет и мышей не ловит.

— Мы останемся? — повторяю. — До завтра. Нам больше некуда идти.

— До завтра... ну ладно. Пойдем, покажу, где спать будете.

Лестница крутой спиралью, мы на второй этаж, за грузином следом. Пять комнат, берем одну наугад. Пара кроватей, стол, стул, стены голые, заляпаны сыростью. Старенькое белье на постелях в заплатах, но опрятное. Словно дома у бабушки. И балкончик с видом на озеро. Остаемся. За двоих пятьдесят лари. По рукам. Грузина Антоном зовут, как и меня.

Разобрать чемоданы, одежду сменить — раз плюнуть, полчаса, и гуляем. Но обойти деревушку не успеваем. Дождь. Разорвались тучи, ледяной ливень водопадом. Повезло: перед нами магазинчик. Заперто. Жмусь лбом к стеклу. Что внутри? Пылинки в полумраке, а на прилавке сигареты, зажигалки, дезодоранты, презервативы, расчески, карты, погремушки. Бесформенная куча хлама. Продавца нет, никто нас не впустит.

Торчим снаружи. Дождь по крыше уныло, в кустах шелестит. Под козырьком лавочка. Садимся. Рядом тормозит машинка. Забавная — горбатая, сплошь в кляксах от грязи.

— Эй, молодежь! Давай подвезу.

В тельняшке, пожилой. Стекло опускает, сигналит призывно мохнатая лапа.

— Да ничего, мы сами... — Анюта робко, а дядька отмахивается.

— Дождь надолго зарядил. Залазь, дочка, не стесняйся.

Пожимаю плечами, и мы на заднем сиденье.

Водитель в зеркале. Небритый, волосы сединой серебрятся, взъерошены брови, взгляд плутоват, а лицо доброе, простое, смешливые морщинки от глаз паутинкой.

— Мне Антон передал, во дворец юноша с девушкой заселились. Это вы?

— Во дворец?

— Ну да. Я так нашу берлогу называю. В шутку, конечно.

— Заселились мы, верно. А вы с Антоном знакомы?

— Тут все друг с другом знакомы. Дворец — это бывший охотничий домик, мы с товарищем его купили и обычно никому не сдаем. Антона просим постеречь, пока нас нет. Он, наверное, деньги с вас потребовал?

Ухмыляется, блестят редкие зубы. Я хмыкаю. Похоже, дал маху.

— А нас уверяли —гостиница... — сокрушается Анюта.

— Иногда здесь останавливаются. Важные люди, чиновники да бизнесмены. Платы ни с кого не беру. Но Антон подрабатывает. Я разрешаю. Главное, много не требует. Меня, кстати, Петром звать.

Подкатываем к домишке, и внутрь. Когда мы приехали, нас встречали кудрявые облачка, от солнца румяные, точно младенцы, а теперь они разбежались, гром заворчал сердито.

Тепло во дворце. Рассаживаемся, Антон рядом хлопочет. На столе огромное блюдо с сыром, рыбешки от мала до велика, пунцовые раки, огурцы, помидоры, колечка лука... Снедь нехитрая, но хозяева с такой горячностью спешат поделиться ей с нами, что я, глубоко тронутый, выставляю бутылку тбилисской чачи. Бледнеет, охает Антон:

— Поднабрался вчера. Еле отошел.

— Так, может, и не надо пить? — предлагает Анюта. Антон не согласен.

— Что ты, милая! Надо вас поприветствовать. Мы плохо одеты, но хорошо воспитаны.

— Не давай мне чачу с вином мешать, — прошу Анюту. — А то мигом вырублюсь.

— Мы с вином и не мешаем, — рявкает Петр, и тут же хлоп на стол еще бутылку. Трехлитровая, пузатая, мутно-желтая жижа внутри.

— Разве это не вино? — подозрительно кошусь на бутылку.

— Нет, дорогой. Не вино — сущий нектар. Свой, домашний. Все, что вы видите, делаем мы. Сыр наш. Рыба и раки — из озера. Оно самое глубоководное в Грузии. Раньше в нем только форель водилась. Потом привезли корюшку, форели на корм. Сигу завезли. Сазана — из Армении. Карась появился. И неизвестная рыбешка — мы ее хромой называем. Вы сейчас ее кушаете.

— Рыбка — супер, — признаю. — В Москве такой не достать.

— Боюсь, и у нас скоро не останется, — Петр наливает нам вина. — Мы регулярно выпускаем мальков, но деревенские не дают им вырасти. Ловят, сети ставят... Ну ладно, хватит языком трепать. Давайте за гостей наших выпьем. Не ждали мы вас, да и вы, наверное, не знали, что здесь окажетесь. Но раз уж так вышло — мы очень рады. Надеюсь, и вы довольны.

Хрупким звоном смеются бокалы. Чокаемся, пьем. Вино кисловатое и ядреное, крепче привычного саперави. Антон щелкает каналы. На «Живой планете» пингвинята, комочки пуха, пригрелись под материнским крылом. Петр наблюдает за ними задумчиво, встает.

— За детей хочу выпить. У Антона и внучка есть. Сколько ей, Антон?

— Шесть месяцев.

— А у вас дети есть?

Переглядываемся с Анютой, улыбаемся чуть смущенно.

— Нет, — говорю, — но обязательно будут.

— Добро, — Петр кивает, отпивает вина, и мы вслед за ним тоже. — У меня сын. Но внука нету. Седьмой год женат, да все без толку. Я сыну твержу: поторопись, иначе я второго сделаю. Вы вообще знаете, почему за детей пьют? Да, они самые маленькие, самые любимые... Но главное — потому, что они и хорошего, и плохого человека одинаково воспринимают. Они не грешники. В них зла нет.

— А давайте и за родителей выпьем, — Антон встает, подливает. — Тем, кто жив, дай Бог здоровья. Тем, кого нет, вечная память.

Замолкаем, каждый о своем раздумывает. Телевизор отвлекает. За пингвиньей передачей грибная. Дедок в панаме раскрывает тайны мастерства. Петр гасит звук, плюется.

— Шулер, а не грибник. Любой мелюзгой хвастает. Я вам покажу настоящие грибы.

Копается в телефоне. Снимок белого шара размером с пять футбольных мячей. Гордится собой, конечно.

— Дождевик, — объявляет торжественно Петр. — Десять кило весил. Такие неподалеку растут. Катишь на рыбалку, из окна выглядываешь, а они по холмам раскиданы. Охотиться вот не люблю. Не могу без нужды убивать. Дикие звери у нас, конечно, водятся. Однажды медведицу с медвежатами встретил. По ночам волки вокруг шныряют. Хотите, съездим посмотреть?

В петровых глазах огоньки азарта, в анютиных — усталость, и в моих тоже, наверное.

— Куда ж мы поедем? — восклицает Анюта. — Вы ведь выпили. И дороги размыло, не пробраться.

— Твоя правда, дочка, — Петр сдается без боя, вино дает о себе знать, он отяжелел, обмяк, Антон и вовсе клюет носом над рыбьими костями. Со вчерашнего-то не протрезвел, и опять пить приходится, до дна каждый тост, иначе не положено. — Эй, Антон! Скажи напоследок что-нибудь толковое и спать иди, не мучайся.

— Я скажу, — вздрагивает Антон, трясет головой, дремоту сгоняя, доливает остатки вина. Быстро ушла бутылочка. — Раньше наше озеро было прозрачнее зеркала. Выйдешь к причалу, умоешься, и сразу жить хочется. Но сейчас оно загажено. Рыба вверх брюхом плывет. Попав к людям, горная река грязнеет. Они портят ее. Оскверняют. А вы, дорогие гости, как река у истока. Вы еще не испорчены. Хочу выпить за то, чтобы так долго продолжалось. За чистоту.

В глазах дымовая завеса, на губах соль и пот. А я понимаю с тоской, что на самом деле нет во мне ни чистоты, ни праведности, были когда-то, да сгинули, спалил их дотла безжалостный город, вдребезги разбила проклятая взрослость. Выжженной пустошью темнеет поле иллюзий, надежд, глупой романтики юности, и цинизм ползет по нему смрадным ядом. Но ради той, чья рука сонным зверьком легла на мое колено, я готов, я должен, я буду меняться, я стану лучше, вновь стану чистым, клянусь, клянусь...

Пошатываясь, уходит Антон. Анюту в щеку клюет, а меня по волосам пятерней. Петр обреченно тянется к чаче. Анютин локоть мне в ребра.

— Хочу напомнить...

— Да плевать, — отмахиваюсь. — Пить так пить.

— Тогда не говори, что я не предупреждала, — бурчит Анюта, а я ее все равно люблю, такие дела.

Лампочка с потолка моргает, огонек блуждает по рюмке. От чачи запах персиков. Поднимаем одну за братьев, за сестер — другую, третью — за красивый футбол. Я теряю счет стопкам, рассудок утекает сквозь щели в полу, густая, горькая духота, падаю в пустоту и краешком сознания не слышу, скорее чувствую, как вздыхает Петр, и покосившийся домишко наш скрипит досками, кряхтит, с ним вместе вздыхает...

— Проснись, Антон!

Петр трясет за плечо. Очертания предметов тают, размываются.

— Наши Антоны не в форме, — улыбается Анюта.

— Я чего спросить-то хотел. У тебя сигаретки не найдется?

Киваю. Выходим на улицу.

— Тыщу лет не курил, а сейчас прямо потянуло. Жене, главное, не растрезвоньте.

Пока мы пили, дождь перестал. Озеро исчезло, ускользнуло невидимкой в прохладу горной ночи. Черное небо растворилось в черной воде, огоньки дворца в густой бархатной тьме порхают светлячками.

— Спасибо, что приютили. Без вас мы бы пропали.

— Да брось, — Петр затягивается. — Уж извините за разруху. Приехали бы годика через полтора, мы бы вас приняли, как подобает. Шутим вот — дворец, дворец. А он скоро и правда дворцом станет. Все этажи достроим, пляж сделаем, комнаты с панорамными окнами, балконы, камины... Мой товарищ очень хочет оживить это место. Он и дороги прокладывает, и деньгами ссужает, если нужно кому, материалы, людей присылает. Мы любим Т. Не представляю, как еще где-то жить можно. Хотя родом я из Бакуриани, и жена там осталась. Жалко, некому завещать мое дело. Сыну неинтересно. А внука уж и не дождусь, наверное...

— Не надо так. Вы прекрасный, светлый человек, судьба не посмеет несправедливо с вами обойтись.

— Молодой ты, Антон. Веришь в лучшее.

— А как иначе? Мне кажется, только в Грузии-то и стоит в лучшее верить. Мы здесь ни одного злого слова не слышали. Никто не скандалил, не ругался, зато все Анькой восхищались, помогали советами, и так искренне, знаете, по-доброму, без задней мысли...

— Сынок, просто нам важно, чтобы вы по-настоящему Грузию полюбили. Не примешивая ни политику, ни национальную вражду. Жить бы в мире, без конфликтов, детей да внуков воспитывать... Дай-ка еще сигаретку.

Я забыл, куда сунул пачку, шарю по куртке и внезапно — маленький квадратик в кармане. Удивляюсь вначале, потом вспоминаю. Полыхает закатом Джвари, Кура и Арагви слились в поцелуе, белокурая девчушка с дедовых плеч смотрит вдаль, где серая молния дороги искрится блестками автомобилей, и вершины призывно синеющих гор окроплены багрянцем... А я на холмике с книжицей Лермонтова, крошечной, с ладошку, внутри — стихи, и шепот портрета с обложки: спасибо, что взял, привез в родные края мои, запомни их, как я запомнил когда-то...

— В благодарность за ваше гостеприимство, — говорю, — примите, пожалуйста, скромный подарок.

Ложится книжка в руку Петра. Он листает, бережно гладит ее, и к сердцу, голову выше, произносит мечтательно:

— Чисто вечернее небо,

Ясны далекие звезды,

Ясны, как счастье ребенка...

А я эхом:

— О! Для чего мне нельзя и подумать:

Звезды, вы ясны, как счастье мое...

Стекает одна звезда в этот миг, и еще, и еще, перламутровые бусины средь разлитых чернил, Петр дрожит, плачет как будто, этот сильный и смелый отшельник, тяжело на плечо мое давит. Неважно, сколько дней, недель, месяцев вы знакомы, чтобы стать друзьями, и часто случайный приют служит пристанищем надежнее отчего дома. Пропасть из прожитых лет меж нами, но оба мы с одинаковым страхом ждем будущего и с одинаково робкой надеждой пытаемся удержаться в седле. Много ли полуночные ковбои просят от жизни?..

Возвращаемся во дворец. Анюта дремлет.

— Знаешь, как она тебя любит? — Петр мне. — Сильнее любит, чем ты. Не потеряй ее. Слышишь? Не потеряй.

— Не потеряю, — пытаюсь говорить твердо, но язык спиралью заплелся, рот полон ваты. На боковую пора.

— Спасибо за подарок, Антоша. Добрых снов.

Петр удаляется, книжечка возле сердца. Подхватываю Анюту, по ступенькам вверх. Непроглядная темень. На ощупь иду. Стена, стена, стена, кровать. Анюту сюда, сам на соседнюю, хочу помолиться в благодарность за жизнь, великий дар, за знакомство с Петром, за честь его и великодушие, но отключаюсь, не успев навести порядок в мыслях, падаю в тихие объятия забвения.

Утро. Кавардак в голове, пожар в животе. Но вставать надо. Собираемся, кофейку на дорожку, Антону денежку за ночлег, и вскоре вновь ухабы. Петр подвозит, хоть ему тоже несладко. Одна петрова тарантайка в порядке, бодро скачет вверх-вниз, до нас ей никакого дела. Оборачиваюсь, молча прощаюсь с дворцом. Поник он, съежился понуро под дождиком. И мне жаль, невыносимо жаль этого калеку, изломанного, неуклюжего бедолагу, спрятать бы его, укрыть от непогоды и бедствий... Но дальше мчит тарантайка, и мы молчим на обратном пути.

Моя рука в анютиной. А в мыслях — как же мало в мире уголков, похожих на Т., не изгаженных траурной поступью века машин. И ведь еще меньше будет: как противиться цивилизации, ее безукоризненно точным законам? Логика прогресса несокрушима. Но если нельзя изменить что-то — не попробовать ли смириться? Смирился же Петр, возводящий дворец среди волков и медведей. Впусти вибрации мира, ощути его гармонию и стань... Счастлив? Ну, хотя бы спокоен.

На вершине очередного холма тарантайка глохнет. Чертыхается Петр. Придется вылезать, копаться в моторе. Анюта уснула, я смотрю в окно. После серии серпантинных виражей не поймешь, где начало, где конец пути. Серое марево всюду, шелест ветра об окна, по радио джаз... И в бесформенной дальней дымке чудятся мне контуры двух фигур, грузного мужчины в тельняшке и худого парнишки, пьяных до неприличия, которые стояли, обнявшись, чтоб не упасть, в ночи, расшитой серебристым узором падающих звезд, стояли и видели космос, а из космоса их видел Бог.

Сейчас июль, однако осень уже крадется тихонько на мягких лапах. Нас ждет Батуми, праздник вечного тепла, где золотом плещет лето сквозь пальмы, витаминки солнца в запотевшей бутылке, прибой полирует камни, и галька в седине морской пены. А дальше — обратно, в Москву. Домой.

Сколько у человека может быть домов? Первый — где родился и вырос. Другой — где семья, дети. Третий — где, вероятно, захочется начать новую жизнь, если прежняя треснет. Тот, наконец, где придется окончить свои дни. Навечно часть из них в памяти. Часть рассыплется прахом, как растоптанный песчаный замок. Не знаю, много ли домов ждет меня впереди. Обрадуются ли мне там? Приютят? Прогонят, шипя в спину?..

Лишь одно знаю твердо. В доме, что мы оставили за спиной, для меня всегда будет гореть свет.