Расписной (окончание)

В тюрьме Люкишкес, что стоит почти в самом центре Вильнюса, к тому времени собралось несколько тысяч так называемых Лесных братьев. В основном это были такие же, как и я, молодые ребята, деревенские, многие из них даже не умели читать и говорить по-русски.
Во время прогулок, я видел вокруг себя разных, очень и очень разных людей. Кто-то, особенно первогодки, плакали, проклиная тех, кто вовлек их в эту глупую игру, в войну с Советской армией – освободительницей. А кто-то, таких было тоже немало, варились в собственной ненависти, частенько приукрашивая свою безбедную жизнь до момента присоединения Прибалтики к СССР в августе 1940 года. Но самые страшные из нас, были, конечно, те, кто служил во втором или третьем Литовских добровольческих полках СС, сформированных осенью 1944 года в районе Данцига.
Захлебываясь слюной, они в красках рассказывали про свои зверства и геройства по отношению не только к солдатам красноармейцам, но и землякам, желающим строить новую, мирную жизнь в составе СССР.
Представляешь, Сережа, эти нелюди убивали даже детей, и только за то, что они носили красные пионерские галстуки. Неееет, нет паря у меня сегодня что-то особого желания рассказывать про подвиги этих эсесовцев – литовцев. Звери, а не люди…
Впрочем, чаще всего именно из таких-то вояк и получались самые активные стукачи и наседки, завербованные ушлым тюремным начальством.
Я с такими героями старался лишнего не общаться.
Два раза в месяц, вглубь России уходил железнодорожный состав с заключенными и депортированными. Кстати, если ты когда-нибудь от кого-нибудь услышишь, что КГБ, безжалостно и без разбору уничтожало литовских «партизан», не верь. Если лесные братья сдавались чекистам без боя, им обычно было послабление по сроку. А потом в лагерях они частенько выходили на свободу по амнистиям. Что-что, а амнистии в СССР было делом не редким.
Янкаускас замолчал, старательно сгребая ладонью хлебные крошки со стола. Селянин, давно уже отложил свой альбом и с пьяным упрямством, безуспешно вилкой, пытался поддеть скользкий маринованный масленок, последний на небольшом оранжевом блюдце.
-Пришел как-то и мой срок.
Расписной безнадежно глянул в темное, вечернее окно и расслабленно откинувшись на стуле, продолжил.
-В теплушке нас было человек тридцать, если не больше. Впрочем, по – началу это было и не плохо: мы, лежа на нарах, прижавшись, друг к другу постоянно ворочались, наподобие пчел в зимниках и тем самым согревались.
Осенние ночи холодные, буржуйка не справлялась, даже и при совсем небольшой скорости, с которой шел наш состав, тепло из вагонов выдувало на раз. А в конце октября, когда за решеткой окошка нашего вагона проплыла заснеженная Бугульма, начался откровенный мор.
Почти каждое утро из нашего или соседнего вагона, вертухаи выносили покойника, а то и двух сразу. Хоронили ли их они, или просто бросали с насыпи в заснеженный бурьян мы не знали, да если честно, это никого особо и не волновало.
На каждой обязательной вечерней поверке, старший по вагону , старательно слюнявя грифель химического карандаш, аккуратно и бесповоротно вымарывал фамилию очередного жмура. Главное, о чем мечтал каждый из нас, не оказаться в числе этих имен, замаранных лиловым карандашом. Почему-то нам казалось, что в лагере, куда нас когда-нибудь наконец-то довезут, все наладится: и жизнь начнется если не сытная, то хотя бы теплая.
Хренушки!
К началу зимы мы наконец-то покинули свои теплушки и оказались в Казахстане, нa Балхаше.
Блядью буду, но этот городишко, возникший на месте бывшего рабочего поселения Прибалхашстрой, я возненавидел с первой же минуты.
Не знаю, как там в свое время жили казаки Семиреченского казачьего войска, но, на мой взгляд, для европейцев эти места были абсолютно неприспособленными, гиблыми.
Зимой или положим осенью, на городок, со стороны бухты Бертыс, со сволочным постоянством дул мерзкий и холодный, пропитанный влагой ветер, от которого не было спасенья даже в бараке, под темно-синим одеялом.
Летом же, направление ветра отчего-то менялось и он, удушливо-жаркий, пропахший верблюжьим дерьмом и полынью, тяжелый от серовато-желтого мельчайшего песка полировал воспаленные лица пропотевших ЗК.
Впрочем, в Балхаше я пробыл относительно не долго, от силы с год и меня перевели в Спаск, в лагерь для военнопленных.
Вот уж Сереженька, где я насмотрелся на иностранцев. Вдоволь. Наверно в ином современном столичном «Интуристе», столько национальностей зараз не наскребешь, сколько их было в Спаске в те годы. Тут тебе и немцы с австрийцами, и поляки с финнами, и итальянцы с французами, и чехи с японцами. Даже негры, что под Ростовом летом 1942 года в плен к русским попали и те были. Вот мадьяров в лагере не встречал, чего не было, того не было. Может быть, и в самом деле не зря слухи ходили о негласном приказе генерала Ватутина, венгров за их злобу и жестокость к русским, в плен не брать.
Не знаю….
Однако мил человек, что-то засиделись мы с тобой…
Янкаускас с сожаленьем окинул взглядом уснувшего художника, его ушастую лысеющую голову, неразвитые плечи, острый кадык на небритой шее и тонкие подрагивающие во сне пальцы, все еще сжимающие желтый карандаш.
- Да, пацан. Всем ты хорош: и слушать умеешь, и не дурак кажись, а вот пить так и не научился.
Прибалт сполз со стула и, примерившись, ловко, по обезьяньи, используя и культи ног и крепкие руки, опрокинул, приняв спящего мужика на себя вместе со стулом. Потом, обхватив Сергея подмышками, напрягся и довольно бесцеремонно бросил пьяного на диван.
Селянин, похоже довольно чувствительно ударившись головой о подлокотник дивана, на миг проснулся, непонимающе огляделся, но заметив рядам Янкаускаса, успокоился, счастливо усмехнулся и погрозив кому-то пальцем снова уснул.
- Тяжелый чертяка, даром что худой.
Расписной заботливо прикрыл Сергея полосатым, бумазейным покрывалом и, поразмыслив чуток, пристроился рядом.
***
Соседом Селянин оказался беспокойным.
Всю ночь, художник вертелся, сдергивал с Гинтараса одеяло, лягался и пинался. Во сне он громко разговаривал, смеялся и даже довольно громко матерился, называя кого-то при этом бездарной дрянью и завистником.
А утром, не выспавшегося и не отдохнувшего прибалта разбудило довольно фальшивое Селянинское пение, доносившееся с кухни.

«…Купила мама Леше
Отличные калоши.
Калоши настоящие,
Красивые, блестящие,
Теперь хоть и захочешь,
А ноги не промочишь !
Не терпится Алёше»…

…- Вот же напасть.…
Проговорил Расписной, довольно ловко скатываясь с дивана на пол.
-Он еще и поет…
***
Художник стоял на кухне и, расстелив на столе газету, разделывал селедку.
-Проснулся.…Проснулись товарищ Гинтарас?
Сергей отбросил молоки на тарелку и виновато улыбнулся.
- Я похоже вчера перебрал…Никак не могу вспомнить: мы на вы или на ты?
- Не парься Сережа. После такой выпивки я бы наверно и с кумом, с начальником зоны стал бы на ты.
Инвалид, отработанным движением отжавшись от подоконника и угла стола, взгромоздился на венский, с протяжным звуком скрипнувший под его телом стул, и с удивленьем осмотрелся.
- Ты когда успел в магазин слетать, сынок?
- Так ведь уже десять часов, папа!
Рассмеялся художник, в тугой рулон, сворачивая пропахшую селедкой газету.
- Я вчера хотя и перебрал малость, но сегодня, поутру, заглянув в холодильник, сразу понял, что вчерашнее застолье было для тебя явно не запланированным…А халявщиков я с детского дома терпеть не могу…Так что товарищ Расписной, не обижайся и давай чай пить. Впрочем, если есть желание поправиться, то водку я тоже прикупил. Я бутылку в морозилку отправил, охолонуть. Терпеть не могу теплую водку.
- Так ты сирота…
Прибалт побарабанил пальцами по столу, словно прислушиваясь к самому себе, и вдруг махнув рукой, решился.
- А знаешь Серега, давай граммов по сто махнем, принципиально леченья для. Я обычно не похмеляюсь, но уж больно ты мне мою душу разбередил своими вопросами, чертяка. А теперь уж мне и самому захотелось выговориться до самой изнанки. Наливай.
Когда последние глотки, так и не успевшей остыть водки были разлиты по стопкам, Гинтарас проговорил сморщившись.
- Ну а ноги я вообще по глупости потерял, дурак нерусский.
Расписной с сожалением осмотрел последний кусочек селедки и по-видимому оставшись недовольным его непритязательным видом отложив вилку в сторону.
…- Ранней весной пятьдесят девятого, я получил письмо от сестренки, Аушры: прощалась она в нем со мной. Ты понимаешь, Сережа, она вроде как предчувствовала, что скоро отойдет. С легкими совсем плохо стало. Ей бы молочком отпиться, на курорт, какой-никакой съездить, да питаться получше, глядишь и пронесло бы. Но не судьба. После войны с питанием в стране хреновато было, тем более, если сирота, без отца и матери, а единственный сродственник, брат, и тот во врагах народа по лагерям чалится... Вот я и решил бежать.
В то время, я давно уже в лагере на особом положении был.
Кто-то куму, полковнику Нургалиеву, похоже, настучал, что я еще с детства по янтарю резцом баловался и вот, как-то ночью, приводят меня к нему на второй этаж, в кабинет при конторе. Что, зачем, почему ночью, ничего не понять…На первом этаже, на скамейке два казаха с автоматами скучают, расстрельная команда лагерная, каждому сидельцу в лицо известная.
Захожу в кабинет Нургалиева, а там, на столе, на простынке белоснежной, (тоже мне, психолог, сука позорная!), словно экспонаты какие, музейные: кирка с рукояткой, сотнями рук отполированной, да рукавицы брезентовые, а на другом конце, с десяток колечек да перстеньков из золота и серебра, да крупный кристалл зеленого цвета, на изумруд похожий, на бумажонке исписанной.
Взял я эту бумажку, а руки ходуном ходят . Дрожь как с похмелья дикого. Начальник зоны мне папироску прикуренную подает, успокойся, мол, чудило.
Я покурил, хотя после кума и как бы и западло в рот папиросу брать, однако я не вор, да и никого в кабинете креме меня да полковника и не было.
«Диоптаз (аширит). Tвёpдocть- 5. Плoтнocть -3,28 - 3,35 г/cm³.
Излoм-Oт cтyпeнчaтo-нepoвнoгo дo pakoвиcтoгo.
Cпaйнocть-Coвepшeннaя. Блеск-Стеклянный. Цвeт- Oт изympyднo-зeлёнoгo дo тёmнo-зeлёнoгo».

-И что?- Кое-как успокоившись, проговорил я, аккуратно сложив бумажку.
–Какое мне дело до этого аширита, гражданин начальник? Я не геолог, не шахтер и камень этот до сегодняшнего дня в руках не держал…
-Знаю.
Полковник был хоть и из казахов, не по-русски говорил чисто.
-Ваше дело молодой человек, огранка камня . Помещение и инструменты для работы будут предоставлены по первому требованию.
Двойной паек и премиальные - гарантирую. Если наше сотрудничество будет плодотворным, обещаю подумать об УДО.
- Так что же я все-таки должен делать?
Видит Бог Сережа, я в эту ночь, пока меня вели в контору, уже простился с жизнью, а тут что-то мутное: какие-то премиальные, УДО, кристаллы аширита и прочая херня, так что наверно это нормально, что я слегка отупел.
Полковник Нургалиев глянул на меня презрительно, настолько презрительно, насколько я смог прочесть в его узких глазах и проговорил, приподнимаясь во весь свой рост.
- Ты что, Гинтарас, совсем здесь отупел, среди военнопленных!?
Ты тех моих орлов, что внизу отдыхают, видал? Братья Алиевы. С завязанными глазами из человека решето сделают. На слух стреляют. Лично товарищу Сталину свое уменье показывали… Мне только щелкнуть пальцем стоит, только подумать, и тебя уже нет, ты уже в яме без номера.
Хорош кочевряжиться, мальчик. Все предельно просто: тебе дают золотые, ну или, к примеру, серебряные цацки уже без камней, а ты вставляешь в них тобой же ограненные камни, в нашем случае диаптаз. Дальнейшая судьба изделий, полировка, перебивка клейм тебя не касается.
- Я Сережа, помнится, попытался что-то возразить Нургалиеву, но тот прервал меня, даже не дослушав. Похоже, он давно уже все решил и за себя и тем более за меня.
…- Да, гражданин Янкаускас, осужденный по статье 58-2 сроком на семь лет, все это конечно не совсем законно, ну да Аллах я думаю, простит, а органы сюда не сунутся, даже если что-то и нароют. А тебе вообще бояться нечего, ты никто и ничто, ты просто раб. Хотя нет, вру…Ты не раб, ты ниже…Раб хоть что-то да стоит, ты же совершенно бесплатен. Ты не думай, молодой человек, что я, полковник Нургалиев, такой вот насквозь циничен и груб, хочу унизить или оскорбить тебя.
Нет. Не хочу. Я просто хочу, что бы ты для себя твердо и однозначно уяснил, что ты такое на настоящий момент. И еще я хочу, что бы ты понял, что нормальный, честный советский человек не сможет себе позволить, да он и не станет покупать дорогие украшения с изумрудами, тем более доплачивать за клейма с именами Фаберже, Павла Сазикова, Ивана Губкина или, к примеру, Петербургской фирмы «Болин и Ян».
-Я дорогой ты мой Сергей, не знаю, как бы поступил на моем месте ты, ну а я согласился. Братья Алиевы не те люди, с кем бы мне хотелось познакомиться накоротко.
И с тех пор машина завертелась.
Полковник Нургалиев слов на ветер не бросал. Раз в неделю молчаливый зека, мне даже кажется, он вообще был глухонемым, приносил мне в мастерскую украшение из драгметаллов, куски диоптаза, шкурку, пасту Гойи, замшу, войлок и прочие материалы для шлифовки и полировки стразов, а также и водку. Почему-то кум решил, что меня просто необходимо подсадить на этот напиток.
Янкаускас пьяно хрюкнул, должно быть рассмеялся и подлил собеседнику совсем теплой уже водки.
- Я гранил диоптаз, в основном в стиле классической огранки изумруда и вставлял их в ювелирные изделия, в гнезда, где раньше стояли иные, иногда очень и очень не дешевые драгоценные камни. Клейма советских ювелирных мастерских и заводов, со звездами и серпами, кто-то искусно затирал и на их место ставил новые, с инициалами известных ювелирных домов. Судя по всему, наши подделки там, за колючкой, пользовались большим спросом, по крайней мере, отношение ко мне со стороны лагерного персонала резко изменилось. Мне даже нет-нет, да и давали увольнительные в поселок, правда в обществе надзирателей, но давали же, а уж на карьер где добывался диоптаз я частенько ездил в сопровожденье всего лишь одного фертухая, Шигобутдинова, хотя и вооруженного автоматом, но самого ленивого и туповатого. Он чаще всего либо ногти грыз сидя на камнях, либо откровенно дрых.
Вот тогда-то я и получил письмо от младшей сестренке, вот тогда-то я и решил делать ноги.
…Инвалид открыл баночку с «хреновиной», незамысловатой закуской из прокрученных на мясорубке помидоров, чеснока и хрена, в сомнении принюхался и вилкой разложил закуску на ломаные куски черного хлеба.
-Ты Серега закусывай, а то опять сломаешься, как вчера, так и не дослушав конца моей истории.
- Не сломаюсь…- с набитым ртом проговорил художник и старательно изображая совершенно трезвого, потянулся к папиросам.
-Не сломаюсь.
- Ну-ну…
Расписной устало скатал из черного мякиша шарик и, бросив его в рот, продолжил.
-Водку, что мне приносили братья Алиевы, я, как мне тогда казалось, выгодно менял с охраной на консервы, готовился к побегу.
Фраер ушастый! Полковник Нургалиев надо полагать давно уже знал о моих приготовлениях, но не спешил. Выжидал сука.
Я когда его впервые увидел, не там, в шеренгах, в клубах пара и кашля, а вблизи, сразу понял, разглядел, что все нутро его, несмотря на партбилет и звание заслуженного чекиста, было насквозь пропитано какой-то, скорее всего врожденной хитрожопостью. И не мне, дурилке было тягаться с ним.
Одним словом, когда Шигобутдинов притулившись на обрыве, на гладком, словно стол обломке змеевика, засопел, я тихонько, тихонько к валунам, что на берегу Алтын-Су в изобилии валялись и где под одним из них мешок мой, с консервами да сухарями, да с картошкой меня дожидался.
- Алтын – Су?- Селянин распечатал и бросил на стол новую пачку папирос.
- Да Сережа. Именно на этой реке в Казахстане в те годы добывались наиболее хорошо окрашенные кристаллы диоптаза.
Гинтарас прикурил и, бросив непроизвольно: - Не люблю Ленинградский Беломор, горло сушит.- Продолжил.
- Я сразу понял, что с мешком моим что-то не ладное: узелок явно не мой, да и по форме мешок заметно изменился. Однако я содержимое проверять было некогда, и я ринулся в воду. От собак можно только по воде уйти.
В том месте река была хотя и не глубокая, но быстрая. Я пару раз упал, поскользнувшись на осклизлых, обледенелых камнях. Холод в тот день, Сережа, был собачий, даром что весна, впрочем, в Казахстане такое частенько бывает….
Лед только-только сошел, да и то по центру, а вдоль берега, и особенно за большими валунами его еще полно было.
Вот когда я в очередной раз выполз на берег, чтобы хоть как-то обсушиться, из-за ближайшего карагача, чернеющего на противоположном берегу, вдруг раздался насмешливый, усиленный жестяным матюгальником, голос полковника Нургалиева. Он стоял, привалившись к дереву, большой, толстый и сильный. Небольшой ярко-белый полушубок распахнут. На груди, орден красного знамени, яркой эмалью поблескивает. За спиной полковника, взвод чекистов, ржут суки в голос. Веселые, отдохнувшие, сытые.
- Ну что, заключенный Янкаускас, ты еще не набегался? Руки в гору и выходи. Иначе я рассержусь, и прикажу стрелять на поражение. Давай без дураков, пацанчик, выходи на берег и на колени.
Я в горячке матюгнулся по матери, да и рванул было назад, прочь от полковника и тут же напоролся на проснувшегося Шигобутдинова. Вот он-то со страху и пальнул мне по ногам из автомата, сука нерусская. От души пальнул, веером. Я кажется, никогда не забуду, не смогу позабыть, как мне в тот миг стало больно.
Холодно и больно.
Расписной часто заморгал и потянулся к папиросам.
- Нет, не хочу, в горло уже не лезет. Перекурил.
Инвалид бросил в пепельницу смятую папиросу и, спустившись на пол, заковылял к окну. Ухватившись за распахнутую створку окна, Расписной подтянулся и уселся на подоконник, культи на жестяной отлив.
Маленький, никому ненужный, человек –обрубок. Пьяненький и одинокий.
-…Вот так Сереженька, дорогой ты мой, на этой Богом забытой речушке Алтын – Су и появился инвалид первой группы, резчик по камню, Янкаускас Гинтарас.
Он помолчал, а потом, словно чувствуя спиной, взгляд художника, пожал плечами.
- Ты иди Сережа, иди.…Устал я что-то.…Устал.
Он замолчал и, кажется даже и не дышал, и, прикрыв глаза, смотрел на яркое, полуденное солнце сквозь просвечивающиеся розовым, веки. Смотрел долго, кажется, целую вечность и лишь когда за спиной Селянина сухо щелкнул английский замок двери, моргнул устало и, сглотнув вязкую слюну, вернулся в комнату.
Как все прибалты, Янкаускас Гинтарас терпеть не мог грязной посуды.

--------------------------------------------------------------------------

*Если ты мужик, а судя по наколкам давно уже не мальчик, скажи честно, ты стрелял хоть раз в человека?*

**Хорошо пацан. Я тебе верю. Но колючки тебе все равно не миновать. Время сейчас такое, сам понимать должен...
-------------------------------------

Имена и фамилии гл. героев рассказа изменены.
С ув.автор.