vladimir58 vladimir 58 04.08.22 в 09:30

Расписной (начало)

Мужики. И кто у нас сегодня парную замутил?
В клубах плотного белесого пара показался голый потный мужик в фетровой буденовке на лысой угловатой голове.
— Да Машка же.... Неужели сам не догадался: ишь, пар какой сырой.
Сухопарый, светловолосый, с ног до головы исколотый тюремными татуировками старик презрительно хохотнул и, оттолкнувшись от верхнего полка,́ ловко опустился на самый нижний. Внизу пар был гораздо жиже, и на полке́ было уже откровенно тесно от распаренных мужских тел. Однако мужики раздвинулись, и старик довольно бесцеремонно втиснулся в самую середину. Полотенце соскользнуло и две темно-розовые культи выше колен, грубо зажившие и не аккуратные, блеснули во влажном полумраке парной.
— Однако же ребята, на чай Машке все одно сброситься нужно. Старательная она баба, хотя и бестолковая.
Все рассмеялись и вдруг тяжелая, распухшего дерева дверь распахнулась и в парную ввалилась несуразно толстая, грудастая женщина в темно-синем халате и калошах на босу ногу, похоже, та самая Машка.
Она, не обращая внимания на голых распаренных мужиков, подошла к печке и, распахнув чугунную дверцу топки, резко плеснула в огнедышащее жерло ковш воды.
Раскаленный пар с шипеньем ринулся в парную. Пахнуло хлебом, мятой и еще какой-то травкой, похоже, душицей.
— Ну, ты мать даешь! Ёпт...
Безногий старик коротко матюкнулся.
— Отдохни чуток, кому говорю. Сама перекури и мужикам дай вздохнуть. Что ж ты в печку воду херачишь без передыху!? Это тебе все ж таки парная, а не паровоз.
Дай стенкам пообсохнуть, проветри парную, а потом уже можно и плеснуть ковшичек-полтора.... Эх ты, растютеха!
Машка резко повернулась и, поправив под халатом вспотевшие груди, презрительно фыркнула.
— Ты бы, Гинтарас, хотя бы срам свой прикрыл. Яйца уже седые, а все туда же: «растютеха».
— Да ты, Мария, не обижайся на него, это он шутейно, можно сказать, по-доброму.
Заступились за инвалида мужики.
— Да и что тебе его яйца? Тебе пора уже о душе подумать, а ты все — яйца, яйца... К тому же, для этого самого, яйца особо-то и не нужны! Они скорее даже мешаются.
Все рассмеялись, впрочем, беззлобно, и Машка тоже.
-Кстати, Гинтарас...
Она сморщила лоб в крупных, мутных каплях пота.
— Там в раздевалке тебя мужик какой-то дожидается. Не из наших. Я его до этого у нас ни разу не видела....Но и на мента впрочем, тоже не похож.
— А что мне милиция, Маша? Я им уже лет как пятнадцать не интересен. Гебешники разве, да и то вряд ли...
— А ты все одно, сходи. Он меня вежливо попросил: сходите, мол, в парную за Янкаускас Гинтарасом. Даже пожалуйста не забыл сказать...
Она улыбнулась мечтательно
— О как.... Не то, что вы, мужичье.... Только лаяться можете.
Мария вышла, оставив приоткрытой дверь парной.
— Пойти разве?
Скорее утвердительно проговорил Гинтарас, и резко оттолкнувшись от полка, спрыгнул вниз, на крепкие, широко разведенные пальцы и ловко и часто перебирая руками и стараясь не касаться культями и мошонкой мокрого пола, раскачиваясь словно маятник, двинулся вслед за Марией.
— Интересно, кто это нашим Расписным заинтересовался? — Проговорил кто-то громко и с придыханием.
— По мне так честнее и порядочнее мужика, чем Янкаускас и выдумать трудно.
— Это точно.
Мужики заворочались, отмахиваясь от пара и неодобрительно поглядывая на дверь, за которой минуту назад скрылся безногий инвалид.
Мария оказалась права.
В раздевалке на каменном широком подоконнике расположился молодой, но уже почти лысый человек. На скамейке возле шкафчика с одеждой литовца ожидали небольшой бидон с пивом (судя по испарине на эмалированном бочке бидона, холодным), кулек с сушками обсыпанными маком и плоской серебристо-белесой воблой.
— Красиво... — Хмыкнул Гинтарас и ловко забрался на скамейку.
— И что же вам от меня нужно?
Инвалид аккуратно поставил на место ополовиненный бидончик и, достав из шкафчика пачку папирос «Север», закурил.
Мужик соскочил с подоконника и присев рядом с прибалтом представился.
— Селянин. Сергей Селянин. Художник. Может быть, слышали, что про меня?
— Нет. — Гинтарас загасил папиросу и потянулся к рыбке.
— Если думаете с меня портрет писать, то я против. Без ног, да и в остальном некрасив.
Сильные пальцы его аккуратно, чуть ли не нежно снимали с воблы кожу вместе с чешуей.
— Я не пишу портреты. Могу, но не пишу. Мне это не интересно.
Художник тоже закурил, шумно выдыхая сизый дым.
— Я срисовываю татуировки.
— Зачем!?
Гинтарас удивленно вперился взглядом в лицо художника.
— Понимаете, — Селянин прикурил вторую папиросу от докуренной первой.
— Художники сейчас все больше и больше обращают свое внимание на прошлое. Быстро уходящее прошлое.
Кто-то пишет пейзажи с домов и переулков, которые вот-вот снесут и застроят освободившееся место новыми бетонными коробками, кто-то рисует портреты стариков и старух, пытаясь своими кистями обмануть жестокое и быстротечное время.
Я же срисовываю уголовные татуировки по тем же соображениям: люди, носящие эти татуировки, стареют, уезжают неизвестно куда, и прошу прощенья, просто умирают.
А ведь наколки это своего рода искусство, пусть и несколько лубочное, но тем ни менее имеющее право на жизнь. Вот у вас я вижу на теле три основных сюжета, два из них довольно обыденные.
На спине церковь с куполами, насколько мне известно, их количество обозначает количество ходок, количество окон, равно годам, проведенным в крытке.
На правой руке малыш в короне и под ним надпись: «Дайте в юность обратный билет, я сполна заплатил за дорогу».
— Тоже понятно: ваша уголовная карьера началась с малолетки. Но вот то, что выколото у вас на груди, я вижу впервые. Вы разрешите рассмотреть более внимательно?
— Да за ради Бога. Вот только натяну трусы, и смотрите, сколько вашей душе угодно.
Янкаускас Гинтарас натянул черные семейные трусы, длинна которых практически скрыла культи.
Расписной закурил, и в последний раз промокнув красное, распаренное лицо вафельным полотенцем, развернулся к художнику.
Тот, взял с подоконника большой блокнот, практически альбом в твердой потертой обложке и, пододвинув ногой табурет, расположился напротив прибалта.
Татуировка и в самом деле была довольно занятной.
Обнаженная длинноволосая девушка с крестом на груди замерла в объятьях черта необычайно похожего на Лаврентия Берию.
Внизу надпись: «Россия в объятьях КПСС».
Иголку держал явно человек не бесталанный.
— Не расскажите ли, где вам выбили эту татуировку!
Сергей Селянин устроился поудобнее и смелыми четкими штрихами начал срисовывать татуировку.
...- Мне ее помнится, набили на 37 участке Карлага, в Балхаше. Вот там, в тот самом лагере, при столовой, в шнырях прозябал художник. Фамилию не скажу, не помню, а погоняло у него было, простенькое: то ли Груша, то ли Груня.... Ну, значит и фамилия где-то рядом. Талантливый был мужик: татуировки его имели не только заключенные, но и вольняшки, и даже говорят сам Кум, на груди Иосифа Виссарионовича, иглой Груни выколотой, носил с гордостью. Мы с ним, с хлеборезом этим в один день откинулись, 25 октября, пятьдесят девятого. Он устроился учителем рисования там же, в Казахстане, в Семиозёрке, ну а я здесь, на Урале осел.
-Скажите, Гинтарас... Прошу прощенья, не знаю вашего отчества...
Художник запнулся и даже покраснел.
— Ни надо никакого отчества, зови просто, Гинтарас. Ну, или Расписным, на крайний случай. Меня так иногда мужики зовут, за глаза конечно, но я знаю...
— Хорошо. Договорились.
Карандаш в руке Селянина летал над бумагой.
— Скажите, Гинтарас, а как так случилось, что вы стали уголовником? Я разговаривал со многими бывшими сидельцами, и как-то уже приноровился даже по внешности определять их склонности, привычки и иной раз даже статьи УК, по которым им приходилось чалиться, угадывал, а вас как-то не пойму. Казалось бы, четыре судимости, а феню, как я уже заметил, вы не любите... Пальцы чистые, перстнями не украшенные...
— Говоришь, по внешности научился угадывать статью УК!?
Янкаускас фыркнул в недобром смешке.
— Самым добрым на вид из всех знакомых мне уголовников был Сеня Калач. Толстенький такой помнится, был мужичок, улыбчивый. Пальчики в перевязках, как у младенца. На голове пушок, как у цыпленка — беленький и реденький.
В Свердловске, в пятьдесят седьмом хозяйку квартиры, где он снимал комнату, к креслу привязал, а ее двух малолетних дочерей в течении недели насиловал на ее глазах. А как надоели, так и удавил всех троих...
Попался-то он на какой-то мелочевке, кажется на кармане....Три года всего дали. Мне кажется, он специально в карман полез, что бы на общей пересидеть.
А про мать с дочерьми это уж он мне потом, в Челябинской пересылке, по секрету рассказал, по-свойски так сказать...
— И что? — Селянин в ужасе выронил карандаш.
— Что? Да ничего... Я ему ночью в ухо гвоздь вбил, вот и все. Такие жить не должны. Даже среди урок, среди последних отморозков, что так часто встречаются за забором, таким палачам, как он, не место. Так что внешность бывает, обманчива, юноша.
Гинтарас сплюнул и начал не торопясь одеваться.
— Пойдем ко мне домой, там дорисуешь. Что-то пиво твое в голову бьет. Выпить хочется.
Он выкатил из-под скамейки доску на больших подшипниках и, оттолкнувшись, поехал к двери.
***
Квартира Расписного показалась Селянину на удивления уютной. В окна заглядывали кусты поспевающей вишни и давно отцветшей сирени.
— Поначалу выписали ордер на квартиру на третьем этаже, но председатель горисполкома, увидев меня, быстро поменял на квартиру на первом.
Прибалт кивнул Селянину на диван с деревянными подлокотниками, а сам направился на кухню.
— Ты Серега пока передохни, а я на стол что-нибудь соображу.
***
... — Вот так и живем, Сережа...
Янкаускас разлил остатки водки по стопкам и, кивнув захмелевшему художнику, выплеснул ее в рот.
— Это ты молодец, что сегодня меня отыскал. В понедельник я с геологами уезжаю в командировку за яшмой. В Миасс.
— За яшмой? — Несмотря на хмель, удивился Селянин. — А зачем вам яшма?
— А ты что ж думаешь, паря: если у меня вместо ног культи, так и все, я уже ни на что не гожусь? Я милый ты мой Сереженька, пока еще ведущий художник-камнерез на «Урал-самоцвет». Конечно, за камнями в горы или карьеры я не лезу, там нужны ребята помоложе и поздоровее меня, но вот выбирать приличные минералы из принесенных, уж точно мое дело. Сам понимать должен, наши изделия экспортируются хрен знает куда, практически во все страны мира. Конечно, мы не мастерские Фаберже, — уставший Гинтарас хрюкнув, пьяно и дурковато рассмеялся.
— Но тем ни менее красоту уральского поделочного камня мы пытаемся раскрыть в своих изделиях по максимуму.
Чувствовалось, что подобное ему уже приходилось рассказывать и скорее всего не раз и не два местным, голодным до серьезной работы журналистам. Уж слишком гладко и заученно выражался безногий камнерез.
— А ты разве не хочешь спросить какие изделия?
Искренне удивился Янкаускас.
Несмотря на внешнюю и скорее всего показную самоуверенность и независимость, столь необходимую там, за колючкой, в голосе инвалида чувствовались и радость случайному собеседнику, и страх перед приближающимся неизбежным ночным, бессонным одиночеством, и быть может даже нерастраченная родительская нежность. Недаром же он, как-то уж очень по-отечески погладил по лысоватой, теплой голове молодого пьяненького художника.
— А я тебе отвечу: часы, пепельницы, подсвечники, вазы, броши, колье и прочая, прочая, прочая...
Проговорил он, не дождавшись ответа, с кряхтеньем нагнулся и из-под стола достал большую бутылку темно-зеленого стекла.
Ладно, мальчишечка, давай мы все это отполируем красненьким и надо заканчивать вечер воспоминаний, терпеть не могу работать с похмелья.
Они выпили по стакану портвейна, и Селянин вновь полез за своим альбомом.
— Скажите, Гинтарас, а как так случилось, что вы стали уголовником?
С пьяным упорством уже в третий раз, повторил Селянин свой вопрос, ответ на который надо полагать его очень волновал.
— Упрямый ты Серега. Как баран упрямый, прости Господи. Ну, какой я к лешему уголовник? Фраер я самый обыкновенный, а не уголовник.
Инвалид сбросил рубаху и повернулся лицом к художнику.
— Рисуй и слушай, но только ни в вора в законе, ни диссидента из меня не лепи.
Тут недавно, ко мне, приезжали какие-то бородатые, членскими писательскими корочками у меня перед носом махали: все выпытывали, когда, дескать, я встал на тропу войны с коммунистами? Да никуда я не вставал. Первый, да и второй срок я вообще по малолетке получил. Карманник из меня никакой, вот и ловили постоянно.
В Вильнюсе в тридцать пятом, меня на рынке за руку схватили. Торгаши помню, на моих ребрах тогда хорошо душу отвели. Кабы не бабы, забили бы до смерти. Мне за день до этого, как раз семь лет исполнилось.
Потом Клайпеда, Каунас....И везде меня ловили и везде били...
Гинтарас тихо рассмеялся и налив с полстакана вина, притих.
— ...Мне кореша, такие же несовершеннолетние пацаны, говорят: дуй к хохлам, здесь тебя уже каждая собака в лицо знает, а там, дескать, раздолье. Украинцы, мол, растяпы и простодыры...
Ага, простодыры...
В Киеве на Крещатике, в магазине, «на кармане» взяли. В закуток привели, к мясной колоде веревкой приковали, а как магазин на обед закрылся, и покупателей в зале не осталось, так и за меня взялись.
Особенно старался мясник, как сейчас помню Павел Семенович Будко́. Чем же он меня только не бил, сука!? И сапогом, и веревкой с крюком, на которой туши болтались в свое время и доской разделочной.... Огромная, сырая такая. Вся в крови, то ли в моей, то ли в свиной.... Как еще выжил, до сих пор не пойму? Тут милиционер пришел. Ну, думаю, слава Богу, спасатель. Хренушки. Он, собака, на время подуставшего Будко́ заменил.
А как они оба меня утюжить утомились, так и в Лукьяновку отвезли. Была в Киеве тогда тюрьма такая: Лукьяновка. Говорят еще при Александре третьем построена. Ну а потом известная на весь союз Куряжская воспитательная колония для несовершеннолетних. Я не знаю, может быть раньше, при Макаренко эта колония и была местом приличным, но перед войной, на мой взгляд, страшнее колонии на Украине и не было. Стены из старинного кирпича лишь к середине лета кое-как прогревались, а зимой и весной, когда в камеры, бывшие монастырские кельи, пробирались холод и сырость, вот это было страшно. Никакие печки не спасали, да и печек — то было всего ничего: в столовой, лазарете, да ленинской комнате по две. А в обычных камерах, самая обычная буржуйка, да благо бы еще из чугуна, так ведь нет же — обычное кровельное железо... Тонкое и прогоревшее кое-где.... Как только огонь гаснет, так сразу же и остывает.
Я тогда для себя твердо решил: если в колонии этой до срока не загнусь, сразу же домой. К отцу и матери. В жопу эту воровскую стезю.
У меня паря в деревне Миндунай, что недалеко от Молетая, есть такой город: Молетай, отец с матерью жили и сестренка младшая, Аушра, рассвет, по-вашему.
Если честно, то я до сих пор понять не могу, зачем я, долб... б малолетний, из дома в бега пустился? Что за романтику я в чужих карманах отыскать хотел?
Ты Сережа, — спохватился вдруг разговорившийся неудачливый карманник.
-Ты кушай, наливай и кушай. Я хотя и инвалид, но получаю иной раз вдвое, а то и втрое больше чем обыкновенный мужик.
Кушай...
Расписной откинулся на стуле, и с тоской глянул в окно.
— Терпеть не могу отцветшую сирень. По-моему нет ничего более убогого, чем такие кусты... Пыльная листва, семена как метелка, серая и жесткая....Упадут в траву и никогда сами по себе не взойдут.
Так и я наверно....Сколько семян по миру раскидал, а всходов так и не увидал....Ни в Литве, ни в России... Пустышка никчемная, а не мужик.
Гинтарас часто заморгал, стараясь скрыть выступившие слезы.
— После войны вернулся я домой. Кто-то в орденах, по деревне гоголем ходит-красуется, герой-освободитель, кто-то при погонах, а я придурок недоделанный, при посторонних, рубаху скинуть стесняюсь. Одна радость, что наколок на пальцах нет, все матери нет того стыда...
Однако по приезду стал замечать, что не все так гладко в наших родных местах, как мне показалось сначала.
Стал я замечать, что отец мой частенько по ночам куда-то уезжает. Иной раз по несколько суток дома его не бывает. Мать молчит, однако сестренка по малолетству возьми да и брякни, что папка наш оказывается не просто учитель математике в местной школе, а герой партизан.
Стал я тогда сопоставлять его ночные отлучки с произошедшими поблизости событиями. И ты знаешь Сережа, какая интересная картинка вытанцовывалась!? Страшная картинка. В соседнем селе председателя правления вместе с женой и пятью детьми, кто-то в подвале запер и заживо сжег. Сапоги отца после той ночи еще долго керосином воняли.
Под Каунасом, группа неизвестных вырезала целую школу-интернат для глухонемых девочек вместе с педагогами и сторожем.
Якобы на крыше той школы висел красный флаг.... Когда покойниц нашли, они уже разлагаться начали.
Отец утром случайно из кармана новенький слуховой аппарат выронил...
Потом из газет, я прочитал про диверсию в белорусских хуторах. Милиция приезжает, а там только головешки и трупы. Которые сам понимаешь, правды уже не скажут. Да только после таких поездок отец мешками сало, крупчатку, одежду почти ненадеванную привозил. Они с матерью потом все это барахло по углам прятали.
Я помню как-то в сорок седьмом пошел на озеро. Сестричка младшая, рыбки в сметане попросила, она у меня здоровьем слабенькая была, почти прозрачная и кашляла постоянно, с кровью иной раз... Вот я и пошел.
А там, в лесу, возле самого озера я на отца в группе таких же, как и он партизан, напоролся. Кабы я тут же не согласился в их отряд записаться, они бы меня тут же и похоронили, несмотря на отца. Рубль за сто даю...
Гинтарас замолчал, облизал пересохшие губы и, прикурив папиросу продолжил, нехотя и тяжело.
— Я в то время запаха крови человеческой еще не почувствовал, тут моя совесть чиста, Сережа. Однако когда нашу деревню оцепили чекисты вместе с армейскими, попытался сбежать.
Однако куда бежать? Лесные братья уже достаточно поднадоели нормальным литовцам. Грабежи, изнасилования, кражи, все это в действительности очень и очень далеко от войны с так называемыми русскими оккупантами. Вот наши односельчане на нас и настучали. Мне кажется вовремя, а то глядишь, и меня щипача безрукого кровью эти партизаны к себе крепко-накрепко привязали бы.
А уж если быть совсем честным, то от русских я до той самой облавы вообще ничего плохого не видел. Ни разу, никогда. Даже на малолетке, русские ребята никогда просто так, от нечего делать не лезли.
Однако, в этот раз все было по-другому. Во-первых, мне было уже под девятнадцать, да и ростом я был не маленьким, во-вторых, когда краснопогонные меня выудили из озера, а я по дурости пытался в камышах отсидеться, и увидели мою разрисованную в детских колониях спину, вот тут солдатики озверели.
Никогда не думал, что сапоги освободителей Европы делают из такой жесткой кирзы.
Гинтарас хмыкнул, достал вторую бутылку вина, молча, откупорил и разлив себе и художнику с полстакана, снова заговорил.
— Меня бы в тот вечер, конечно, забили бы насмерть к херам собачьим. Однако капитан особист, заметил, что на моих пальцах нет даже намека на черноту от спускового крючка.
Остановив подуставших к тому временя солдат, он, наклонившись надо мной, спросил вдруг не громко, что б слышал только я.
— Jei tu mužikas, o sprendžiant iš наколкам seniai jau ne berniukas, pasakyk sąžiningai, tu nušautas nors kartą į žmogaus?*
-Матерью клянусь: нет! — Я к тому времени по-русски хорошо говорил, да и писал почти без ошибок.
— Gerai pacanas. Aš tau tikiu. Bet колючки tau vis dar nėra pabėgti. Laikas dabar toks, pats turi suprasti...**
Он поднялся и указав на меня бросил.
— Этого молокососа в машину. Всех остальных задержанных старше восемнадцати, расстрелять согласно закону о военном времени.
— Слушаюсь, товарищ Витаутас.
Усталый сержант отдал честь, и ненароком размазав по щеке напившегося комара, повел меня к большой машине с брезентовым верхом. Так что родителей своих я в тот день видел в последний раз.
***

Подписывайтесь на нас в соцсетях:
  • 61

Комментарии

Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.
  • Комментарии отсутствуют