Один день Апоя и жены

Половину жителей посёлка составляли старики: бывшие железнодорожники, шахтёры... Летними вечерами, управившись с хозяйством, выходили на улицы, садились на лавочки, скамеечки под тополями, акациями..., пристраивали тяжёлые ладони на колени и разговаривали. Совсем старые доходили до заборов, опирались на них грудью и, склонив головы, прислушивались.

Тихими были эти разговоры, как тихим был плач и тех, кого оставили дети, уехав в город, и кто пережил уже детей своих.

Выходил из дома и Апой и садился на лавочку под акацией с морщинистым стволом, как и его лицо.

— В бусугарню пойдёшь, Апой? — спрашивал сосед, сидевший на своей лавочке под своей акацией.

Бусугарней в посёлке называли чайную. Построили её в довоенное время в парке среди сирени, акаций, деревянных резных беседок. Акации и сирень после войны вырубили, беседки снесли и выстроили летний клуб и танцплощадку рядом с бусугарней.

В бусугарне пахло пивом и шахтёрками: одеждой рабочих. Они заходили в неё после смены в депо или на шахте и сидели до закрытия, разговаривая о начальстве, заработках, пенсии, войне, погоде...

— Не пойдёшь, Апой, — спрашивал сосед. — А я пойду. Куда нашему брату ещё идти?

— А я слышал, что наш посёлок скоро городом станет, — говорил Апой.

— От кого слышал? — настораживался сосед.

Вечерело. Поднимался лёгкий ветер. Спадала жара. Воздух становился свежее. Шелестела акация, стряхивая с листьев пыль.

— От кума. Председателя, — говорил Апой.

— Эх, — вздыхал сосед. — Дома, огороды, сады снесут под фабрики и заводы и дадут квартиру на этаже.

— Пусть сносят, — отвечал Апой. — Лишь бы город был.

— Да зачем тебе город? — закипал сосед. — давиться в очереди за петрушкой?

На станции изредка гудели тепловозы. Гудки были усталыми. Как усталым был и посёлок.

— Хотя бы и в очереди. Веселее.

— Дурак ты, Апой. Живём, как в раю. С огородов и садов кормимся. В магазин за спичками и солью только ходим. Начальства будет больше! — сердился сосед. — А больше начальства — меньше порядка.

Сосед уходил. А Апой думал, глядя на бугры, окружавшие посёлок. С бугров хорошо смотреть на посёлок. Особенно весной, когда расцветает сирень, белеет акация, в балках пахнет ландышами, среди садов видны одни только крыши домов, а над всем возносятся тополя. Их верхушки слегка покачиваются от ветра, тянутся ввысь, словно высматривая кого-то...

— Мне город не нужен, — думал Апой. — Город сыновьям нужен.

Уже слегка темнело, когда на улицу выходила жена Апоя. Она вначале опиралась руками на лавочку, а потом садилась. Сидела она молча, устремив неподвижный взгляд на акации за переездом.

— Снова смотришь? — вздыхал Апой. — Эх, мать, мать.

За переездом находилось новое кладбище. Старое с деревянными крестами и могилами, заросшими бурьяном, разровняли тракторами под площадку и построили «Дом быта». На новом кладбище стояли памятники с крестиками и звёздочками, а под крестиками и звёздочками — напутствия, поклоны. Были могилы и без памятников, огороженные одной только железной решёткой, сваренной в депо рабочими.

— Ты, мать, вот что, — говорил Апой, видя неподвижный взгляд жены, — сыновья у нас, внуки. Понимаешь?

— Понимаю, — вяло отвечала она. — А Люда, дочечка, погибла, сестра умерла.

— Жизнь, — вздыхал Апой. — И сам ляжешь, а других не подымешь.

— Может, сходим к ним. Проведаем. Соскучились они за нами. Да и мы за ними.

— Не пойдём, — Апой смотрел на распухшие ноги жены. — Посиди. Отдохни трошки.

— А может, пойдём, — говорила она. — Я как их попроведую, так мне и легче. Как дома побывала. Пойдём, — просила она. — Гостинца отнесём.

Они заходили во двор. Апой садился на крыльцо, потуже завязывал коленки платками, доставал две палки, а она собирала узелок: яблоки, пряники, конфеты, таблетки...

— Может взять тебе рюмочку? — говорила она.

— Можно и рюмочку. А таблетки свои не забула?

На кладбище было тихо, как бывает тихо тёплыми летними безветренными вечерами. Не шелестела акация. Не слышно было гудков тепловоза. Не доносился шум машин. И казалось, что здесь никогда не бывает ни слез, ни плача, а только одна тишина: спокойная и задумчивая, которой чужды и горечи, и радости...

— Хорошо тут, — вздыхала она. — Душой отходишь. Так и осталась бы здесь.

Она даже слегка улыбалась, поправляла платье, волосы, словно собиралась к кому-то в гости.

— А я? А сыны? — глухо говорил Апой.

Он смотрел, как улыбается жена, как радуется тишине, и думал, что скоро все уйдёт из его жизни, жизни жены, как уйдёт и из жизни сыновей, как ушло из жизни его отца, матери и как бы не хотел человек задержаться в этом мире — не задержится.

Апой и жена проходили к высокой старой акации и останавливались возле могилы, обнесённой железной оградкой. За оградкой стояли столик, лавочка. Апой и жена заходили за оградку, закрывались, садились на лавочку.

— Тоскуешь ты, мать, — говорил Апой. — Тоска тебя к другой жизни и тянет.

— Тянет, — соглашалась она и смотрела на фотографию, с которой улыбалась дочь. — А я вот живу, Люда, — говорила она, — и папка живёт.

Говорила так, словно упрекала себя, что зажилась на этом свете, словно отняла у дочери какую-то радость, словно её жизнь была и лучше, и светлей.

Апой молчал, а она развязывала узелок, доставала пряники, конфеты, рюмку...

— Ты пока выпей, — говорила она Апою, — а я побеседую с дочкой.

— Это тебе, Люда, от меня и папки, — она раскладывала пряники, конфеты, — когда солнышко зайдёт, ты выйди, погуляй. У нас тут акации, тепло...

Она рассказывала о том, что не успела рассказать, что раньше не замечала и не чувствовала, и звала в тот мир, в котором сама никогда и не жила.

— Мать, — говорил Апой. — Ты лучше поплачь. Тоска со слезами и выйдет.

— А я сейчас не тоскую, — отвечала она. — Мне сейчас хорошо. Я с дочкой говорю. Ты выпей.

— Может и ты приголубишь? — спрашивал Апой. — Трошки.

— Трошки можно.

Апой наливал водку в гранёную рюмку, жена слегка прикасалась к рюмке, а потом становилась на колени и руками разглаживала песок на могиле, словно ласкала.

Апой смотрел на её опущенную голову, руки, перебиравшие искусственные цветы, и никак не мог смириться с той жизнью, которая уже ждала и его.

Лёгкий ветер пробегал по верхушке старой акации. Она тихо шелестела листьями. И Апою казалось, что эта старая акация тоже когда-то знала и видела другой мир.

— Я когда умру, так ты меня похорони с дочкой. Мать возле дочери должна лежать, — говорил она. — И сам потом к нам приходи. Мы тебя ждать будем. Что тебе одному тут делать.

Апой выпивал ещё рюмку, а легче не становилось. А жена все говорила и говорила, как говорила уже не раз. И Апой чувствовал, что она привыкла к этой мысли, смирилась, не пугалась, а ждала другую жизнь, которую уже не раз и представляла.

— А ты знаешь что, мать, — начинал Апой. — Мы с тобой в этом году в дом отдыха поедем. Купим путёвки и к морю. Ты море видела?

— Море? — эхом откликалась она. — Нет.

— И я тоже. А вот поедем и увидим. Дадут нам комнатку возле моря. Сядем и будем через окошко на море смотреть и чай пить. А вечером возьмём палочки и гулять пойдём.

Она поднимала голову и смотрела на Апоя. Так смотрят дети.

— А где мы денег возьмём?

— Продадим что-нибудь из хозяйства. А когда приедем, расскажем ей, как отдохнули. Пусть она за нас порадуется.

— Возле моря, наверное, хорошо.

— Хорошо. Говорят, что там воздух свежий, вольный. Как в степи. А я степь люблю. Степь и кормит, и поит, и отдых даёт человеку. В степи все видно: и дорогу, и птицу... Надо нам с тобой сходить по зорьке к кургану.

Апой показывал на курган, на котором стояла заброшенная буровая вышка.

— А мне хочется на родину съездить. Забыла, когда и была.

— И на родину твою съездим. Сядем на поезд и поедем. За хозяйством кума Ивана попросим посмотреть. Мы теперь с тобой люди вольные. На работу не ходим. Пенсионеры...

Ветер гнал по степи перекати-поле. Над буграми кружили птицы. Они не замечали ни кладбища, ни памятников, крестов и не догадывались, что их жизнь так похожа на жизнь человека.

— Никуда мы уже с тобой не поедем.

— Поедем, мать. Что нас держит? Мы теперь люди вольные...

— Нам бы волю с молодости, а в старости воля хуже палки.

Домой возвращались они, когда солнце уходило за бугры. Они проходили через переезд и выходили к улице, вдоль которой росли акации, а под акациями на лавочках сидели соседи, кумовья: дружки Апоя и подружки его жены.

Они сидели, опираясь руками на палочки, одетые в фуфайки, валенки, шапки... Многие дома были без хозяев. Палисадники зарастали травой. Падали заборы. Чернели от дождя и снега стены. И Апой, глядя на дома, думал, что дома тоже болеют, теряют силу и умирают, когда их покидают хозяева.

— Сидайте, куманьки, — приглашали Апоя и его жену.

— Спасибочко, — говорила она и присаживалась вместе с Апоем.

— Ну как там? — тихо спрашивали её.

— Хорошо, — она улыбалась, словно пыталась успокоить своей улыбкой. — Попроведали.

— А я рюмочкой разжился, — говорил Апой. — Да и вам не мешало бы по рюмочке. А?

Он наливал в рюмку, а она доставала из узелка оставшиеся пряники, конфеты, раздавала, приговаривая: «Поминайте». Соседи не спеша крестились, говорили «Дай Бог здоровья», выпивали и вспоминали крестины и свадьбы своих дочерей и сыновей.

— Добре гуляли.

Они постукивали палочками по валенкам и потуже запахивали фуфайки.

— А святая вода найдётся, кума?

— Найдётся. В церковь недавно ездила, — говорила она не спеша, — свечки привезла, масла для лампадки, просвиры. Заходите.

— Спасибо. А как наши там?

— Кланяются.

— Ну дай Бог. Мы пойдём, ваших попроведуем.

Так и ходили, передавая поклоны, которые никто и не передавал, рассказывая о своей жизни, в которой не было ни бед, ни старости, скрывая то, что не могли скрыть раньше.

Домой Апой и жена приходили, когда из-под железнодорожного моста показывалось стадо коров. Держали их только пенсионеры. Пасли по берегам речки: поля вокруг посёлка были распаханы, и по очереди: никто не хотел наниматься пастухом. Стадо было небольшое. И с каждым годом становилось меньше.

— А вот и наша Зорька, — говорил Апой. — Хорошая, мать, у тебя корова. Лучше всех.

— Хорошая, — улыбалась она. — Зоря мне как подружка.

— Умеешь ты выбирать. Кума Галька десять штук перебрала, а толку, — Апой махал рукой. — Твоя корова все стадо красит. Если бы её ещё кормить как следует, — вздыхал он.

— Где ты сейчас сена напасёшься? Где косил, там уже не косят. А где косят, там нам не дают.

— Покупать будем.

— О, — тянула она. — В колхозе не купишь. Колхоз гол, как сокол. А хороший хозяин и сам не продаст.

Она доставала из кармана фартука яблоко, вытирала и тихо подзывала: «Зоря, Зоря», прогоняла в ворота и возвращалась к Апою.

Солнце медленно уходило за акации. На буграх, где пролегал Бахмутский шлях, затихало движение. Сгущавшаяся темнота закрывала облака, акации, степь. А в балках все также журчали родники.

— Пойдём, мать, — говорил Апой. — Солнце зашло, и нам пора.

— Может посидим ещё трошки?

Она не хотела идти в дом.

— А может мне баян взять? — спрашивал Апой. — Сыграть тебе барыню или страдание.

— Давай лучше так посидим.

Апой соглашался, но по давней привычке притопывал ногой, как притопывал, когда играл на свадьбах, крестинах, толоках. А она смотрела на крутую железнодорожную насыпь.

— Куда она спешила? Кто её гнал? Мне кажется, она и до сих пор кричит: мам! мам!

Она умолкала и пыталась понять нелепую смерть дочери и не могла понять, потому что не видела её виновника. И если бы Апой прочитал ей все книги, в которых пишут, как умирают, что смерть неизбежна, она все равно не успокоилась бы и не смирилась.

— Быстрая она была, — говорил Апой. — Бегала все время. Молодость. Все куда-то спешила.

— Я в детстве видела, как девочка попала ногой в стрелки. Паровоз не остановился. Так один военный, дай Бог ему здоровья, — она крестилась, — снял шинель и накрыл ею девочку, чтобы мать не видела.

В степи появлялись огни. Комбайнёры выезжали в ночное. В балках засыпали птицы. Ночь была мягкой и тёплой. Дремали акации. Шелестели листья на тополях, может быть, удивляясь бескрайности и таинственности этого мира, который не видела и не чувствовала она и который заслонила от неё её дочь.

Они вставали с лавочки, когда на танцплощадках начинала греметь музыка: тяжёлая и шумная. Входили во двор, в углу которого под навесом были собраны поломанные и поржавевшие игрушки: куклы, машины, кубики... Апой закрывал ворота, заглядывал в почтовый ящик, включал свет на столбе, а потом шёл к стогу сена, набирал охапку и клал в ясли.

— Ешь, Зоря, — говорил он. — На воле так не наешься, как дома.

Жена садилась на маленькую скамейку, ставила ведро между ногами, доила корову тяжёлыми и уставшими пальцами, сцеживала молоко в бутыли, закрывала крышками, а на крышки клала бумажки с фамилиями покупателей.

— Завтра кто брать будет? — спрашивал Апой.

— Кума Рая. К ней внуки приехали. Теперь у них весело.

— К нам тоже скоро приедут. Нужно у Прокоши меду купить, яблок и кавунов собрать. Ты, мать, сметаны сделай, варенья...

— Ладно, — говорила она. — Только не приедут они.

— Приедут. У нас и воздух свежий, и продукты. И невестки на месяц, два от забот избавятся. И деньги сэкономят.

Апой уносил бутыли в погреб. Встречались они на крыльце. Садились и смотрели на копры шахт, на которых зажигались огни. Огни были тусклыми, словно больными.

— А Фенечки, сестры нет, — говорила она. — Легко умерла. Не плакала, не мучилась, потому что в Бога верила. Ей с жизнью легко было расстаться. А тут закружилась голова. Я в молодости в Бога верила.

— Легче было?

— Легче, — оживала она. — Лучше в молодости быть растерянной, а не в старости. В старости и болезни, и беды... А как справляться с ними, если в душе пусто, веры нет. Не тосковала б я, если бы верила, что увижу Фенечку, Люду.

Она тихо плакала, повторяла «Фенечка», «Люда», словно звала их, потом умолкала, словно прислушивалась, а не откликнутся ли? Поворачивала лицо к Апою, смотрела ему в глаза, словно хотела спросить, а не слышит ли он? У Апоя подкатывался к горлу комок, подступали слезы.

-Ну, ну, — говорил он. — Увидишь ещё. Увидишь...

Он не верил своим словам. И не видел той жизни, которая должна была бы стоять за этими словами.

— Не такой должна быть старость, — думал он.

Огни на копрах шахт пропадали, появлялись снова. Их словно закрывала чья-то рука. В депо гудели тепловозы. Их гудки были похожи на вскрики.

— Пойдём, мать, — говорил Апой. — Поплакала и хватит. Ты и так всю жизнь за мной плакала. Пил я, гулял, с детьми тебя бросал. Долги платила за водку.

— Вспомнил! — говорила она.

Голос её становился жёстким.

— Если сейчас не вспомнить, то когда ещё, — тихо отвечал Апой, — может больше и вспомнить не придётся.

Она вздрагивала, вытирала слезы.

— Простила я тебя давно.

-Такое трудно прощается.

— Все прощается...

Они долго ещё сидели на крыльце. От звёзд светлело небо. Выходила луна — полная и яркая.

— А Фенечка говорила, что на луне гор нет. Что там ангелы живут. Может они там раньше жили?

— Может и жили, — откликался Апой.

Они вставали с крыльца и входили в веранду. На веранде в углу стояла тумбочка со школьными учебниками, обклеенная пожелтевшими фотографиями из журналов. Апой и жена недолго оставались на веранде и проходили в большую комнату.

На её стенах висели фотографии сыновей. В углу — икона, а под иконой лампадка. Она подходила к фотографиям и кланялась, как кланялась когда-то отцу, матери...

— Здравствуйте, сынки. Не пишете, забыли.

Она качала головой, словно собиралась плакать.

— Бог с вами. Жили б только хорошо.

Апой снимал фотографии и раскладывал на столе. Она садилась на табурет, надевала очки.

— Ты старшему посылку собрала? — спрашивал Апой.

— Собрала.

— А младшему.

— И младшему.

— Вот и хорошо. Мы их не забываем.

— А завтра праздник. К соседям дети придут. А к нам кто?

— Мы и сами попразднуем. Накроем стол. Поставим к окошку. Я рюмочку выпью. Вечером к куму Прокоше сходим. Приглашал... В карты поиграем. Два на два. Ты с кумом, я с кумой. Обыграем мы вас.

— Нет, — говорила она. — Прокоша хитрый. Он все карты у тебя выведает.

— Пусть попробует. Я ладошкой закрою. Вот так.

Апой уходил в маленькую комнатку, доставал из-под кровати картонный ящик с письмами сыновей и перечитывал. Перечитывал он их и жене... те, которые писались давно и где сыновья сообщали, как поступили в институт, кто родился... Он перечитывал и прислушивался к голосу жены, которая, стоя перед иконой, просила счастья сыновьям.

Две кровати тяжело скрипели, когда они ложились. Она ложилась, перекрестив сначала Апоя, а потом себя. В комнате было душно. Апой открывал окно в сад с вишнями, яблонями, грушами, сливами, бахчой... Из окон соседей был виден свет. Они тоже не спали.

— Не нужно мне было посылать их в город учиться, — говорила она, — я настаивала, я и виновата. Жили б у нас под присмотром. И с жёнами не развелись, и детей не сиротили б.

— Виноваты мы вдвоём, — говорил Апой. — Не сумели воспитать. Да и когда их воспитывать было, мать. Мы их успели только накормить.

Он поднимался с кровати, зажигал спичку, закуривал. Огонёк освещал его крупные руки и руки жены, ещё более морщинистые, чем лицо Апоя.

— Я виновата, — твердила она. — Если бы не вышла за тебя замуж, то и детей не было б, и горя тоже. Как у Фенечки.

Ночь была звёздной. В окно влетал тёплый летний ветер. Тихо шумел сад. Падали поспевшие груши, яблоки.

— Разве плохо, когда они к нам хоть в отпуск приезжают? — говорил Апой.

— То в отпуск, не на все время.

— А вот скоро они переедут на все время. Сыновья сойдутся с жёнами, детьми и переедут. Я слышал, что наш посёлок скоро городом станет.

Апой закуривал. Он наклонился к огоньку так, чтобы не видно было его лица.

— От кого слышал? — Она поднималась с кровати.

— От кума. Председателя.

Слышался гудок тепловоза. Вздрагивал дом. Шёл пассажирский поезд. Он шумно вздыхал. Шум утихал, когда поезд останавливался на станции. Она молчала. Дыхание её становилось чаще, словно она задыхалась.

— Я завтра им напишу, — говорил Апой. — Пусть готовятся. Дом мы отдадим старшему. Как мой батько мне отдал. А сами во флигеле жить будем. Правильно, мать?

— Дом для нас двоих большой, — соглашалась она. — В нём большой семье жить.

— А как с младшим быть? Дом ему строить или купить где-нибудь?

Она включала свет. Лицо Апоя было спокойным. Она обводила глазами комнату: чисто выбеленную с дорожками на полу, которые ткала ещё её мать. Свет гас.

— Можно построить, — говорил Апой. — Нарубим камня на буграх. Стены мы с кумом Иваном поставим. А крышу плотник Николай выведет. Потом людей позовём и толоку справим. Помнишь, как раньше толоку справляли? Все гуляли. Весело было. Баянистов позовём. Они будут играть, а мы поработаем.

— Мороки много. Звать, готовить.

— Морока морокой. А зато веселее будет. Мы ещё и потанцуем с тобой.

— С твоими ногами только и осталось танцевать.

— А что! — Апой топал ногой. — Потанцуем. И твоего ухажёра Шумака позовём.

— Старый он уже.

— Да и мы с тобой тоже не молодые. А где сыновья работать будут? Как думаешь?

Она ненадолго задумывалась.

— А ты завтра сходи к куму. Посоветуйся.

— И то правда, — говорил он. — Кум посоветует и поможет. С садиками и яслями трудновато у нас. Снохи, наверное, сидеть будут.

— Я, — говорила она. — Внуки у нас хорошие. Только не переедут они.

— Переедут, — отвечал Апой. — Мы старшему машину купим. И скажем: переедешь — машина твоя.

— Все равно не переедут. Будут ждать, когда нас с тобой за переезд отвезут. А потом дом продадут и снова в город уедут.

Звезды становились все ярче. Огонёк папиросы Апоя затухал. Тускнела лампадка.

— Спи, мать. Я тебя немножко постерегу.

— Да ты не бойся. Голова у меня не болит. Я с Людой и Фенечкой поговорила. Сегодня хороший день.

Она засыпала. А Апой выходил на улицу, садился на лавочку под акацией и думал.

Виктор: Один день Апоя и жены