Пёрья

Когда голубей пинаешь, с них пёрья смешно летят. И сами они смешно от ноги отлетают, плотные такие, как мячики.

Бам! И они такие — пах-пах-пах-пах-пах, разлетаются. Ха!

Мне, так-то, эти голубя нафиг не нужны, пинать их. А вот пёрья надо. Хочу себе сделать штуку на голову, как у индейцев. Не знаю что это, шапка? Венок? Но вот хочу. Будет у меня такая, и тогда я буду вождём, а не Сашка. Воткнул себе два пера в повязку красную, и думает всё, главный теперь. А у меня двадцать два пера будет! Или все сто! Вот и посмотрим, кто главнее.

Мне бы, конечно, орлиных пёрьев найти. Или, там, соколиных. Или грифовых. Но у нас такое не летает. У нас чего — воробьи, голубя да вороны. Воробьиные мелкие, пух один, не подходят. Да и голубиные не сильно огромные, но зато красивые. Они в этой шапке не главные. Самые здоровские — это вороньи. Чёрные, блестящие. Но их и найти сложнее всего. Вороны — не голубя, они умные. Они чуют, что мне от них надо. И пинать себя не дают. Вот и остаётся ходить везде да искать, не повыпадало ли с них чего.

Они у нас стаями летают. Орут всегда так громко, когда летят. Чего орут? Кому? Фиг его знает. Но слышно издалёка. Поэтому постоянно прислушиваюсь, как дура. Только слышу где-то — кар! кар! кар! — срываюся, что бы ни делала, и бегу. Мамка орёт всегда, когда из дома так беру и выбегаю. Ну а что сделаешь? Хочешь быть вождём — надо постараться.

Вот и сегодня, сижу, кашу ем и слышу через форточку открытую: орут где-то. Летят. И всё, соскакиваю со стула и к двери. Собака орёт, мамка орёт, вороны орут. А я — ноги в сандали — и бегу. Бегу, голову задрала, на небо смотрю. Вона они, туча чёрная. К кладбищу летят, от универмага, наверное.

Несуся, аж ветер в ушах свистит. Глаза то вверх, то вниз. На небо — чтоб знать, куда потом по следу вороньему бежать. На землю — чтоб кубарем не улететь, как в тот раз, когда корень какой-то не заметила и ухнулася. Да так ухнулася, что сарафан весь в труху, ладошки стёрла, колени стёрла, полный рот земли. Зуб тогда себе выбила. Встала, смотрю на руки, на ноги, землю выплёвываю. И как давай реветь. И домой побежала. Мамка сперва волком рыкнула, убить хотела, а потом, как увидела какая я вся зарёванная и побитая, запричитала, зацеловала, повела отмываться и йодом мазаться. Так что, теперь хожу без зуба переднего и под ноги смотрю. Зато плююся лучше всех.

К универмагу прибегаю, запыхалася вся. Стою, отпыхиваюся, по сторонам гляжу. Тут асфальт кругом, пёрья чёрные на нём хорошо видно обычно. А сейчас — нету ни одного. Думаю, куда дальше бежать, и вдруг слышу сбоку:

— Янка! Ты чё тут?

Поворачиваю голову, а это сестра моя двоюродная, Ленка. На оградке сидит.

— Ничё, — говорю. — А ты чё?

— И я ничё. Сижу.

А я смотрю, она жуёт что-то.

— Это у тебя чё? — спрашиваю.

— Это? Сникерс.

— Это откудова?

— Витька дал.

— Просто так что ли?

— Не-а. Я ему жопу показала.

— Ха! — смеюсь. — И нафига ему твоя жопа сдалася? Что аж сникерс дал. Своей нету, что ли?

— Ха! — Ленка тоже смеётся. — У него мальчишья. А им девчачьи нравятся.

— А чему там нравиться? — спрашиваю. — Они ж у нас такие же?

— Такие же, — говорит, — да не такие. Вот нравятся почему-то.

Я прикусываю губу и хмурю лоб. Жопа и жопа, какая разница. Чего за неё сникерсы раздавать ещё? Больно интересно. Мне б Витька жопу показал, так я бы ему только пинка по ней дала.

— Дашь куснуть? — спрашиваю Ленку.

— Не-а, — говорит, — у меня тут на один укус и осталось.

— Ну и пофиг, — говорю, — пошла я. Дела у меня.

А на самом деле, нифига не пофиг. Мне сникерсы нравятся. Мамка когда берёт их, мы их режем на пять частей. Тогда шоколадки на несколько дней хватает. Вот так вот поешь каши, потом чай с бутерами с маслом. И в конце сникерса кусочек. Балдёж. А тут на одного целая шоколадка.

Ну и ладно, чего. Пёрья надо искать. Пёрья сами себя не найдут.

Иду по тротуару, глаза в пол, под каждый куст заглядываю, как ищейка. Вдруг туда задуло. Ни пёрышка. У сельсовета деревья ранеточные растут. Трясу, авось наверху застряли. Нету, только листья да яблоки летят. Непонятно вообще. Такой стаищей пролетели и ничего не потеряли.

Чего делать, иду на кладбище, они же туда полетели. Заодно посмотрю, может там кто на могилку сникерс положил. Вряд ли, конечно. В основном конфеты дешёвые кладут, и невкусные. И сухие. А вдруг. Может Леусы своему Пашке положили. Пашка тоже сникерсы любил. Он утоп в том году. С дедом рыбалил на лодке, у того очки в воду упали. Пашка нырнул искать и не вынырнул. У нас озеро дурацкое, там раньше добывали что-то. Идёшь, идёшь, тебе вода по пояс — и раз! — дна нету, глубоко. Нам и раньше там купаться запрещали, а после Пашки с купанья стали с ремнём встречать.

Может, в огород кому пёрья попадали? Ну, в огороды я не полезу. Тем более, у всех собаки во дворе. Меня тогда за руку баб Любин Малыш цапнул, и я как-то собак меньше любить стала. Я их не боюся, знаю, что от них убегать нельзя — всё равно догонят, и если кусают, то надо кулаком в нос. Но всё равно больше к ним не лезу.

Вижу, у столба кто-то что-то с великом делает. Подхожу ближе, а это Витька. Цепь у него слетела, обратно натягивает. Смотрю на него, минуту думаю, а потом говорю:

— Слышь, Витька.

— Чего тебе, — он поднимает голову. На конопатых щеках следы от масляных пальцев.

— Дашь сникерс?

— Ха! — смеётся. — Это за чё это?

Прикусываю губу, думаю — говорить-не говорить?

— Жопу тебе покажу, — всё-таки говорю.

— Ты чё, мелкая, чиканулась? Нафига мне твоя жопа?

— Не знаю, — говорю. — Но на Ленкину же смотрел.

— Так Ленка — это Ленка, — говорит Витька. — У неё она есть. А у тебя не выросла ещё.

— А давай, ты мне сникерс сейчас, а я тебе жопу через год?

— Ха! — смеётся. — Так себе обмен-то. Ты это, мелочь, шуруй давай куда шла. Не мешайся.

И я шурую. Обидно, конечно. Ленка на три года всего старше. Чего я, виновата что ли. Ну и пофиг. Скоро виктория созреет, мамка продаст, выпрошу у неё сникерс. А пока надо, наконец, пёрья найти.

Ярких бы хотелося каких-нибудь. Да нету у нас ни попугаев, ни павлинов. Не в Африке живём. Вороньё да голубьё одно. Да гуси с курами.

Погоди-ка.

А петухи? У петухов ведь и зелёные пёрья есть, и красные. В хвосту-то. И они большие, красивые, блестят. А вот откуда их достать? Когда у нас ещё куры были, ходил по двору петух. Орал. Кур топтал. Так я однажды с бутером вышла, он как накинулся. Прыгал вокруг меня, крылами махал, за ноги щипал. Я этот бутер кинула да убежала. Петухи сильно щиплются. Не как собаки, конечно, но тоже болюче.

Может к бабе Лиде зайти? Да попросить, чтоб со своего Стёпки пару пёрьев дёрнула. Ей они зачем? А ему тем более. Баб Лида как раз недалеко от кладбища живёт. Вид из окон тот ещё, конечно. И у дома то и дело ветки еловые валяются, которые с грузовика кидают, когда гроб везут. Всё время, как к ней идёшь, надо под ноги смотреть, чтоб не наступить. Все говорят, на ветку наступишь — сам помрёшь. И нафига их тогда раскидывают? Может, поэтому у нас так часто грузовики с гробами и ездят, что все на эти ветки постоянно наступают.

Стучу бабе Лиде в дверь. Раз стучу. Два стучу. Дома нету, что ли? А, нет. Половицы скрипят. Идёт.

— Янка! — говорит баба Лида. — Ты чего тут?

— Здрасьте, баб Лид, — говорю. — Я по делу.

— Слушаю, — баба Лида улыбается.

— Подёргайте, пожалуйста, Стёпку своего за хвост.

— Это зачем? — удивляется баба Лида.

— Мне пёрьев надо. Хотя бы парочку. А у него они красивющие.

— Ха! — смеётся баба Лида. — Не выйдет, солнышко. Нету больше Стёпки. Утащили его третьего дня.

— Кто? — спрашиваю.

— А черти их знают! Собаки можа?

— Жалко, — говорю.

— Хочешь хворосту? Только-только испекла.

— Не-а, спасибо, — задумываюсь на секунду. — А сникерса у вас нету?

— Нет, ласточка, откуда, — отвечает баба Лида. — Меня внуки угощали разок, да кого там. Орехи сплошные, а зубов то — ыыы! — она показывает свой беззубый рот — нема. Не больно весело, орехи-то сосать.

Это да. Орехи такое дело. У меня они постоянно в дырке застревают, где зуба нет. Языком приходится выталкивать. Не очень удобно.

Прощаюсь с баб Лидой, захожу на кладбище. Вот они, чернявые! Тута все. По траве ходят, на памятниках сидят, на деревцах. Куча! Сперва осторожно хожу, поглядываю, нет ли пёрышек. А их нету. Тогда беру палку и бегу между оградок, размахиваю ей, ору:

— Эге-ге-ге-гей!

Вороны шумно взлетают, тоже орут. Вообще, некрасиво по кладбищу бегать и беситься. Мне мамка сказала, когда мы приходили у дедушки на могилке траву рвать. А орать так вообще нельзя. На кладбищах всегда почти тихо. Только, когда Пашку хоронили, мамка его плакала громко, почти орала прям. Жалко её было. И Пашку тоже жалко. И дедушку жалко, хоть я его и не видела даже. Знаю только, что он строителем был, и что это он все наши двухэтажки и универмаг построил. И что у него сердце больное было, а поэтому живот был большим и круглым. Почему так я не знаю, но вот.

Бегаю, в общем. Ору. И гляжу всё по сторонам — ну же, дайте хоть штучек пять пёрышков. У меня в сарайке спрятаны ещё, мне штук пяти хватит, чтоб шапку доделать. Ага! Вот одно!

Вороны все улетели, хожу, пёрья выглядываю да на памятники и фотографии смотрю. Какие-то лица уже не разобрать. Где-то и не было фотографий. На старющих памятниках наверху, как на ёлке, звёзды. На новых крестики везде. Я свой крестик в бане потеряла. Мамка даже и не знает. Ревела потом, боялася, что бог накажет. А может и наказал? Может, поэтому я всё шапку не могу закончить? Так ты, боженька, прости. Я же не специально. Сама не знаю, как верёвочка слетела. И прости, боженька, что ноги тебе отгрызла. Я просто, когда задумаюсь, всегда грызу что-нибудь. Воротник футболки, карандаш. Крестик вот твой тоже. Ты на меня не злись.

Исходила всё кладбище, час там наверное прошастала. А нашла всего три пёрышка. Ну и ладно. Пофигу. Успею ещё вождём стать. Пусть пока Сашка будет Виннету, а я его бледнолицей Верной Рукой.

Иду к Сашке. До вечера ещё далеко, успеем погулять. Подхожу к дому, стучуся. Не открывают. Ещё стучу. Ещё. Оглядываюся — машины нету. Уехали что ли куда?

— Дед Жень! — кричу сидящему у соседнего дома на скамейке старику. — А Пономарёвы уехали что ли куда?

— Уехали, — говорит.

— А когда приедут, не знаете?

— Дак никогда, поди, — отвечает.

— Чё? — спрашиваю, — В смысле, никогда?

— Так они же в город переехали, — отвечает дед Женя.

— Как переехали?.. — спрашиваю сама себя.

И бегу. А почему не сказал? Дурак! Как переехали? У меня же день рожденья скоро, я звала. Мамка торт сделает блинный. Или вафельный. Как переехали-то?! Почему не сказал-то?!

Бегу. Реву. Смотрю под ноги, чтоб не запнуться, но из-за слёз ничего не вижу. Куда бегу? Черти его знают. Но бегу. И оказываюсь у нашей сарайки. Забегаю внутрь, достаю коробку с пёрьями. Вываливаю их все на пол. И топчу. Топчу. Топчу.

— Дурак, — реву. —Уехал! И не сказал! Дурак вонючий! Ну и езжай, засранец, больно нужен! Друг нашёлся закадычный! Других найду, получше ещё! Они не уедут!

Сажуся на мешок с тряпками, пыхчу, не хочу реветь. А оно само ревётся. И так противно всё. И предатель этот. И Витька со своей рожей грязной конопатой. И Ленка со своей жопой и своим сникерсом. В жопу себе его пусть и засунет! Дурачьё!

И реву.

Успокоилася немного. Сижу, носом хлюпаю. Вот больно охота из-за дурака слёзы лить. Уехал, и фиг с ним.

А со стороны кладбища вороны летят. К универмагу, наверное. Орут.

Ну и пофигу. Ну и пусть летят. Ну и пусть орут. Ну и нафиг не нужны.

И пёрья свои пусть себе оставят.

Мне их больше сто лет не надо.