Только бы выжить

Я очнулся в военно-полевом госпитале, долго лежал и не мог вспомнить, что же со мной произошло, и почему бинт неровно заходит на глаза? Не могу пошевелить даже головой.

Первыми почему-то приходят обрывки не недавней, а довоенной жизни, которые кажутся такими далёкими, мутными. Учёба, женитьба, рождение сына — всё это было как будто бы и не со мной. Помню, что зовут меня Роман Васечкин, родом с Тамбовщины, жена моя — Маша, сын — Толик.
Но почему же я здесь?
Закрываю глаза, и всё трясётся, бежит, плещется будто. Вижу впереди спину политрука, он вроде бы кричит, но голос до меня не доходит, сливается с общим гомоном и глохнет, обрывается. Обрывается всё, и глохну я, падаю, словно лечу с кручи, как когда-то в детстве прыгал с яра у реки Цны. И вот я — в какой-то тёмной пучине, различаю теперь лишь травинки, цветок клевера даже — розовый такой, наивный, но весь в копоти. И он становится темнее, словно наливается густой кровью, и всё вокруг темнеет, темнеет...
И вот я здесь. Ничего не понимаю, и только нюх меня не подводит: отчётливо различаю запахи спирта, серы, и ещё почему-то — чеснока. Тонкий такой, навязчивый, но хороший запах. Нездешний, и даже родной. Как давно я не ощущал его! Так пахнет наш дикий чесночок, черемша, если вырвать его из земли и пожевать. Землистый, сырой от него дух... Я почти забыл его, а он вдруг вернулся.
Мне казалось, что тишина повисла в воздухе — тревожно и долго. Или слух не сразу возвращался? Но тишь прервалась, сменилась тревожным нарастающим гулом...
Бомбёжка! Это бомбёжка!
Я в госпитале, и его сейчас накроет, глухо и тяжело! Это понимание окончательно вернуло меня, но попытка пошевелиться привела лишь к боли. Словно всё моё тело было усыпано острыми осколками, которые не давали о себе знать, если лежать спокойно. Они впились в меня со всех сторон, и я прохрипел и провалился в темень...
Когда очнулся и с трудом разлепил веки, понял, что лежу щекой на промятой подушке, и вижу, будто бы сквозь густой туман, соседнюю койку. Кажется, что она плывёт в облаках, или стоит в густо натопленной бане. На ней, разметав всё, беснуется солдатик — юный ещё совсем, с перевязанной бинтами головой. Я понимаю, что бомбёжка — если это была она, кончилась, но бедолага бьётся в конвульсиях, держась обеими руками за железную спинку кровати. Да, ко мне всё же вернулся слух: кровать гремела, словно это были удары колёс по стыкам рельс.
Пришла, а точнее, будто приплыла по воздуху медсестричка — тоже белоснежная, словно вся осыпанная крахмалом. Сделала укол моему соседу, и он почти сразу затих. Потом подошла ко мне, и я чувствую её тёплую, чуть влажную ладонь сначала на шее, а затем на голове. Она гладит мои бинты, и я слышу звук — тихий, шуршащий, словно ветерок проносится по сухой траве у нашей речки там, дома. Медсестра что-то говорит, я слышу, слышу, но не разбираю слов, словно забыл родной язык.
Она кого-то зовёт, и приходит врач, его руки — в халате. У него белая бородка клинышком, старенький, уставший, грустный, вылитый Айболит.
Айболит. Помню книжицу, кажется, «Бармалей», подарил сыну незадолго до войны. И вот доктор — такой же. Если спросит, что болит, не отвечу. Язык не поворачивается, да и не знаю. Всё болит, всё. Но тот ничего не говорит, а задумчиво смотрит, смотрит. Его глаза полны жалости. Ко мне? Меня можно только пожалеть?..
Приходит ещё одна медсестра, помогает первой поправить мою лежанку, ещё что-то делают, не различаю, но от их прикосновений боль нарастает. Я хочу попросить их перестать, но не могу, не получается.
От нарастающей боли забываюсь, а когда открываю глаза, уже сумерки. Или мне кажется? Нет — я вижу небольшое оконце, луну на сером прокопчённом небе, горит она зло и сиротски. Солдатик, что бился в припадке, спит, а на уголочке его койки сидит большой сурового вида человек в гимнастёрке, мне кажется, что она немного поблёскивает в тусклом свете, словно покрыта крупинками соли. Мне не различить его лица, оно чёрное. Вижу только лежащие на коленях могучие руки, крестьянские, у наших мужиков тамбовских такие, сухие, жилистые.
— Очнулся? — спросил он, и я не сразу понял, ко мне ли обращаются. — Коль слышишь, моргни!
И я моргнул.
— Вот и славно, — он помолчал. Его галифе раздулись, словно наполненные воздухом мешки, и человек засунул руку в карман, долго что-то искал. Извлёк папиросу. — Поговорить, понимаешь, не с кем... Меня утром выпишут. Наконец-то, дождался. Давно уж можно было. Сколько просил, ни в какую! Слышишь, нет?
И я снова моргнул.
— Мне чуть больше твоего повезло, извини за такой разговор, — он задумчиво мял папиросу. — Что, хочешь, чтобы рассказал, как ты смотришься? Можешь не моргать — всё равно не стану. Главное — выжил. И вообще сейчас самое главное — выжить!
Он повернулся к парню, погладил его руку. Она выглядела белой, как у покойника:
— Этот вот совсем уж чумной, чумурудный, никому спать не даёт, если не уколоть, а так ничего. Герой. Поправится, — и он посмотрел на меня. — Если бы ты только знал, как я ждал этой выписки! Может, громко скажу, но хочу мстить! Очень, брат, хочу! Аж душу рвёт всю! Иногда думаю, всё во мне выпалено, одна вот только месть эта и осталась. Живёт, ведёт, ей одной только кровь по телу и гоняется. Слышишь? Молодец, почаще моргай.
Наступила тишина — человек собирался с мыслями, желваки ходили по щекам:
— Друг у меня был, Колька Полуянец, с Украины, одногодок, однополчанин. Там много чего у нас было общего такого, что на «одно» начинается. Погиб. И не схоронен по-людски... Знаешь, как часто снится? Родных во сне вообще не вижу, а его — постоянно. Приходит, садится рядом, ничего не просит. Вот и сейчас приходил, только что, потому и не спится. Пол лица только нет у него, вообще, срезано. А я ему говорю, ору даже во сне — только бы выжить, Микола, слышь, только бы выжить! Победим, кончится война, найду тебя, я помню, где ты лежишь, до смерти не забуду! Найду, схороню по-людски, холмик будет, крестик будет, всё-всё будет, обещаю! А он молчит... Почему? Не знаешь?.. Вот и я не знаю. Ну ты спи, спи, тебе надо! Ты своё, брат, отвоевал уже, твоё всё уже сделано. А я отомщу, ты не сомневайся тоже! Только бы выжить!
И он поднялся с хрустом в коленях, выбросил пустую измятую папиросную гильзу, и ушёл.
Что со мной? Хочу хотя бы ощутить — есть ли руки, ноги, но не могу, снова боль, даже при мысли о том, чтобы ощутить...
Что дальше, и есть ли это «дальше»? Вновь со свистом вдыхаю воздух, хочу уловить запах чеснока — родной, дикий, щемящий, и не могу. Пахнет только серой.
Только бы выжить... Зачем? Уже не знаю. Неважно. Только бы выжить!..