Луч света в тёмном автобусе
1.
Дело обычное — запрыгнул в автобус, вечером уже не набитый, и встал, опершись, на этой дурацкой вращающейся площадочке, где прикрепляется резиновая гармошка — как будто для растяжки салона хотя бы в длину, — что утром, понятно, никак не помогает.
Тусклое солнце, минутно пыхнув красным, затушенной сигаретой угасло — где-то за сто километров... Если провести луч-радиус: жидкие посадки, пустырь, завод стекловаты, неимоверно извилистые эти «полугрунтовки» — «на Бокино», «на Котовск», а там уже, на самом краю всего, в полях за «татарским валом», в чёрной пахоте с наледью оно и задымилось... Сразу темнеет, слякоть, пока ждал автобуса, замёрзла прямо под ногами. Местность самая живописнейшая: обледеневшая до свинцовой серости трасса, словно вросшие в неё острые железные вигвамы остановок. За мутным стеклом — «с потерей сигнала», сквозь тряску и скрежет — застывшее «тамбовское море», пустой пейзаж километрами до города, как в электричке. Ещё темнеет, мимолётный запах весны перебивается попытками водителя включить отопление, попадающей в салон гарью выхлопа, а скоро включится всем привычное коптюшное, как ночью в поездах, освещение, и различимое за окном, и так сплошь чёрно-серое, станет совсем призрачным.
Остановки поэтично именуются «второй пятак», «третий пятак» — но тут не ошибёшься... Посёлок Строитель: прямая дорога, посадочки, ряд пятиэтажек — никаких тебе нынешних супермаркетов, салонов и прочих излишеств. Ларьки разве, чтоб в любое время — дня ли, полуночи — можно было взять насущное: пиво, водку, сигареты. «Депрессивный район» — такого и названия никому не взбредало, а я тут и вообще часто живал у родственников с начала девяностых. «Спальный район» — тоже не слышал такого, да и выезжают-то отсюда не на машинах... В общем, всё самое обычное, тем более, что теперь это уже времена «вполне прогрессивные» — 2006 год...
«Салона, не слона, — думалось мне, — хотя трамбуют явно по-слоновьи, и гармошка сия почти как хобот...»
Я прислонился спиной к перилам гармошки-хобота — кругляк площадки на поворотах внезапными рывками вращается — всё же невольное развлечение в долгой хмурой дороге... Вот эти люди: как будто на подбор все те же самые, что и утром... когда они тебя и друг друга, набиваясь в этот нелетающий «Икарус» (в детстве мы читали «Экапиг»), а ещё пуще в коммерческий «пазик», рефлекторно — ничего личного, по-тамбовски картофельно-обезличенно — как будто забивая сваи, как единицу или ноль утрамбовывая в нужный кому-то объект, непоправимо плющат... Настроение — если это можно так назвать — вельми скверное...
Здесь продают билеты — как на театре, в балаган теней. Увидеть здесь ничего нельзя: лишь муть рассола столетней селёдки в бочке. Увидеть тут можно многое — и пьяный мим-водевиль, и хардкор-трагедию, а чаще то и то по-русски вместе. Надо только много, часто, огнеупорно ездить — лучше таким вот странным вечером, а ещё лучше — ночью. Полбуханки хлеба, полбутылки пива — за такую цену мне и счастливый билетец не нужен (тем паче давиться им натощак!), я лучше бы пешком прошёлся, как обычно, но здесь промёрзший на отшибе пригород, идти далече.
И вдруг — что-то как будто мелькнуло. Где-то в самом начале салона. Как будто какой-то солнечный зайчик. На выбоине моя площадка под ногами — напоминающая тренажёр для космонавтов, да ещё со стрип-шестом! — подпрыгнула так, что удар нехило отозвался в спине и печени. К таким прыжкам и кульбитам я, конечно, всю жизнь сверхпривычен — наверное, показалось!
Но ёкнуло вдруг и в груди — чем-то как будто ожгло — зайчик, какой-то луч — нет, зрение меня не обмануло: неужели это она?! Несколько долгих секунд меня мотало вместе с платформой — приглядываясь, мотая головой, я колебался в порыве протиснуться вперёд или наоборот, пока она меня не заметила, врубить заднюю, ускользнуть в хвост, чтоб спрятаться или даже быстрей, не доехав, выйти.
И причина-пружина упомянутых авто-трагедий — не шекспировские страсти, а исключительно те самые две-три монетки-лепты. В маршрутке, а часто и в автобусе поставлен ящик деревянный — для сбора податей. Он разграфлён на ячейки разного достоинства, и полон сего достоинства, как ящик патронный, а над ним ещё прилеплена, будто деревенский почтовый ящичек раздолбанный, сигаретная пачка без крышки — для купюр, в аккурат для зеленовато-замусоленных здешних десяток. Можно разыграть сценарий — в попытке отказаться, увильнуть от оплаты. Здесь ставки — ваша совесть, ваши нервы — против нервов, совести и сил отчаянной хватки билетёрши. В такую ново-русскую рулетку можно выиграть, бесспорно! Но лишь пару жалких грошовых жетонов (столь нужных, впрочем, на другое или вообще отсутствующих), а проиграть — гораздо больше. Не раз, наверно, все видели и слышали расправу: по жалобе измотанной за день, всячески униженной и оскорблённой билетёрши издёрганный за день, измотанный вконец водитель вдруг резко даёт по тормозам, выскакивает с места с монтировкой, врывается в салон и «за химки» вытряхивает наружу злосчастно охамевшего зайца —точней, теперь козла, и именно отпущенья. А кругом-то, мы знаем и помним, кромешная темь, злой ветер — и лишь огоньки звёзд мерцают, как полуприкрытые глазки кота, да там вдалеке почти такие же, куда едем.
Невероятно: это она, Катрин! Здесь! Вот её наивные русые кудряшки, превратившиеся в этот шикарный блонд-каскад... Губки бантиком, глаза, ресницы — да и сама одёжка, поза... А улыбка! Я видел это в журналах, на многих фото в инете... Короче, кричи эврика, пиши пропало: в угарной полутьме автобуса — модель Катрин Пилипас, вырванная каким-то чудом из своей Франции! Для меня, для всех когда-то — просто Катя, Катя Филиппова, семнадцатилетняя девчушка из посёлка, — но и тогда ох, непростая!
Трусить — нельзя. Но... — как ворочается в нутрии магнит! — в мгновенье я увидел, оглядел себя, будто в зеркале. Что тут сказать, всё ясно: чёрная куртка-кожанка с плеча братца — такого прям, меня лишь недавно просветили, бандитского фасона (не зря в Москве менты постоянно доматывались!) — хоть идиотский накладной воротничок я выкинул, а кожаный ворот задрал — волне даже весомо. Штаны широкие, с лампасами... Но это не спортивка гопников, а стильно-альтернативная её имитация, если кто понимает. На ногах тоже не хрень — всё же кроссовки, пусть и не зимние... Общая небритость, небольшая испанка, не лысина какая-то — настоящая щётка, вся растрёпанная (хвала, что наголо не обрился!) — всё это вроде как вполне себе альтернатив, вполне брутал. Чем не Жан Рено ваш — в лучшие годы!
И главное без шапки — вот это класс. Как было бы неловко и отвратно мять её в руке или чтоб она торчала из кармана!
Но если присмотреться — уж она-то заметит! — эхх... Весь я истерзан, измучен нарзаном... С бодунища, опухший, чуждый любых омовений и умащений, штаны все в грязи, обтрёпаны снизу об асфальт и лужи (впрочем, не видно), кроссовки за зиму не сказать «убиты», но уж точно размочены, размочалены и разбиты... И куртка вся чем-то расцарапана, верхняя пуговица предательски отвисает на нитке, но главное — всё та же физиономия. Недавно бровь разбили — запёкшаяся корка, я дотронулся, ещё над глазом. Да а взгляд-то!..
А тут — она так и лучится! Смеётся, улыбается — как встарь, как в этих журналах! Да что ж за Голливуд-то, братья и сёстры! Что за улыбка-вспышка — гроздья вспышек! — для этого свинцового, словно со свинцовыми свиными фигурами автобуза! Рядом с ней какая-то молодая особа, — но там, гм... при всех, вишь, неплохих приличиях, за версту ведь видно, что наша Маша — «маде ин Тамбово», ин Строитель родимый и любезный, ну, или ин Татаново, где, хоть и через центр, конец маршрута этому рейсу.
В какую-то микросекунду, пока едва я не дал стрекоча, пара тёмных фигур отошли и обзор открылся. Я посмотрел на неё, не отводя взгляда, но и не улыбаясь. Сейчас и меня увидит!.. Вот повернулась, блеск улыбки... (Она как будто вырезана из более яркого, звёздно-блестящего радужно-красочного фильма и вклеена в наш мутно чёрно-белый, трясущийся-скрипящий кадр! Я же, не успев ещё войти в автобус, ощутил каким-то странным чувством, что что-то не то — какой-то свет играет!..) Но, сказав что-то подруге, она скользнула по мне равнодушно-поверхностным взглядом!
А ты думал, она тебя узнает — через столько лет! Нет, я решительно протискиваюсь вперёд!..
2.
— Катя, привет, — говорю я таким тоном, как будто мы расстались не пять лет назад, а дней пять, как раньше.
Вспоминаю вдруг, что она была близорука, вернее, дальнозорка: постоянно просила, когда мы стояли на остановке, посмотреть, какой автобус «на горизонте».
— Привет, — отвечает она без колебаний, так же просто, и всё вокруг превращается в какую-то карусель с гирляндами и лапочками.
Я спохватываюсь, что первым делом заграницей она купила линзы, сделала операцию. Да и вообще взялась за непонятный апгрейд: надела брегеты, отбеливала зубы, волосы (предварительно обрившись под ноль), принялась за йогу, плавание, потом антигравити — для нашей реальности бред какой-то. Об этом она писала в первом ещё своём письме, крайне коротком. «Тут настолько классная жизнь, ты просто не представляешь. Настолько всё хорошо, даже отлично, что просто тошно!» — горсть буковок со странным выравниванием по левому краю. Я мало что понял. По мне, так зубы у неё и так были ровны и белы дальше некуда, да и всё остальное. Понял только, что восемнадцатилетняя Катя служит, как и положено, в Израильской армии, таскается по пустыне в грубых бутсах, в сортир заходит, отставляя в угол, когда садится, нелёгкий ствол M16. Во втором письме она небрежно сообщала о чём-то ещё более запредельном: что работая в обычном кафе официанткой («правда в центре»), уже за год осуществила свою мечту — смоталась на месяц в Индию, в вожделенный Гоа, потом сразу ещё в Канаду, а дальше даже к Биг-Бену и Стоунхенджу, фотки прилагаются. «Короче, подсела на путешествия». Но опять концовка странная: «Всё настолько круто, что порой реально тошно». К последней весточке, уже из Франции, был прикреплён файл. По подписи в письме Catherine Pilipas я не сразу понял, от кого оно, те же парадоксальные три строчки. И тут совсем уж, такие кругом оговорки: «мой фотограф», «мой агент» (это ладно), но ещё — «мой тренер», «мой диетолог»! И оказалось, что чуть ли не в суд подавала на этих диетологов, пока не нашла нормального! Но зато — небольшие записки в нечитаемом формате...
Спрашиваю, как дела. Или она спрашивает. Или одновременно — не важно. Сияющие глаза, блистающая улыбка!
Подружка явно выпучивает зенки, хлопая обильно намазанными, как будто ваксой, ресницами. То ли я и впрямь так выгляжу... — что девица вовсю дивится, что её перламутровая супер-Катя с полуслова так задушевно принялась со мной рассусоливать!
Что я ей отвечал тогда по емейлу, я не помню. Да и что тут ответишь, когда у тебя, как будто над тобой, как в песочных часах, пятнадцать минут истекают — и не славы, а всё те же длинные вёрсты и жалкие копейки. Сначала доехать до города, там в интернет-клубе взять минимально возможный тайминг... Вот и теперь я что-то отвечал...
Сказал, что живу теперь на втором пятаке — это главный козырь.
«Живу» — это, конечно, громко сказано, но всё же в аккурат где-то в её местах...
Начал было объяснять, как найти дом. Но Катя тут же среагировала: знаю, девятиэтажка там одна, жёлтая такая. Оказывается, от её дома, дома родителей, всего сто метров!
Вспомнил первую нашу первую встречу, вернее, первую поездку. Увидел её на поэтическом вечере под ручку с Дошкиным, а после, с большим трудом оторвавшись от пьяных друзей-сегрегатов, поскакал, буквально побежал за садящейся в автобус юной Катей... В последний момент запрыгнул на подножку, втиснулся в забитое пластилиновыми телами пространство, начал движение вперёд...
Мы были вскользь знакомы по Кольцу («тусня у Вечного огня»), я знал, что она тоже в живёт в Строителе. Оказалось, на втором, но, разговорившись, вышли мы у меня на третьем. Было уже поздно, зима, гололёд, темно, холодно.
Провожая её обратно до второго пятака, я в полушутку предложил зайти в «салун» — хотя отлично понимал всю сомнительность такого приглашения, тем паче для шестнадцатилетней приличной девчушки почти в одиннадцать окраинной ночи. Это было даже не заведенье из категории погребков класса «Z&Down», допустим, подвальчик на Комсомольской площади, «рыгаловочки», как мы, завсегдатаи, их тогда именовали, — тут стояли строительные вагончики, самые натуральные, с окошками, обогревателями и тусклыми лампочками, три штуки подряд разных, но похожих, лепившиеся недалеко от остановки...
Как ни странно, она согласилась! Смелая, смышлёная Катя!
А теперь она сказала, что они с подругой едут куда-то посидеть, в какое-то кафе.
— У тебя есть телефон? — спросила она, — запиши мой номер.
— Есть, — откликнулся я. И тут же проявил решительность, шовинистско-мужскую, можно сказать, директивность (которую часто проявлял и раньше, такова натура), что давай я лучше запишу твой.
«Только бы Светка прямо сейчас не позвонила!» — твердил я про себя, прижимая в кармане телефон. Доставшийся от братца, толстенный, весь разбитый и замотанный — не в кайф было бы впечатление для Вики, этой её подружки-одноклассницы! (Вот на ней пуховичок, сразу сравниваю я, и на Кате тоже: примерно один и тот же цвет, похожий крой, и даже у обеих «кошечка» на воротнике — но посмотрите, друзья мои односельчане, насколь чудовищная разница!) Я вспомнил также, как во время наших участившихся прогулок она постоянно твердила, что ловит себя на том, что всё меньше общается с тусовкой с Кольца, а в школе и подавно. А там продвинутые всё были девчушки, alt girls, в очёчках и почитывающие, ещё задолго до беспонтовых хипстеров... И тут вдруг с чего-то — с какой-то строительской Маней-одноклассницей!
Катя извлекла из кармана куртки самый что ни на есть натуральнейший смартфон — тонкий и чёрно-зеркальный, в то время жутко дорогой и весьма редкий. Я продиктовал номер, а она сделала над разноцветно сияющей поверхностью какие-то легчайшие пассы пальцами — с едва заметно накрашенными чем-то блестяще-салатовым или слабо-оранжевым ноготками.
Впрочем, в вагончиках тогда и в полночь ещё царило оживленье, призывно мигала какая-то постноговодняя иллюминация, и не менее призывно — но грубо, что поделать — разило из окошек и дверок особым подвальным теплом, наглухо прокуренным и пропитанным застоявшимися рюмочно-пивными испарениями. Здесь обреталось самое закоренелое мужичьё, оседавшее «после суток на стекловате», либо, в салуне-вагоне подороже, всякий молодёжный сброд полубандитского толку, постоянно готовый к гоп-доматываниям и мордобою, поэтому я и сам не особо к ним стремился, разве что приходилось захаживать с матёрыми клиентами дядь Витей (мужем крёстной) или дядь Колей. Не сказать также, что в те времена в подобных заведениях шестнадцатилетним юницам отказывали в выпивке: если они выглядели лет на тринадцать-четырнацать, то да, и в ларьке тоже; а если уже на твёрдые пятнадцать, да ещё и я рядом... В общем, мне приходилось брать девушкам пиво, себе пиво и водку, а дальше, не особо прячась от глаз персонала, и даже спрашивая стаканчики, чтоб продвинутым школьницам не давится ершом, кушать всё это, недоумевать, да самому прихваливать...
Аллё, посмеиваясь, одёрнула она меня. И опять что-то прозвучало про кафе, что едет она с подругой в суши-бар близ Динамо (я, наверно, понимающе закивал, хотя ни в каком суши-баре отродясь не бывал), а вечером она мне позвонит, ок? Понимаю, свои дела... Да и куда меня пригласишь — в таком виде... Хотя дался мне этот вид! Если б я и знал, хотел «подготовиться к встрече» — я что, надел бы что-то другое?! Один у меня комплект одёжки: как приехал и недели на две-три, а куртка и кроссовки — вообще мультисезонные. Главное — другое. Ведь никто в этом долбанном полуподвальном автобусе, кроме сидящей рядом с ней и глядящей ей в рот подружки, не знает, кто такая Catherine Pilipas (хотя многие на неё невольно посматривают), а я — знаю! И вообще — она мне позвонит! Она — мне!
— Я позвоню тогда сначала, когда буду уходить, а потом, может быть, зайду к тебе в гости, — сказала она.
Всё же, если присмотреться, она по-прежнему слегка щурится — то ли привычка от «близорукости», то ли просто от этих неестественно частых улыбок. Говорит обычно, серьёзно-вежливо, но взгляд всё с той же хитринкой, как будто она в полумаске.
В тот первый вечер у меня с собой был пакет с сахаром — целых пять кило, привёз родственникам из деревни. Я сказал, что надо занести, но не хочется заходить. Чтобы её проводить до второго пятака без груза, я даже хотел спрятать пакет в посадках. Но сразу осёкся: по дорожкам этим в посадках тогда уже с вечеру приличный народ не ходил, топталась там всякая алкашня да тинэйдж-шпана, постоянно, поговаривали, какая-то непотребщина творилась. Не от страха (мне-то, конечно, не раз приходилось ходить и посадками, особенно в подпитии), но только положи этот пакет — кто-нибудь просечёт, тут же слямзят.
— Тут на входе в посадки, где идут трубы, между них, есть канализационный люк такой высокий... — загадочно начала смышлёная Катя.
— Знаю, вон он торчит, — я сразу понял, о чём речь, и даже, теперь кажется, сразу догадался, что она хочет предложить.
— Если туда заглянуть, в эту башенку из блоков, там такая выемка...
— А ты откуда знаешь? — изумился я, — люк-то на третьем пятаке!
— У нас такой же, я иногда, когда иду домой, там сигареты прячу.
Смышлёная юная леди, что сказать. Далеко пойдёт. Конгениально!
В вагон-ресторан мы тогда, конечно, не пошли. Но сама готовность «умницы-дочки» туда зайти была эффектна. Проводив её до дома, я в шутку высказал недоумение, как теперь в темноте посадок найти дорогу обратно. «А теперь давай я тебя провожу!» — тут же изъявила ту же готовность! Я, конечно, не согласился, но при следующей встрече (кажется, на следующий день) она меня успешно проводила (после того, как я её), тут резко стемнело, и мне пришлось, уже разучив путь-дорожку дворами, проводить её обратно. Такая вот маленькая хитрость!
Вот и сейчас куда там моей «директивности» против её — как всё просто! Едва заметный прищур — как будто подмигивает, выглянув в карнавальной маске из-за ветки ёлки, увитой блистающим — теперь такого почему-то давно уже нет! — серпантином, стряхивая «мушки» конфетти...
Да и вообще не девчушка она простушка, не малолетка, которая, увидев вблизи писателя, как пионерка, ко всему готова, хоть в рюмочную вонючую, хоть провожать кругами. С Дошкиным тогда, расставаясь, она поцеловалась — и не в щёчку, а по-взрослому (а ведь он ещё на несколько лет меня старше!), деловито и при всех. Лицеистка — лицедейка!
«You’re in the army now...» — в этом весь её характер. Но характер внутренний, запрятанный под девчачье-женственной внешностью. Грубая суконная форма (не то, что у нас «рыбацкий» этот камуфляж!) необычайно ей к лицу. Да, больше не к формам, но — именно к лицу. Конечно, немало там в Цахале, новой армии избранного народа, симпатичных юниц проходит службу (их часто показывают в роликах, и сами они фоткаются), но все они в основном чернявенькие, с завитушками, довольно крупные. А тут — такая прямо белокурая моделька-француженка, непередаваемо инородная, но по капризу судьбы реальная... Что вся эта армия-пустыня... кажется декорацией для клипа или фотосессии, а старшие по возрасту и званию мужские сослуживцы — массовкой и ассистентами.
Что-то живое, с лукавинкой, всегда светилось в её взгляде, а теперь ещё этот гламурный заграничный отблеск. Всё думал, с кем можно сравнить её внешность, чтоб было хоть немного похоже, — и не нашёл. У нас так никто не улыбается. Разве что... Гагарин! Лицо её, если, допустим, сделать его 3D-модель, а затем «отлить» на принтере, возможно, выйдет вполне обычным, даже некрасивым. Маска сфинкса, в застывшей эмоции напоминающая нечто гротескно-старческое: сплошные морщинки, даже и нос иногда весь сморщен, оскальчик этот... А вживую — удивительный совсем эффект!
Но это ещё ладно. Вот если б она в каждом кадре улыбалась не по-американски во все свои двадцать восемь плюс растущие зубы мудрости, а сдержанной и загадочной улыбкой Джоконды, то не знаю, как вас, а меня, например, восхищает и прямо ошарашивает нечто куда более нестерпимо живописное — не отображённое, кстати, ни на одной из её журнальных и IG фото! — губы неким бантиком, в полуулыбке, в намёке на улыбку, ни на что, ни на кого не похожие, непредвиденно уникальные. Много вокруг типажей — в жизни, на экране, в бесчисленных фотках — но ни капли ничего подобного!
Приходило, естественно, самое расхожее сравнение с Джоли, но тут, конечно, не то: не это вишнёвое безумие молодой Анджелины со складкой-зазубринкой посередине, но что-то такое девчачье, мимолётно-мечтательное... Не чувственные гиперсекси губищи хорошо пропечённой, с пылу с жару Евы, протягивающей тебе красное блестящее сочно надкусанное яблоко, но трогательные зефирки девчушки, пухленькие и тёплые, со всем таким розово-первым, но внутри там тоже жгуче-кровавые вишни. Если той же госпоже Моне Лизе «вкачать» нейросетью весь двадцатый век — Лолиту, Мерилин Монро, наших производственных, но милых «Девчат», землячку Зою Космодемьянскую, — то она и получится, старшеклассница Катя Филиппова, а вернее, умудрённая манекенщица Catherine Pilipas.
Но она вот неустанно демонстрирует другое — после процедур апгрейда (а затем — ребрендинга!) зубы у неё какие-то большие, почти идеально белые.
Я забыл уже, куда я еду и зачем (а вообще-то всё на то же Кольцо, на котором я и пять лет назад казался себе великовозрастно-неуместным!), что-то ответил невнятное. А вообще-то у меня там, так сказать, свидание!
Наотрез отказалась Светка опять и снова переться ко мне, пришлось не без трудов великих и нервозных уломать её встретиться на улице. Но зачем?! Целоваться мне с ней, что ли, хочется на холоде, посреди ночного города? Или очередной свежеиспечённый — если не сказать иначе — стих до зарезу охота на семи ветрах выслушивать?! Рассказы об очередной её передовице (на фото — неизменный губернатор в обнимку с очередной умильной хрюшкой), и о коллегах, такие же статьи ваяющих (некоторые ещё помнят живым и бодрым жанр совсем иной — «журрасследование»), но имеющих склонность, за неимением теперь жанра, «непечатно» перемыть кости — себе подобным, губернатору, хрюшкам, всем и каждому.
Поэтому и настроение, как я только взобрался в «Икарус», уже сразу дрянным было.
Текст полностью на конкурсе повестей: https://alterlit.ru/post/32551/
-
Не хватает "гармошек" в современных автобусах. Промёрзших зимой. В инее. Скрипящих резиной при повоотах.
-
Вячеслав Петров Это да. В том числе и об этом ностальгирую: была какая-то атмосфера, даже метафизика.
1