Штучка (2 часть)
Когда вошла впервые в наш новый дом, то увидала две разных спальни и меж ними санпропускник, вполне роскошный. Хоть и роскошный, но он мне не понравился, активно. Я спросила
— А почему нам по-прежнему не спать в одной постели: там никак не тесно.
Но он, что мы как раз и будем спать по-прежнему, то есть в своих спальнях, как делали всю нашу жизнь и сделали это одним из наших принципов, которые неколебимы и неотъемлемы от нас самих, потому есть на самом деле мы сами.
Я про себя бы так не говорила. Неколебимые принципы, когда ими не играть, а подчиняться — удел мужчин. Мы, бабы, не такие дуры — себе самим дорогу к счастью загораживать. А счастье мое в том, чтоб с любимым быть в одной постели, чтоб, повернувшись ночью, уткнуться носом ему в плечо и слышать запах его родного тела, а не парфьюм, положенный после санпропускника. Однако ночная кукушка шепнула не торопиться, когда впереди вечность.
И я бы «перекуковала», но у него там командирила душа, «надо» и «нельзя» в его жизни реяли, как флаги. Моей душе пришлось, мне — нет. Где тут пространство жизни нашей, если «хочу» под запретом, а «можно» под подозрением? Он успокоил: и для них найдется место, но разумное. Еще б мне знать, с чем едят разумное «хочу»?
Что он сам под этим полагает, я узнала скоро: «хочу» строго по субботам, в санпропускник сначала он, после ждет меня и представляет, жаждет. Потом немножко мы лежим и... расстаемся до утра, потому что много надо думать и в этом друг другу не мешать. Когда постоянно вместе и болтать, то скоро надоедливость придет, ссоры и расставанье. У него так было дважды, и третьего он не позволит: я ему слишком дорога. «Никогда!» — так он сказал.
Как можно знать про «никогда»? Все появляется, откуда ни возьмись, там, где не ждешь, но я как раз ждала. В третью субботу мое тело отказалось рисовать нам небо в алмазах, пришлось мне это делать за него, что совсем не сложно, просто скучно. Еще через неделю оно и вовсе занемогло. Только я его разом расколола: достала с полки штучку, оно ожило и загорелось интересом. Так что забастовку подавила на корню, но это пустое. Надо было предпринять, бороться за счастье свое, за любовь. Цель одна и ясна: убедить его, что жизнь — не исполненье долга, предназначенья, но постоянный танец меж «хочу» и «нельзя», танец, прекрасный неизвестностью исхода. Однако прелесть танца ему не ощутить, пока в нем безраздельно царствует душа. Требовалось раскачать ситуацию, и я пригласила в гости моего бывшего миленького с его новой подружкой. Ему сказано давно, что больше никогда, он скоро утешился, потому и удивлен, слегка. Я попросила вести себя естественно, но на меня поглядывать на случай.
Беседа поначалу потекла спокойно, чуть занудно, пока не забрела в любимые моего миленького заросли: про роль интимных штучек в жизни людей. Жизни вообще, не только сексуальной. Разговор уткнулся в важность этих штучек для свободы и независимости, поскольку секс нас так друг с другом вяжет, и превратился в спор. Мы, девушки, не вынося теорий и твердо зная, жизнь сама решает, что, когда и куда применять, занялись своим, бабским, но я следила, следила, как бы там чего не проболталось.
Мой любимый отстаивал необходимость этих штучек для инвалидов души и тела, мол, для них это единственно доступный эрзац, но и для них всего лишь эрзац. Для остальных штучки не только вредны, но преступны, потому что слишком часто (см. инет) позволяют погрязать в эрзацах, вместо потрудиться над сотворением нормальных отношений, и сексуальных тоже.
Мой миленький, напротив, твердил за независимость. Да, да, обычную человеческую независимость, что ищет преграды против порабощения другим, какое часто происходит через секс, слишком часто (см. опять инет). Штучки позволяют отделить территорию независимости, которую человек готов оберегать, даже соглашаясь на эрзац.
— Вот именно — эрзац! А человек не должен жить эрзацами, но подлинными чувствами и страстями!
— Ага, «подлинными чувствами и страстями», которые одолевают нас почему-то исключительно по субботам, после санпропускника, — это я так, немного промолчала про себя.
— Вы правы, но когда умеют такими чувствами жить, умеют построить их красиво и подлинно. А если нет, а жить надо? Эти штучки способны скрасить невыносимость жизни. Какая скука обычно в ней царит! (И снова тут см. инет) А если б люди позволяли себе играть в них, в эти штучки, то, глядишь, искренней, терпимее друг другу стали. Признайтесь, терпимости нам сегодня не хватает. Я повторяю: вы в идее правы, но я о быте, о каждодневности, которая удел почти что всех. Или, так скажем, очень многих. Да и любая любовь, как только за романтический период выходит, погружается в этот самый быт, каждодневность, и тут приходит время штучек. Спросите самого себя, но честно.
Я навострила уши и изготовилась вмешаться. Как только, сразу встрять.
— Нет, тут вы не правы! Со временем приходит разнообразие и богатство отношений. Прежде всего, душевных и духовных.
— Душевных и духовных, может быть. Но каждый день постель все та же, как ритуал и как рутина. Что делать с ней?
Тут я решила — хватит: мы, девушки, вмешались и быстро заболтали этот спор, и снова потекла неторопливая и милая беседа, которой завершился вечер. Вот, собственно, и все тогда. Я не торопилась, обдумывала следующий шаг, чтоб взбаламутить отношения меж ним и его душой. Но тут случилось, как всегда случилось...
Мне надо было сказать ему про утро, я забыла, и я зашла к нему уже потом, когда легла и вспомнила, но не в субботу, в другой день. Нет, у нас не было запретов, и иногда он приходил и говорил «покойной ночи». Я — никогда: в субботу, так в субботу. А тут понадобилось, и я зашла, когда он штучку прилаживал к своему концу, тут меня увидел и растерялся. Я сумела не улыбнуться и спокойно, что нам с ним это ни к чему, что у нас и так на двоих есть небо в алмазах, и будет всегда. Если вдруг понадобится, то мы их попробуем, но вместе. А независимость мне вовсе не нужна, мне и так слишком хорошо, и нет у меня никаких своих вершин, я буду с ним карабкаться, чтоб стать там рядом, а когда не доберемся, то «поцелуями изглажу все ссадины и раны и высушу все слезы — для этого теперь живу».
Мне показалось, понял. Не отпустил меня тогда и вообще больше не отпустил. Другую спальню назвали «для гостей», санпропускник — так просто «ванной». И стало у нас счастье. Я знала: теперь навсегда.
Только случается, откуда ни возьмись. Через несколько дней он в командировку: его унесло далеко и надолго, сравнительно. Меня достало тело мое — припёрло его со штучкой поиграть. Ну, зачесалось, так бывает. Дома никого, и я согласилась на девишник, душе своей повелела заткнуться и получить удовольствие, а телу все позволила — должок я чуяла за старое. И диких воплей, и что вообще взбредет — пусть поиграет, кому тут вред? Оно и развлеклось, что стало хорошо нам всем.
Он вернулся и против обыкновения наутро на работу не поехал, сказал, что выспится сперва. Вечером был загадочен и про сюрприз все повторял. Сюрприз так сюрприз. Шампанского открыли за «удачное возвращение», и пригласил меня на киносеанс, где я увидала себя в кувырках и воплях.
Мне на луну завыть хотелось, но промолчала.
Он:
— Со мной такого ты еще не вытворяла. Что так?
— Может, и дожили бы, какие наши были годы. Что тебя так веселит?
— Так вот, значит, ты какая? Необузданная.
— Какая? Я и с тобой такая. Ты лучше мне скажи: зачем камеру поставил и давно?
— Давно? Нет, недавно и в командировку.
— Чтоб посмотреть, с кем я тут.
— А ты ни с кем. С собой и славненько! Теперь я знаю, случаем, куда стремиться, чтоб женушка моя была довольна. И я буду стремиться, мы постараемся.
И меня обнял рукой своей, которая удавкой захлестнула. Ну нет!
— Ну нет, мой родненький, тебе душа не говорила, что подсматривать нельзя. «Низззя» подсматривать за любимым человеком! Не потому что плохо это, а «низззя» и все!
— Ее «нельзя» и «надо» мне надоели. Я — жить хочу.
— Ну да, решил начать ее с того, чтобы за бабой за своей: вдруг кто ее за это место. Недурное начало.
— Да, не бери ты в голову. Я убедился, мы убедились вместе: тебя никто и ни за что. А про это никто не знает и не узнает. Хочешь, сейчас уничтожим и все! Хотя я бы оставил, чтоб потом сравнить, как получается у нас вдвоем.
— Ты бы мне сказал, что хочешь увидеть, я тебе бы всякую себя показала. Для тебя мне не стыдно, но в камеру — это мерзость! До чего же техника дошла, мерзость дарит нам она, и ты видишь, и ты знаешь, как мертва моя душа... да и твоя тоже.
— Далась тебе эта камера. Ну прости, выбросим и забудем. Никто этого не видел.
— Поздно, любимый, видели. Души наши видели, и мы с тобой. Ее надо было выбросить, когда ты ставил. Ну, как могла тебе душа твоя не нашептать, что это мерзко! Как это мерзко! Простить, но душа моя знает, что ты, мой любимый, сделать этого не мог никогда, но сделал! Я готова прилепиться к тебе, единственный ты мой, на всю нашу жизнь, но ты не имеешь права стать ничтожеством! Теперь для души моей ты — ничтожество, и меня ты уничтожил!
— Да что с тобой? То я не живу вовсе, а начал только, так сразу мерзко. Я учусь с «хочу» своим справляться. Первый опыт не очень удался и что? Другие, вон, за своими мужьями-женами следят, детективов нанимают, в «свинги» подаются и ничего, живут.
— Любимый, я не про уродов. Я про людей. Полюбив, мы обречены беречь интимнейшее в тебе и во мне, беречь вместе и по отдельности. Нет его и нет нас, как людей нет, ты не понимаешь? А у вас, у мужиков, «хочу» не в теле, а в воображеньи, там грязь приманчива и не смердит.
— Заладила ты с этой грязью. Да, что случилось? Ни-че-го! Пустяк и из-за пустяка... Вы странны, женщины, как вы, право, странны. Ты как-нибудь определись...
И я определилась: собрала чемодан и ушла к Наталье. Мы с нею проревели всю ночь за нашу за бабскую злую судьбу. И почему нам, бабам, с мужиками не везет? А может просто время пришло нам с ними вовсе расставаться? А что? Теперь, когда так медицина возросла, что из пола в пол перебегаем, кому где больше нравится, тот и туда, чтоб там замкнуться. Как определимся все, так расплеснёмся по разным звездам и планетам — Вселенная большая, говорят. Другой бородатый умник — по случаю, семьи невольник — поезда космические придумал давно и не просто так, а чтоб нас развезти с земли.
Расплеснёмся и через много-много раз там, где-нибудь далеко-далёко из двери стремительный Он: высокий, стройный, голубоглазый. Тот самый Он, с кем об руку по жизни до последнего вздоха в мечте нашей — это вам любая скажет. И я, чуть покачиваясь, из тубзика. И все случится. Наконец случится...