Штучка (1 часть)
Это мой миленький пошутил, когда на праздник собирались. Мол, будет за честь мою совсем, если я весь вечер с этой штучкой в себе. В меня не поместить тогда никакого: ни большого, ни маленького. Это, говорит, как пояс верности, но по-современному, с гуманизмом, потому никак не заставляет, не загораживает пути моего к наслаждению. Наоборот, пусть свободная я буду, но и ниточкой невидной повязана. Как почует он, что тоскую я, так кнопочку нажмет осторожненько, надавит, во мне жизнь пробудится, и по приколу станет, потому никто кругом ничего не догадается.
Наталья говорит, когда штучки эти на любой вкус, мужики совсем необязательные. В жизни толку от них всегда небогато, а теперь и тут без надобности. Они то хотят, то не хотят, то могут, то не могут, и гордятся собой, будто полюсом овладели, а штучка наготове всегда и никаких. Мужичка своего она давно бы прогнала, но детям, говорит, отец нужен, да и люди кругом не поняли еще, как мир опрокинулся, как мужики совсем свое отжили как класс.
Честно сказать, не совсем отжили, но как эксплуататоры точно. Их теперь на место поставить легче лёгкого, когда на трибуну заберутся и вещают: «Уйду-покину, тогда поймешь-узнаешь, как без меня невыносима в безысходности жизнь твоя...» А светлая тебе, миленький, дорожка, и лети по ней, лети, попутного тебе... этого... туда... Я теперь хотеть и родить тебя не спросила! Никого не спросила! Прогресс научный освобождает угнетенных, но угнетенней нас, женщин, кто? Никто. Жалятся на истерики, а загнать нас в работу-кухню-спальню, чтоб сидели-ждали, когда миленький придет за теплом, за лаской — это куда? Наносится по делам, по бабам-мужикам натаскается, наиграется и ползет посопеть, почмокать. Но теперь всё: все отмучались и все отчмокались. Удачи им в делах их, а мы найдем занять чем себя, позабавить. С этой штучкой женщины не хуже мужиков вооруженные. И нет у нас завистей, про какие умник этот твердил бородатый, к мужскому отличию. Какая зависть, когда «отличие» на полке в шкафу у каждой лежит себе — команды ждет. Чем им теперь гордиться? Что они такого могут, с чем нам самим не совладать?
Прикалываться и стебаться могут, как начальник наш. Стоит на сцене и стебается про праздник женский и успехи в работе. Козел! Теперь мужики только и стебаются, слова по-простому не скажут, все с приколом, с поворотиком, чтобы мы «хи-хи, хи-хи», как дуры какие-нибудь. Мы, конечно, «хи-хи», чтоб не расстроить их, чтоб не поняли они — нет, не дуры мы! Потому поймут когда, что власть их кончилась и навсегда кончилась, в расстройство впадут. Возись потом с ними. И так возимся: «Ты, мой миленький, не плачь, не соплюй. Ты сумеешь еще, подымешься, взлетишь. Я в тебя верю! В одного тебя верю!» Противно врать, когда знаешь: никуда он не подымется, никуда не взлетит, так и будет на коленях да на брюхе в грязи! Чего мужиков грязь так тянет? Чистишь его, скоблишь, приводишь в приличный вид, человеческий, а он опять влез, куда ни попадя, и весь вывозился. Прибредет, носом хлюпает, что в последний раз, мол, бес попутал, что сама она, дура, прилезла, что тебя только любит, и всегда только тебя... Про любовь слышать славно, но не так: про любовь от сильного и красивого слышать, когда он к тебе, только к тебе шел, шел и пришел.
Ой! Не забыл, миленький! Зажужжало внутри, тепло сейчас пойдет электрическое. И никто кругом не видит, и никто кругом не слышит, и никто кругом не чует. Подарочек его новогодненький тихонежненький какой: можно с ним хоть на собрании, хоть в койке с родненьким. А что? Уснет он, свершеньем гордый, а тебя разбередили только, только-только вся на любовь настроилась, душа и тело в струночку единую, и вся-вся к нему раскрытая тянешься, а он сопит себе колодой, козел!.. Нет, не всегда «козел». Теперь совсем не козел... теперь очень даже не козел... теперь бы с таким козликом на травку... на травку на зеленую... чтоб совсем никого... чтоб солнышко и небо, и он горяченький-горяченький... весь горяченький... и чтоб штучка эта его... его штучка прямо в тебя... в меня и до донышка... до сердечка до самого... чтобы всю меня прошла и в горлышко уткнулась... чтоб вся на нем распятая... на кусочки разъятая... и кусочки далекие... друг от друга далекие — не сложить...
Нет, сложить, собрать себя, собрать тихо и в тубзик, а то закричу... прямо сейчас и закричу... встать тихо и в тубзик, чтоб никто ничего...
Никто и ничего. До чего техника дошла, радость дарит нам она, и никто кругом не видит, и никто кругом не слышит, и никто кругом не чует, как поет моя душа... и тело. Ножки подрагивают, но совсем чуть. Спасибо, миленький, услужил-удружил. Внимательный ты мой! Заботливый! Когда не ждешь, не помнишь, куда как славно получается. Во внезапности прикол самый, в неожиданности, только собрать себя надо вовремя, собрать, чтоб не закричать.
Она из туалета, чуть покачиваясь, потому ноги еще не совсем, а душа пела, пела неслышно, про себя, но пела, и навстречу Он. Высокий, стройный, голубоглазый — именно Он. Из двери напротив вышел стремительно, чуть не столкнулись, тот самый Он, с кем об руку по жизни до последнего вздоха в мечте нашей — это вам любая скажет. Он еще не знал, что это именно Он — мужчины вообще самого главного про себя никогда не знают, надо объяснять, втолковывать, и она покачнулась, покачнулась чуть сильнее и рукой за стенку. Он под локоть и:
— Девушка! Вам плохо? Вам помочь?
— Нет, нет, ничего, спасибо! Просто голова немного... закружилась... Секундочку, сейчас пройдет. Не беспокойтесь, пожалуйста. Мне на балкон, на воздух... на свежий, чтоб подышать.
И в глаза его, в самые глаза свои впустить, чтобы тонул он там, тонул, не понимая, как тонет...
Сели рядышком на скамеечку, он локоть отпустил только, и рука ее без сил вдоль тела легла.
— Что с вами? Вы больны?
— Нет, просто слабость, минутная. Не высыпаюсь последние дни, не получается.
— Хотите, угадаю причину: работа и любовь, любовь и работа, и любовь, любовь, любовь... Вы и сами не знаете, как вы очаровательны!
— Спасибо! К комплиментам питаю слабость. Только для работы и любви есть у меня день и вечер. Ночь моя — всегда только моя, и никого и ничего туда я не впускаю. Там я сама с собой: думаю, пишу, читаю...
— И что теперь?.. Коэльо? Робски? Лену Ленину? Улисса?
— Теперь Вербера, про мертвых жизнь.
— И как вам мертвые?
— Совсем не впечатляют, скучно. Куда как веселей, роднее были ангелы.
— Коль скучно, надо бросить и взять приятное. Жизнь коротка.
— Нет, я хочу до дна, до донышка доделать и дожить все, что начинаю. Еще один мой принцип из неукоснительных. А жизни людям на все дела хватает, обычно в ней довольно пустых мест. Так я полагаю.
— Да, если посмотреть кругом, сдается мне, верно полагаете. И сколько этих принципов у вас?
— Неукоснительных немного.
— Позвольте с ними познакомиться?
— Не сразу.
— Что так?
— Вдруг напугаю, и вы сбежите. Мне бы не хотелось.
— Нет, не сбегу. Хотите, поклянусь?
— О, нет! Вот этого не надо. Мужские клятвы — это... это как фейерверк: роскошный огненный цветок на миг один — и ничего, лишь дыма облачко.
— Вот это зря. Я не такой. И у меня есть принципы, от них я никогда не отступаю...
Я слушала, кивала, стараясь взгляд его держать, с моим повязанный, и про себя молилась, чтоб миленький, мой миленький теперь на кнопочку не надавил в поисках. Сейчас совсем не к месту, ну совсем. И в тубзик не уйти, чтоб штучку эту... Нельзя его одного пока, ни на миг нельзя! Мужчины так беспомощны одни, так неспособны не увлечься новым впечатленьем, потому на привязь, на поводок, для начала прочный и короткий. Привыкнут, пусть идут: мной прикормленным им никуда не деться. Однако надо предпринять по-быстрому... по-быстрому, пока ужастик не начался. Тут он про уйти и по городу прогуляться. Я в паузу нырнула, в раздумьи будто, короткую, на раз-два-три...
—Why not? Здесь шумно, душно, тошно. Но погулять там, далеко, по набережной.
И я махнула рукой, чтоб показать, как далеко гулять мне нужно, чтоб эту электронную удавку разорвать. Да, да! Теперь это удавка на счастье на моем, которое на жизнь на всю, и так меня душила, так душила!.. Я провела рукой по шее.
Он:
— Вам плохо? Душно? Что-то с головой?
— С головой? Да нет, гораздо ниже.
— С желудком? Что-то съели?
— Нет, ничего, не беспокойтесь: таблетки не нужны.
Мы вышли скоро, очень скоро. Я едва держалась, чтоб не бежать. На улице в такси и дальше, дальше, дальше... Отъехали когда, я так расслабилась, не против стала поцелуя. Его поцелуя. О! Как он сладок оказался! Так безумно сладок, что лучше умереть, чем перестать. Но перестать пришлось и разом, поскольку в распаленности рука его могла скользнуть случайно туда, где штучка притаилась. Объясняй потом про сверхкритические дни и толщину прокладок...
Я попросила выйти здесь и прогуляться, и пусть он о себе еще расскажет: «Мне это так безумно интересно!» Ну, вы-то знаете мужчин. Им только петь, когда есть кто-то слушать. Пусть она всего одна, но та, которая внимает, кивает и вовремя вставляет нужное: «Да, да!.. Вы правы!.. Правы безусловно!.. Как это верно!.. Решительно, вы правы!..» И искренность безмерная в глазах...
Он пел, он вдохновенно врал. Нет, не права — не врал, летал в фантазиях и так летал красиво! Я слушала, смотрела, знала: без этих глаз пылающих и этого полета не жить мне больше. Незачем мне жить!
Расстались у подъезда. Он пытался намекнуть, но робко, взглядом и бормотаньем неопределенным. Я была готова, готова в алмазах небо увидать и показать ему, какое это небо! Но стоп. Торопиться не надо. Он душу мне излил? Излил. Значит, поводок короткий надет: теперь всю ночь ему перебирать, как врал он, и краснеть ушами, и думать только обо мне. Я разрешила в щечку поцелуй, и мы расстались на два дня. Пока опасно, но с миленьким уладить и его удавкой — раз! План безупречный кампании составить — два! Душе моей и мне побыть друг с другом — это три! И это «три» важнейшее: знать в точности нельзя, как повернется, и «слётанность» необходима, гармония души со мной.
Мой миленький ждал и был разгневан. Нет, что ни говори, а гнев мужчин так восхитителен, когда дать ему излиться, не мешать, пусть он тебя затопит. Когда не возражать и плавать в его бурлящих водах, то потом выходишь неотразимой, будто Афродита. Мой миленький, когда иссяк, то про любовь заговорил пронзительно и нежно, но я спокойна и неумолима, будто мне любви достало еще там, на празднике: «Мой милый, с этой штучкой все было к месту и чудесно! Спасибо, родненький! Теперь ба-бай! До завтра, я тебя целую!»
Наутро ему по телефону: даю, мол, вольную, но лишь на две недели, поскольку выше крыши буду занята делами родственными — там жуткие проблемы! Я почти не соврала: тот самый Он обязан стать мне мужем, то есть родственником, и тут пока проблемы. Безупречный план потребовал на обсуждение меж нами, девочками, то есть моей душой и мной, минуту и уместился целиком в один лишь пункт: Он в две недели совершенно добровольно желает отдать мне руку свою и сердце, я также добровольно думаю пять сек и принимаю. Еще раз оглядела план и не нашла в нем ни одного изъяна.
На «раз», «два» ушло не больше десяти минут, все остальное время моя душа и я потратили на тело, на мое тело. Я его слегка подзапустила, тут душа моя права. Она, конечно, глупости твердит про полную его животность, распущенность, про гадкие желанья, какие в нем непрестанно теснятся, и если б не она, то мы бы «сгинули в пучине порока все вместе и бесследно». Тут же поправляется, что сгинули без нее, поскольку такие, как она, не исчезают, «ибо достойны вечной жизни за свои свершенья». Она излишне патетична, занудна, категорична и склонна к панике, но я ее терплю. Во-первых, что мне делать: такую получила на раздаче, значит, с ней и жить. Во-вторых, я к ней привыкла за столько лет, ну и она ко мне, надеюсь. За сколько, сколько? Нет, не за столько, как бы вам того хотелось, и не за столько, как бы этого хотелось мне. И третье, главное: она вовремя колотит в набатный колокол, когда тело слишком на воле и там распоясывается опасно. Вот и на празднике чуть нас обеих не опозорило вульгарным поведеньем. Душе к нему не докричаться своим «нельзя!», тут я обязана вступить и скомандирить: «Можно, но только в тубзике и без звериных воплей».
Нет, с ним, с телом нашим, конечно, всякое бывает, но чаще мои команды понимает: очень любит повторенья, чтоб снова и снова, потому пугается, как только произнесу угрозу, что в монастырь уйду и больше никогда: «Ни разу, я клянусь!» Оно скисает и подчиняется... если успеваю скомандирить. Там я успела, и всем нам было счастье, всем трем: и телу, и душе, и мне. Всем трем или троим? Нет, трем, нас больше, женщин: я и моя душа, а тело никак не склонится в наш род, настаивает на средине, на неопределенности.
Хлопоты наши с ним были, как всегда, и утомительны и восхитительны. Признаться надо, что в украшении того, что душа кличет «своей тюрьмой», она весьма искусна, и результат к вечеру второго дня был безупречен. Правда, правда, можете спросить ее, мою душу: она никогда не врет. Наконец, мы уложили бережно тело наше в койку и занялись капризами собственно души. Я так хотела спать, но душа желала пищи для себя, что на сей раз выразилось в стихах Северянина. Я взмолилась, ну, пусть хоть Блок какой-нибудь, но ей зачем-то Северянин под Мишу Хейфица. Вот зануда! Полчаса меня терзала, заставляя сквозь тяжелые веки и язык дундеть стихи под Сарасате, пока смилостивилась наконец и отпустила в сон нас всех, который поглотил в свою бездонность, но утром вынужден был выплюнуть обратно по звонку будильника: любовь любовью, а работа по расписанию.
Он не звонил весь день. Я придумала ему такие казни, каких не знали и китайцы, и все в деталях смаковала. Моя душа смотрела на это с укоризной — она такая. А тело? Тело просто млело про себя после вчерашнего и в предощущеньи. К вечеру он позвонил, сказал, из внезапной командировки, из глуши приехал, где телефон не брал. Я выдохнула: даже если врал, то случилось главное — Он позвонил! Дальше все легко. Я покапризничала, поломалась и согласилась не в ресторан и не в ночные танцы, а в оперу. Моя душа застыла в изумленьи — это была вторая опера в моей жизни. После первой я заклялась туда ходить, и своего зарока не нарушила ни разу. До нынешнего дня, но сегодня мое тело в новом платье и мои глаза, откуда наполненная скрипкою и подвывающей поэзией душа неотразимы будут в полумраке звуков.
Так все и случилось. Он оперы не терпел и не скрывал, но терпел мое вниманье к странным звукам и не сводил с меня глаз — что, собственно, и требовалось. Под этим его взглядом готова я еще на три оперы подряд, но кончилась она, как все на свете. Ну и что? Потом случилось небо в алмазах для меня и для него, для нас: я растворилась в нем, а он во мне, и нам не стало тесно. После все покатилось, день за день цепляясь: с утра я в ожиданьи на работе, после все, как всегда, — я растворялась в нем, а он — во мне.
На двенадцатый день пришел не просто с цветами, но одетым в смокинг и парадное лицо. Все поняла, но торжественную речь обязана прослушать до конца, не прерывая. И я не прерывала, я молчала, но про себя.
Он:
— Я пришел сказать тебе это...
Я про себя молчу:
— Что «это»? Как все-таки мужчины неуклюжи!
Он продолжает:
— ...это не только потому, что ночи были восхитительны. А они были совершенно восхитительны, и других слов мне не подобрать!
Я про себя опять молчу:
— Вот здесь остановиться, стать на колено и застыть! Ну, пусть не на колено, но молчать и есть меня влюбленным с трепетностью взором.
Однако, он продолжил:
— Но ночи были и прошли. Пусть еще будут, и вновь они минуют...
Я молчу, но с возмущеньем:
— Что он несет? Подобно мимолетности, промчалась былая наша жизнь, а эти ночи отворяют вечность, вечность нашей любви!
— ...минуют, а наши принципы неколебимы в своей неукоснительности и сходны до неразличимости. Я предлагаю их соединить навечно, ибо никогда не встретить мне женщину, своими принципами столь на меня похожую, а тебе — мужчину.
Я предпочла бы соединение не принципов навечно, а наших душ и тел. Но всем известно: неважно, что мужчины говорят, главное, что делают, — так и я считала. И тут он наконец-то замолчал, стал на одно колено, вынул из кармана в зелененьком бархате коробочку и протянул мне с влюбленным и трепетным взором.
Там было два колечка. Мне стало все равно, что он болтал про единенье принципов. Я видела знамение любви нашей теперь без завершения и нон стоп. Необходимые пять сек мне показались бездонной вечностью, но я их дотерпела, прежде чем ответить. Что ответить? Конечно, «да», но с раздумьем будто некоторым, чтоб не заносился он. Впрочем, на мое раздумье...
Свадьба произошла через три дня — как нынче деньги умеют время сжать. Не свадьба, так, сочлись в загсе среди друзей ближайших его, но не моих: пусть потом узнают, когда от доброты душевной трудней станет напакостить. И в тот же день мы улетели на Мальдивы. Не думайте, не на его деньги — впополам. Я вам не Золушка! Хотя согласна его принцем почитать всю свою жизнь.
Там оказался рай, про который только в книжках плохих и мечтах чудесных. Мы, как Адам и Ева, не расставались ни на миг, и друг от друга не устали, и змея там не повстречали, но все теперь имеет свой конец — и рай.
Мы возвратились в мир времени и занялись совместным бытом. Он взял на себя хлопоты по объединению наших жилищ в общий дом. Я не мешала. Пусть, все равно за мною будет главное: рюшечки-салфеточки-уют, то есть сама жизнь.
