Бьютифул путешествие (продолжение)
Палата № 313.
Через два часа, меня привезли в палату.
Я находился уже в сознании, если так можно сказать про человека подвергшегося операции. Медсёстры сказали, чтобы не спал и не вставал с кровати. Глупые советы: попробовали они сами уснуть, или встать. Боль чувствовалась, она жила и рождалась в моём чреве. Чтобы забыть о ней, двигаю пальцами ног, это немного помогает отвлечься.
Когда становиться совсем невмоготу, то на моё счастье появляется девушка в униформе с сумкой «наркологичкой».
Она делает укол промедола. Боль отступает и прячется, но ненадолго.
Мне трудно говорить и дышать полной грудью.
Поэтому молчу, хотя это очень скучно, и часто дышу.
Когда ко мне обращаются с вопросами соседи по палате, то мотаю головой, или делаю страдальческую гримасу.
При малейшем шевелении корпусом, тазом или спиной, на которой лежу, появляется боль. Иногда однопалатники приносят еду из столовой.
Буддист, берёт меня под мышки, приподнимает и опирает на спинку кровати, чтобы мог покушать.
Мне повезло с ним, ведь он понимает меня с полуслова, подаёт также «утку», когда возникает нужда в этом. Хотя к вечеру мне уже разрешили осторожно вставать, опять же Буддист помог, и первым делом направился в туалет. Потом лёг, всё-таки тяжело, когда тело охватывает общая слабость.
Через два часа мне стало совсем худо от боли.
Дежурная медсестра, молоденькая девушка, сделала пару уколов: кетонал, ещё для крови. Но они, ни капельки не помогают. Сестричка смотрит участливо и говорит, — может промедол?
Я не отказываюсь, да, пусть хоть так.
Через несколько минут, которые кажутся вечностью, прибегает девушка с «наркологичкой». Она вкалывает промедол в плечо. Меня отпускает, она уходит к себе, ведь уже ночь.
Через полчаса становиться снова невыносимо, я лежу, дергаясь как червяк, стону и кряхчу от боли, мешая уснуть тем, кто в палате.
Наверно, они внутри себя проклинают меня, чтобы я поскорей заткнулся, или сдох.
Прошу Буддиста, он ещё не спит и поглядывает в мою сторону, чтобы помог приподняться.
Он не отказывается, тащит меня за вытянутые руки.
Их тут же скручивает нервная судорога, с наступающим онемением.
Превозмогая боль, усаживаюсь на кровать, на большее не хватает ни сил, и терпения, чтобы вытерпеть эту проклятую боль.
Спасибо что-то бурчит, не выдерживает, встаёт и выходит из палаты.
Через пару минут прибегает медсестра, она уже не спрашивает, что со мной и стало ли легче.
Глупые вопросы, ведь даже чтобы открыть рот и сказать ей об этом, у меня не хватит сил.
Она делает укол «кетонала», который мне помогает как припарка мертвому. Через некоторое время, получаю ещё один «кетонал».
Меня укладывают, просят уснуть, я бы с радостью, но не выходит.
Примерно два часа ночи, и я не могу ничего: ни дышать, ни спать, ни думать. Буддист наверно спит, он лежит ко мне спиной, поэтому не окликаю его, стараюсь повернуться на бок самостоятельно.
Боль взрывает мозг, она молнией проносится по всему телу.
Мочевой пузырь не выдерживает, по ногам освобождённо бежит теплая жидкость.
Постель, чулки, трусы, всё мокрое, кроме матраса.
Ведь он покрыт кожей, видимо специально для таких дел.
Скуля от боли, сгибаясь напополам, выхожу из палаты, чтобы идти куда-то.
Только куда, вот в чем вопрос;
За помощью? Так уколы уже делали, скажет сестра, — и я больше ни чем не могу помочь. Терпите, постарайтесь уснуть.
И всё в таком духе.
Хотя она так и сказала, с сонным видом, это в слово в слово, когда я ее разбудил в ординаторской.
Что делать дальше: ни она, ни я, не знали: возвращаться в палату на обоссанную постель и страдать дальше?
Эта боль стала самой мучительной болью, из всех которые я познал на своей шкуре, до сего времени.
Почему-то направился в «клизменную», мне повезло, на кушетке лежала чистая простыня.
Закрываю дверь, но свет не выключая, пусть горит.
Постепенно раздеваюсь от мокрой одежды.
Мне также нестерпимо больно, но здесь могу кричать, стонать, и всё что угодно, никому не мешая.
Нет, крики, будут слышны, но кому какое дело, ведь всем насрать на тебя. Обёртываюсь простынёй, ложусь на кушетку.
Почему я припёрся именно сюда? Не знаю.
Пещера с черепами египетского фараона, или подземная кандейка вьетконговского солдата, подходили бы мне, куда больше.
Открыто окно, в раковине капает вода, горит искусственный свет, он даже проникает через закрытые веки.
Я сразу провалился в сон, или в бред, будто оказался где-то на море. Шум волн, прибой, морской ветер, звуки птиц, — всё это послушно перенесло меня туда, в ту атмосферу.
И тут я спросил, узрев возле себя одно странное существо:
— А ты что такое?
— Я Чайка по имени Джонатан.
— А я кто тогда? — спросил я у Чайки.
— Ты тоже чайка, только пока без имени.
Я с удивлением осмотрел себя, и точно, — я сам стал морской птицей, точнее чайкой, как и странная Чайка по имени Джонатан, которая умела говорить со мной.
— Можно здесь остаться? Там, откуда родом, мне было очень больно и плохо.
— Да оставайся, тебе понравится, — ответила Чайка Джонатан, расправляя крылья и красиво пускаясь в полёт.
До этого мы вроде как висели неподвижно в воздухе.
Под нами далеко внизу плескалось море.
Я попробовал так же, взмахнуть крыльями, вытянуть шейку, но у меня вышло только барахтаться в воздухе, чтобы не упасть в воду.
Чайка Джонатан подлетела ближе, стала учить:
— Не бойся. Сделай вот так оперением, тогда получится набрать скорость.
Тут у меня удалось, и я радостно взмыл в небеса вслед за Чайкой, которая умела ещё и учить самому главному в жизни, — уметь красиво летать, не боясь упасть и умереть.
— Чайка Джонатан, а ты можешь меня научить умирать?!
Сверху донеслось отголосками, — рать, рать..
Потом сознание перекинуло в другое место, точнее в другую галлюцинацию.
Ночь, джунгли, стоянка экспедиции.
Нас человек пять человек вместе со мной.
Было в начале, до того как на нашу стоянку напал хищник, тигр или лев. Уже двое людей он загрыз, сейчас он жадно пожирал их плоть, скрываясь за магнолиями и пальмами.
Другие спутники стояли возле одиночного костра, напряжённо сжимая в руках «калаши», всматриваясь в темноту.
Я же находился ближе к хищнику, возле тех самых деревьев.
Мой пустой автомат уже выкинул, за бесполезностью.
Передышка закончилась внезапно.
Тигр атаковал без звука, нападая на моих спутников у костра.
Затрещали очереди «калашей», но всё уже было кончено.
Хищник, — моя собственная боль. А мои спутники, — мое тело.
Оно стало потом мертвым и растерзанным хищником — болью...
Потом это всё стало повторяться по кругу: Чайка, джунгли со львом людоедом, и всё по новой.
Вскоре просыпаюсь, открываю глаза, — в окне уже светлеет.
Весь наркоз окончательно проходит под утро, на вторые сутки, и я теперь не могу дышать. Бесчисленные спазмы от боли клыкастыми иголками пронзают мозг.
Учёные говорят, что львы и тигры спят 21 час в сутки.
Тогда, если это правда, почему мой лев гложет меня круглосуточно.
Если бы передо мной поставили выбор: смерть с избавлением от боли, или долгая жизнь, но надо сейчас потерпеть.
То я бы без колебаний выбрал бы первое.
И это не пустые слова.
От боли, при малейшем движении, перехватывает дыхание и стискивается сердце мертвой хваткой.
Не дай бог придёт принуждение чихнуть или кашлянуть.
Но двигаться надо, надо, — само затёкшее тело молит об этом.
Сколько? Сколько?! Ещё лежать неподвижно в постели.
Пытаюсь переменить положение, тут меня настигает судорога, выкручивая мышцы в порошок, пройдя столярным напильником по нервным окончаниям
В конце выдавливая из меня длительный стон, через открытый задыхающийся рот, от непереносимых мучений.
Происходит вот что: сознание не выдерживает нагрузки, оно стремиться выйти из меня, словно из испорченного механизма.
Тогда начинаю видеть себя со стороны, это неподвижное истерзанное тело, сверху и как сторонний наблюдатель, который безучастен и бесстрастен, словно судья на процессе.
Каким-то невероятным усилием, тяну сознание, словно клещами, назад в родной мозг.
Получается, на короткий миг чувствую себя снова, но темнеет в глазах, на тело наваливается огромная тяжесть, сердце на пределе возможностей стучит непрерывно швейной машинкой.
Я пытаюсь кричать, умоляя о спасительной помощи, но вместо него выходят лишь слабые хрипы.
Вместо ритма машинки, сердце издаёт лишь дерганый пульс с замедлением: тук, туук, тууук, — и стоп...
В сознании, резко впечатывается момент перехода в небытие с нежеланием умирать, и что это как всегда, несправедливо.
*
Я просыпаюсь от сна, ничего не помню, кроме тех часов операции надо мной. Где я, что я, — ничего не знаю.
Не помню, как меня зовут, как моё имя и фамилие.
Не знаю своего адреса и дома, где жил, или живу.
Лежу. Наблюдаю. Захотелось пи-пи.
Заворочался, среди обвешанных странных трубочек и штукой, которая постоянно пищала. Но мне надо пи-пи.
— Вам нельзя! Не вставайте.
Это прибежала одна, из тех девушек, туда, в комнату, где я нахожусь.
Они носят белые халатики, вроде называются медсестричками.
Да, Медсестра. Она красивая и молоденькая.
Это я помню: про красоту и молодость.
По другому, это называется «бьютифул».
— Но мне надо..., — жалобно прошу её.
— Нельзя. Вам теперь только так.
Она достаёт стеклянную штуку, из низа.
Отдергивает вещь, которая прикрывает моё голое тело.
Пальчиками, обёрнутыми во что-то мягкое, берет «его» и вставляет в горло той штуки.
— Можете делать. Я не буду смотреть.
Тёмная жидкость идёт из меня, льется в ту штуку.
Да, утка, они называют ту штуку «уткой».
Хотя какая она утка.
Утка, ведь она живёт в деревне, кормится, растит утят.
Это я помню, в деревне есть ещё курицы и гуси.
Наконец жидкость перестала течь, медсестра убрала её.
Иногда, в комнату, где лежу, «оттуда» появляются весёлые существа.
Они махают крылышками, издают шум, «ж-ж-ж-ж».
Потом садятся, лапками щекочут меня.
А Медсестра, постоянно отгоняет их, говорит что это «мухи, и они очень заразные».
Ведь сейчас лето, — добавляет она.
И с грустью смотрит «туда».
Ну да, именно так, ведь я наблюдаю за ней.
А что мне остаётся делать?
Как можно, придумываю про неё.
Медсестра на ходу принялась дрочить п@зду.
Навстречу ей другая.
А что ты такое?
Да не писай.
И они обыссывают друг друга.
Это происходит спонтанно и очень естественно.
Акт дружбы и любви.
Вроде того, как я писаю в «утку».
Люди говорят, что бог любит, таких как я.
И наделяет их необычными способностями.
Странно, — но я вообще не чувствую ничего.
Сейчас могу только плакать или смеяться.
Смеяться, — когда приходит Медсестра, и делает мне больно.
Но потом становиться очень хорошо.
Призраки, разные видения, окружают меня.
Рассказывают разные сказки, плыву за ними.
Плачу по ночам.
От боли, и от всего.
Никто не приходит, и никого нет под рукой.
И я могу плакать, сколько мне влезет.
Или насколько хватит всего.
Сны, воспоминания, память, — их нет, только отрывки.
Кусочки, из моего прежнего «я», котороё уже навек утрачено.
Когда мне нечего делать, принимаюсь мастерить странные штуки.
Из кусочков бумаги, или из скорлупки от варёных яиц.
Огрызком карандаша рисую символы, они мне кажутся слишком понятными.
Но я не могу их додумать до конца.
Мои мысли, крутятся, крутятся, словно нить за веретеном, но всё время испаряются, как только дохожу до самого главного. Вероятно из-за волшебных кругляшков, которыми пичкает меня Медсестра перед завтраком.
И становится «бьютифул».
Хотя я мало об этом знаю в данный момент.
Для меня всё становится таким.
Бьютифул, это когда ты можешь ходить ногами, глядеть на мир, думать о нём, ощущать, вдыхать запахи и ароматы от весенней листвы, дурманящих соцветий черемухами и сирени.
А когда девушка, то есть Медсестра, то для меня становится в миллион раз «бьютифул».
Жаль, что наверно многие люди, как-то потеряли в этом смысл.
Им «не бьютифул», когда они «где-то там», ссорятся и ругаются.
Хотя в этом тоже можно назвать свою прелесть.
Мне страшно.
Страшно — не в том смысле что «страшно».
А в том, что потом будет со мной.
Ну да, ведь почку вырезали из меня.
Нельзя — лук и чеснок, солёного и копчёного.
Маринадов, сладкого, газированного.
Нельзя — алкоголь, пиво, коньяк, даже вино.
Нельзя бегать, прыгать.
Нельзя путешествовать.
Нельзя ничего. Так говорят, мужики, в белых халатах.
Они ощупывают, обсуждают что-то между собой, суют свои пальцы в меня:
«нефроэроктомия прошла благополучно, но есть осложнения, был гипертонический криз, а в реанимации обнаружилась амнезия, видимо после всего...»
После они уходят прочь.
Я остаюсь.
Но я им не верю.
Вообще. И ни разу.
После их плач со смехом, наверно, раньше так не мог.
А теперь могу, смеяться и плакать, одновременно
Над миром, и над собой.
Это похожее на оглушительный рёв, на стадионе.
Прибегает Медсестра, она делает мне больно.
А потом становиться хорошо. И я засыпаю...