Грань

Мне досталось верхнее боковое место. Хорошо ещё, что в середине плацкартного вагона, а не с краю, возле туалета. Я забросил на свою полку дорожную сумку, а небольшой баул с вещами положил под сиденье. Ехать предстояло долго, больше полутора суток — две ночёвки.

Поезд уже тронулся, когда у противоположного диванчика остановился пожилой мужчина в старомодном плаще и велюровой кепке. Близоруко придвинулся к табличке с указанием места, сверил со своим билетом. Аккуратно поставил под сиденье небольшую сумку, а толстый клетчатый баул попытался забросить на багажную полку. Я вскочил с места, стал помогать. Вдвоём мы уложили баул на бок, чтобы не упал. Попутчик снял свой плащ и кепку, пристроил их на вешалке; мы сели на свои места.

— Спасибо! — слегка улыбнулся мужчина. Был он совершенно сед, гладко выбрит, одет небогато, но чисто. — Вам далеко ехать?

— До Петропавловки, послезавтра утром выхожу.

— А я завтра, тоже утром, — он протянул руку, — Василий Сергеевич!

— Николай, — я не стал называть отчество, так как собеседник годился мне в отцы.

Проводница принесла чай, я достал домашнюю снедь, уложенную мамой — котлеты, оливье в банке, пирожки.

Василий Сергеевич тоже достал еду — бутерброды с докторской колбасой, варёные яйца. Как-то очень естественно мы объединили наши припасы, он хвалил мамины котлеты, а я поедал его докторскую колбасу, к которой неравнодушен с детства.

Вскоре, также естественно, мы разговорились. Василий Сергеевич спросил, где я работаю, и мне вдруг пришло в голову скромненько объявить себя журналистом и писателем, едущим в творческую командировку...

Нет, я не врал! Ну, не совсем врал... Я учился на факультете журналистики, подрабатывал в городской газете, куда меня устроил отец — её главный редактор был его одноклассником, и успел написать несколько рассказов, один из которых даже напечатали в этой газете, правда в сильно сокращённом и переработанном виде. А ехал я к своему другу Димке, к которому давно собирался в гости и о котором думал написать свой новый рассказ.

Я поведал попутчику, что мой друг в отчаянии: у него очень тяжёлая ситуация — они с женой на грани развода, хотя и любят друг друга. А маленькая Лерочка любит их обоих, и они её любят... А тёща подливает масла в огонь... Я даже название придумал для рассказа: «На грани».

Василий Сергеевич внимательно выслушал меня, покачал головой.

— Да уж, действительно, что называется, на грани... — как-то неопределённо высказался он.

Ещё немного поговорили «за жизнь», потом разговор иссяк, мы молча смотрели в тёмное окно на пробегающие иногда огоньки переездов, редкие сёла, автотрассы с движущимися огнями автомобильных фар. Народ потянулся к проводнице за постелью, яркий свет в вагоне сменился на ночной, приглушённый.

В отсеке напротив четверо рабочих-вахтовиков, возвращающихся домой, плотно поужинали, выпили несколько бутылок водки, но не пели, не буянили, а молча стали укладываться спать: видно, вахта выдалась тяжёлой. Я уже собрался расстилать свою постель на верхней полке и ложиться, но меня остановил мой попутчик.

— Скажите, Коля, — несколько напряжённо спросил он, — вы не сильно хотите спать? Я знаю, молодёжь обычно любит улечься попозже, а я давно по ночам не сплю... В общем, не желаете услышать одну необычную историю? Может быть, напишете рассказ, там тоже присутствует... некоторая грань, что ли...

Спать не хотелось совершенно, да и льстила роль писателя, нашедшего сюжет для рассказа... Я попросил у проводницы ещё чая и вскоре внимательно слушал попутчика, забыв обо всём.

— Вы, Коля, послушайте, потом уже сами, как писатель, судите, получится рассказ или нет... А мне хочется выговориться... Я буду рассказывать историю, а вы уж запоминайте, раскладывайте её для читателя, в общем — работайте...

— Женился я довольно поздно, в двадцать восемь лет. Не было у нас ни страсти, ни особой необходимости. Так — просто подошло время. Маша была младше меня на два года, мы вместе работали. Общие интересы — литература, театр. Одинаковый спокойный темперамент, одинаковое восприятие семьи: муж — добытчик, жена — хозяйка. Мы поженились через год после знакомства, жили спокойно, без сильных ссор и вспышек страсти. Маша долго не могла забеременеть, но мы и это воспринимали как должное: ну нет, так нет.

И вот, когда мне уже перевалило за тридцать, у нас родилась дочка. Жена, поклонница Алексея Толстого, назвала её Аэлитой. Мне было всё равно, я воспринимал рождение ребёнка, как жизненную необходимость, и никаких особо нежных чувств к дочери не испытывал. Но через год после её рождения всё резко изменилось. Аля сильно заболела. Обычная простуда переросла в пневмонию. Температура держалась высокая, не помогали ни дорогие лекарства, ни тщательный уход.

Однажды вечером я сидел у постели дочери. Маша, не выдержав почти трёх суток бодрствования, заснула, уронив голову на стол. Аля проснулась, хныкала, у неё опять был сильный жар. Я, борясь со сном, давал ей соску с каким-то отваром, тупо бормотал что-то вроде «Баюшки-баю», как вдруг чётко услышал: «Папа...». Надо сказать, что Аля начала говорить рано, к году уже выговаривала «мама, папа, дай», но неуверенно, неясно. А тут сказала очень внятно. Сбросив сон, я ещё раз глянул на дочку. Лицо её, несмотря на горящие щёки побледнело, нос заострился, и я вдруг отчетливо осознал, что это конец.

Девочка умирала. В глазах её плескалась боль и желание жизни. Она ещё раз посмотрела на меня и опять внятно произнесла: «Папа...». А я словно услышал продолжение этой фразы: «Я не хочу умирать... Спаси меня!». Всё во мне перевернулось. Вдруг я впервые осознал, что это маленькое умирающее существо — моя частичка, продолжение в этой жизни, что она цепляется за своего папу, как за последнюю надежду, и только я могу ей помочь.

Меня воспитывали атеистом. Не воинствующим, отвергающим Бога, а так... интеллигентным материалистом. Я никогда не думал о Боге, верил в научный прогресс, в силу антибиотиков... Но сейчас! Я впервые в жизни опустился на колени и стал молиться. Не зная никаких молитв, я просто умолял Бога, ещё не знаемого мной, спасти свою доченьку, которую полюбил только в этот момент, за минуту до смерти, полюбил всей своей не до конца разбуженной душой...

Василий Сергеевич замолчал, вертя в руках ложечку, которую так и не опустил в стакан... Словно очнувшись, он начал размешивать остывший чай, но так и не отпил из своего стакана... Затем продолжил рассказ.

— Видно, на это ушли все мои силы, так как я вскоре просто выключился из реальности, заснул прямо на полу. Проснулся оттого, что Маша трясла меня за плечо.

— Что? — я вскочил, просыпаясь, — Аля? Что с ней?

Я не решался напрямую спросить: «Она умерла?», но думал, что всё уже кончено.

«Тихо, она спит», — сказала Маша, — кажется, кризис миновал...

Не веря себе, я подошёл к кроватке. Аля тихо сопела во сне, болезненный румянец почти исчез, лобик был не болезненно горячим, а слегка тёплым.

«Иди спать, я посижу с ней», — сказала Маша.

Я только кивнул, добрёл до кровати и заснул очищающим, восстанавливающим силы сном, без сновидений и кошмаров... С того дня Аля пошла на поправку, а наши семейные отношения в корне изменились. Из равнодушного отца, просто выполняющего свой родительский долг, я превратился в нежного папулю. Всё свободное время проводил с доченькой, умилялся её проказам, рассказывал сказки на ночь. А вот с Машей отношения стали портиться. Она так и осталась холодноватой, безэмоциональной.

Тогда, ночью, она ничего не заметила, я пытался рассказывать ей, но Машу не впечатлил мой рассказ. Она считала, что у Али наступил кризис, он миновал, помогли лекарства, и дочка пошла на поправку. Просто я сильно устал, вот мне и показалось... А про молитву она вообще не поняла. Не нашлось у меня нужных слов... С тех пор и началось наше отчуждение, ведь Маша так и не смогла постичь мою любовь к дочери, точнее её новое яркое, эмоциональное проявление...

Василий Сергеевич машинально отпил из стакана свой уже остывший чай. Ночной вагон спал, только в дальнем отсеке, где ехала компания молодёжи, слышался негромкий разговор, прерываемый сдержанным смехом. Мой собеседник немного помолчал, потом снова начал говорить. Говорил больше для себя, обо мне он, очевидно, просто забыл...

— Так прошло десять лет. С Машей мы становились всё более чужими. Нет, она была хорошей женой и матерью: в доме всегда чистота, обед приготовлен, у дочери проверены уроки, одежда назавтра для неё и для меня всегда выстирана и выглажена, но... Как бы это сказать... всё исполнено добротно, основательно, но совершенно без души. Она никогда не спрашивала, что сварить на обед, какую одежду приготовить на завтра — всё решала сама, по принципу пользы и экономичности. Наши с Алей вкусы и пристрастия в расчёт не брались.

Мы же с дочкой сближались всё больше. Именно мне она рассказывала свои секреты: про дружбу и недружбу с одноклассницами, а позже — про мальчиков, которые ей нравились.

Тогда я не видел первых признаков опасности: зарождающуюся в ней заносчивость, упрямство, хитрость. Она научилась ловко манипулировать мной, знала, что всего можно добиться просто нежным мурлыканьем: «Ну, папулечка, ну, пожа-алуйста!». А я потакал ей во всём, выполнял любые капризы, словно компенсируя недостаток супружеской любви любовью отцовской.

В тот день Але исполнилось одиннадцать. Вечером должны были прийти гости, Маша готовила на кухне, а я собирался в магазин, докупить кое-каких продуктов. Аля выклянчила у меня деньги и разрешение сходить за мороженым. Обычно я старался не отпускать её саму, но несколько раз всё же она ходила в фирменную будочку, расположенную через дорогу, одна или с подружками. Маша заплела её белокурые волосы в косички, одела в новое розовое платьице.

Я пошёл в супермаркет, расположенный в соседнем квартале. Купил всё, что нужно и отправился домой. Уже подходя к нашему двору, я почувствовал какую-то странную суету, от дороги торопливо шли две женщины с перекошенными, бледными лицами. До меня донеслись обрывки фраз: «Какой ужас...», «Бедная девочка!», «... Сразу насмерть, несчастная малышка...».

Пакеты с покупками выпали у меня из рук, сердце бешено заколотилось — женщины шли оттуда, куда я только что отправил свою дочь. Я помчался к перекрёстку, сбивая с ног прохожих, и твердил в угаре только одно: «Господи, сделай так, чтобы это было неправдой, эти женщины сумасшедшие, они глупо пошутили, сейчас я выбегу на перекрёсток, там ничего не будет, никакой аварии...». Я так прочно поверил в это, что не сразу осознал, что за толпа заполнила перекрёсток.

Ноги у меня стали ватными, я пробирался вперёд, с ужасом ожидая увидеть неизбежное... А в голове билась другая мысль: «Господи, пусть это будет не она, ведь этого не может быть! Кто угодно, только не она!». Я расталкивал людей, они сначала пытались огрызаться, но, когда видели моё лицо, молча расступались.

На дороге в луже крови лежала девочка лет десяти-одиннадцати. Тёмные кудряшки, синий комбинезон... Это была не Аля! Медленно я приблизился к ней, заглянул в лицо — совсем другие черты! Искажённые смертью, но совершенно однозначно не принадлежавшие моей Аэлите. В голове бушевала одна всепоглощающая мысль: «Слава Богу!!! Это не она! Слава Богу!». Я поднял глаза и увидел на другой стороне улицы свою Алю. Живая и невредимая, сжимая в руке брикет мороженого, она с ужасом смотрела на свою ровесницу, неподвижно лежавшую на асфальте. Она тоже увидела меня, мы бросились друг к другу, я обнимал дочку, целовал, плакал от счастья, всё время повторял, как заклинание: «Слава Богу! Слава Богу!».

Василий Сергеевич горько усмехнулся, поёжился, словно от холода, и тихо продолжил:

— И ни разу мне в голову не пришла мысль, что я радуюсь чужой смерти, гибели незнакомой мне девочки, Алиной ровесницы, чьей-то горячо любимой дочки и внучки...

Мы так и пошли домой, обнявшись, плача от счастья. И даже дома, немного успокоившись, я не осознал всю кощунственность своего поведения. Я был настолько счастлив, что выкинул бедную погибшую малышку из головы, забыл про неё. А главное, страшно сказать... Я возомнил себя почти равным Богу! А как же! Два раза по моему желанию Он менял Свои планы! Десять лет назад отступила смертельная болезнь, а сегодня в последний момент Судьба подменила жертву, подсунув под колёса вместо моей обожаемой Алечки какую-то незнакомую девочку.

Мне не приходило в голову, что всё произошло до моего отчаянного крика, до требования «Только не она!». Я уже даже не называл это молитвой, настолько загордился...

С того дня мы с Машей стали ещё стремительнее отдаляться друг от друга. Я гордился собой, своей красавицей-дочерью, два раза вырванной мною из лап смерти и совершенно перестал заниматься её воспитанием, учить житейской премудрости, так как был уверен: можно ничего не делать, Бог не допустит плохого! Вскоре заболела Машина мама, ей стал нужен постоянный уход, и жена начала всё чаще уезжать к ней, а затем и вовсе переселилась в её однокомнатную квартиру.

В своей эйфории я не замечал, что Аля ведёт себя в этой ситуации некрасиво. Формально она оставалась жить у меня, у неё была своя комната. Гуляла допоздна, утром не хотела идти в школу, начинала ныть: «Папулечка, миленький, у меня головка бо-бо, можно я ещё посплю? Ну, пожа-алуйста!».

Мне надо было уходить на работу, я поддавался, и Аля дрыхла до полудня, потом шла к маме обедать, даже не задумываясь, чего ей стоит приготовить обед с больной бабушкой на руках! Ведь та не лежала спокойно, всё время пыталась куда-то пойти, зажечь газ, открыть краны. Але шёл семнадцатый год, и вместо того, чтобы помочь матери, она съедала вкусный обед и опять упархивала к подругам и на дискотеки. Маме говорила, что только из школы, а мне, что уроки сделала у мамы...

Я не мог её как следует контролировать, работал на двух работах, требовались деньги для лечения тёщи, да и Алечку хотелось почаще баловать дорогими подарками... Она приходила за полночь, а потом и вовсе стала оставаться у подружек.

— Ну, папулечка, мне страшно ночью ехать, можно я у Ленки переночую? Ну, пожа-алуйста, — ныла она в телефон в час ночи.

Потом стала просто сообщать, что она сегодня не приедет, а затем и вовсе перестала звонить. Кое-как закончила школу, получила аттестат с тройками... А вскоре я узнал, что она живёт с каким-то Артуром, старше её на десять лет и к тому же женатым... Тут уж я не выдержал, нашёл свою дочь и потребовал объяснений.

Сначала она вообще не хотела ни о чём говорить, потом смилостивилась и рассказала, что Артур — классный мужик, научил её всему, он взрослый, независимый, с ним интересно. А то, что женат — это ерунда, они с женой не живут вместе, давно собираются разводиться, и теперь это вопрос нескольких недель — он съездит в свой город и разведётся. И вообще, она уже взрослая, век сейчас совсем другой, мы с мамой отстали от реальной жизни, а если будем дальше мешать её счастью, она поменяет карту в телефоне и уедет с Артуром в другой город...

Как же больно мне было выслушивать от своей Алечки весь этот бред, который женатые ловеласы вешают в виде лапши на уши наивным дурочкам! Как ненавидел я этого подонка, который собирался погубить мою дочь! Ведь когда раскроется его обман, когда Алечка поймёт, что её ненаглядный Артурчик не собирается бросать жену, а её просто использует, она, со своей-то гордостью, не вынесет этого! И вполне может наглотаться таблеток, или прыгнуть с крыши...

Несколько дней я не находил себе места, понимая, что развязка близка, что этот негодяй скоро наиграется с моей девочкой и бросит её. Что делать? Говорить, убеждать — пустая трата времени. Увезти куда-то? Но как, она же взрослая, за руку утащить не получится...

Если бы этого Артура не стало! Если бы он... умер? Ну да, если он умрёт, всё будет хорошо! Погорюет моя девочка, да и успокоится, сохранив любовь к чистому образу; потом найдёт нормального парня, они поженятся, деток нарожают! Теперь я знал, что делать! Нет, я не стану, как опереточный злодей, подкарауливать этого Артура с ножом в запотевшей ладони, или нанимать киллера.

Я знал другой путь — верный и безопасный! Ведь если Бог прислушался ко мне два раза, то почему не захочет прислушаться в третий? Ведь я прошу, в сущности, о том же, о жизни для Алечки! А если при этом умрёт какой-то подлец, так что с этого? Туда ему и дорога!

Василий Сергеевич горько усмехнулся:

— Вот видите, до чего я тогда дошёл! Решил, что могу судить людей, кому жить, кому умирать! Сейчас мне страшно даже подумать о таком, а тогда не было и тени сомнения в своей правоте. Я стал горячо молиться Богу, просил пожалеть свою бедную наивную девочку и уверенно указывал Ему путь: быструю, лёгкую смерть для Артура. Вскоре я заснул, а рано утром меня разбудил телефонный звонок. Звонила моя жена, Маша. Прерывающимся голосом она умоляла скорее приехать в квартиру, где жила Аля. На все вопросы она, плача, отвечала: «Приезжай скорее, с Алей беда! Нет, она жива, но с ней беда, приезжай скорее!»

Я бросился на улицу, остановил машину и помчался туда. В квартире была заплаканная Маша и несколько милиционеров. Один из них сухо сообщил мне, что гражданка Авдеева Аэлита Васильевна, убила своего сожителя, гражданина Вересова Артура Андреевича, нанеся ему сзади множество ударов топором.

Как я потом узнал, Аля, обычно под утро крепко спавшая, вдруг проснулась и, не обнаружив рядом Артура, пошла на кухню, откуда доносился его тихий голос. Он стоял у окна, спиной к двери, и увлечённо говорил по телефону. Говорил, что он соскучился, что его командировка скоро заканчивается, что через несколько дней он приедет и снова обнимет свою ненаглядную жёнушку... Топор стоял возле двери: Артур снимал квартиру с печным отоплением и часто им пользовался...

В вагоне не спали теперь только мы с Василием Сергеевичем. Угомонилась даже молодёжная компания из дальнего купе. Он немного помолчал, потом словно очнулся, посмотрел на меня с каким-то странным выражением лица, как будто сожалея о том, что раскрыл свою душу случайному попутчику, молодому хвастунишке, «горе-писателю». Покачал головой и закончил свой рассказ, уже суховато закругляя короткие фразы, точно исполняя взятую на себя, но уже начинавшую тяготить его обязанность.

— Учитывая то, что у Али это была первая судимость, её несовершеннолетие и состояние аффекта, ей дали минимум — четыре года обычной колонии. Завтра она освобождается, и я еду, чтобы её встретить, увезти домой. Тёща умерла совсем недавно, Маша пока живёт в её квартире. Но мы договорились, что после Алиного возвращения, будем опять жить все вместе, попробуем начать заново. Девочке только двадцать один, она очень изменилась там, пересмотрела свою жизнь. Хочет работать, создать семью, родить детишек, — Василий Сергеевич помолчал, — во всяком случае, так она нам писала. Мы постараемся поддержать её, не дать упасть. Будем учиться снова жить все вместе, я надеюсь, что Аля найдёт себя в новой жизни. А когда она выйдет замуж, мы останемся с Машей вдвоём, и нам нужно заново привыкнуть друг к другу, научиться прощать недостатки, ценить то хорошее, что есть у каждого. Мы ведь тоже за эти годы многое осмыслили, многому научились, поняли, каких ошибок натворили...

Мой собеседник поднялся, слегка улыбнулся, сказал:

— Спасибо, Коля, что выслушали мой рассказ, мне стало немного легче. Давайте ложиться спать, уже поздно. Вот видите, какая тут грань... Мы сейчас подошли к ней совсем близко, но пока ещё на грани, не переступили её, ещё можем вернуться. А если не сумеем, окажемся за гранью, откуда уже нет возврата.

Я расстелил постель, сходил умыться. Когда вернулся, Василий Сергеевич так и сидел на неразобранной нижней полке. Вяло махнул рукой:

— Ложитесь спать, я ещё посижу немного, — затем, когда я уже лёг, поднялся, немного наклонился ко мне и сказал:

— Надеюсь, что ещё не поздно, всё у нас может наладиться. Я знаю теперь, что Бог помогает людям по вере их, но нельзя фамильярничать с Ним или пытаться переложить на Него свои родительские обязанности.

Он снова улыбнулся, пожелал спокойной ночи; я долго ворочался в полудрёме, переживая услышанный рассказ, и заснул не сразу. Утром на нижней полке я увидел какую-то незнакомую пожилую женщину. Очевидно, Василий Сергеевич вышел на своей станции. Проводница сказала, что постель он так и не брал...