Горящий хлеб Часть II (окончание)

Они долго колесили по округе, но пока безрезультатно. Время уже приближалось к полудню, и в салоне воздух буквально плыл, хотя форточки были открыты и дрожали, когда «Москвич» налетал на очередную кочку. Рукодельный болванчик в виде танцующего джигита в папахе, прикреплённый на верёвочке к зеркалу заднего вида, вертелся в бесконечном головокружительном кавказском танце то в одну, то в другую сторону.
– Да как же мы её теперь-то найдем? – причитала Алёна. Белый шлем с тонким слоем пыли также был на её голове, хотя и чуть сбился. Она прижимала исцарапанные ладошки к лицу и не могла удержать слёз. Тимур тем временем не мог усидеть сзади, и, чуть привстав, вцепился в обтянутые выцветшими клетчатыми чехлами передние кресла, словно держал вожжи.
– Утрись, слезами тут не поможешь! – сказал фронтовик, ловко управляясь с заносом на повороте. И тут он резко надавил на среднюю педаль. Девушку бросило вперёд, но ремень безопасности не позволил удариться о панель. Мальчик ойкнул и повалился назад.
Ветеран выбежал первым, девушка и Тимур следом, оставив двери открытыми. «Москвич» ревел перегретым мотором, будто не понимая ещё, что они резко остановились. Небольшая эмблема с надписью «Иж» синела на чёрной радиаторной решётке. «Чиж» смотрел прямоугольными  глазами фар, как хозяин присел на корточки у перекрёстка дорог.
Хасан Дзамболатович поднял палочку и пошевелил в придорожной пыли кучку коричневых лошадиных «яблок».
– Твоей лошадки удобрение, – пошутил он. – Тут  пробегала.
И он, отбросив палку, тронул помёт пальцем:
– Тёпленький какой... Только что была здесь. Дальше давайте пешком. Тимур, заглуши мотор.
– Умею, деда! Сейчас!
Они оставили машину, и пошли по едва различимому в травяном сухостое лошадиному следу вглубь заброшенного поля. Царгасов потянул большим орлиным носом и что-то буркнул недовольно на родном языке.
– Что, что вы говорите, дядя Хасан? – девушка ступала сзади по высокому хрустящему травяному морю, и не дождалась ответа. Потом вдохнула глубже, и всё поняла. – Вы тоже это чувствуете? Горит что-то? Да?
А Царгасов не просто чувствовал гарь. Он уже слышал треск объятого пламенем сухостоя… и подумать не мог, что прошлое – вот так, в один миг, сегодня, в День Победы, так резко ворвётся к нему.
Сердце фронтовика стучало чаще и чаще, словно был не май девяносто пятого, а июль сорок второго, и бой на дальних подступах к Сталинграду возвращался к нему звуками, запахами, тяжёлым и недобрым предчувствием близкой трагедии…
Он посмотрел под ноги, солёный пот тёк, залепляя глаза, и на миг показалось, будто вместо ботинок на ногах – растоптанные солдатские кирзачи. Вдали, кажется, виднелась посадка, или это тоже только мираж?.. Тогда они тоже шли вот так, стремясь достигнуть края каких-то деревьев, чтобы схорониться там от возможного налёта, хотя в случае авиаудара кроны вряд ли бы защитили их. Но когда вокруг тебя – бескрайние голые земли, так хочется найти хоть что-то, дающее надежду на укрытие.
На развилке дорог им тогда дали приказ окопаться. Рядовой Царгасов задыхался от гари – неподалёку после сброшенных немецким самолётом зажигательных бомб вспыхнуло большое несжатое пшеничное поле. Тот же треск, что и сейчас… Тогда дрожали руки, а под ногтями запеклась кровь. Солдатской лопаткой он с таким трудом вгрызался в сухую, словно камень, землю, и она, испещрённая мелкими, как черви, белыми корнями, ложилась рядом с ним грубыми угловатыми комьями.
– Деда, вон, посмотри! – крикнул как всегда зоркий внук, и Царгасов, остановившись и тяжело дыша, увидел, как по брошенному полю – или луговине, тут уж трудно было понять, идёт длинная алая линия низкого дымящего огня.
Магия Победы бегала вдоль края широкого огневого фронта, будто надеясь найти в нём лазейку и проскочить вперёд.
– Да кто же это поджёг-то? Какой урод! – выругалась девушка.
– Вот что, молодёжь! Стойте тут! Это приказ! – скомандовал дед. – Дальше я пойду один! Ни шагу вперёд! Поняли меня?
Хасан Дзамболатович наблюдал бег лошади. Понимая, что надо спешить, он всё же боялся поспешить. Увидев бегущего человека, лошадь может совсем обезуметь, кинуться или прямо на него, или вовсе броситься в огонь.
Всё это он уже видел, всё это происходило с ним…
И в этот момент, когда кровь стучала в висках, а дышать стало совсем невыносимо, в голову пришла она – та единственная и честная фраза, начало начал его рассказа. Столь недостижимые слова будто поднял огненный вихрь и донёс до участника войны на алых пульсирующих ладонях.
Здесь, здесь пришла она – на полыхающем полюшке-поле, а не в уютной комнатёнке у письменного стола, где Царгасов бесполезно прождал рождения этой фразы.
Фраза вылетела резко, словно артиллерийская гильза. И он понял, что главная истина может родиться только из огня, упасть сверху молниеносной раскалённой птицей из древних осетинских сказаний.
«Время!» – да, она начиналась именно с этого слова, которое он с таким трудом уловил за кончик из пустого майского утра.
«Время идёт не по прямой, а по кругу!» – вот эти слова ворвались, ударили, раскидали всё ненужное в душе и обожгли его встревоженное, уставшее так долго ждать сознание.
Тогда, в сорок втором, окопавшись, он слышал такой же треск и едва мог дышать от близкой гари и огня. Там, где полыхнуло пшеничное поле, и синева летнего неба сливалась на горизонте с необъятной хлебной желтизной, показались они. Чёрные, словно туши древних животных, махины наступающих тяжёлых танков. Их двигали на Сталинград, и рядовой Царгасов был в числе тех, кто любой ценой должен был исполнить приказ «Ни шагу назад!» и задержать их. Именно задержать на такой срок, какой только удастся. Все понимали, что остановить эту лавину, или, тем более, обернуть вспять было невозможно…
И он вспоминал лица товарищей – тех, кто принимал неравный бой, и навсегда остался лежать там, рядом с большим полыхающим полем. Их лица были прокопчённые, выгоревшие… и при этом чисты. Они сияли, словно лики. Ему так хотелось описать эти лица, ведь, закрывая глаза, он каждый раз снова и снова видел их...
«Сегодня я это сделаю! – сказал себе. – Сделаю… если вернусь».
Он понимал, что огонь, получая новые и новые силы, может захватить его и лошадь в кольцо, и тогда не спастись. Но, видя страдание животного, ветеран забывал о себе.
Царгасов продолжал обращаться к Магии Победы на родном осетинском языке, который в эту минуту звучал, подобно заклинанию, и лошадь, похоже, уловила эти спокойные и добрые порывы, доносящиеся, как волны, от человека. Она на миг прервала бег и повернула голову к нему.
– Я – спасу! Стой! Умоляю, только – стой! Подпусти меня к себе! – произносил он на осетинском.
Умное животное, привыкшее доверять людям, храпело, дрожало, пятясь от надвигающегося огня.
И вот Магия Победы всё ближе и ближе, Царгасов звал её по имени как можно ласковей. Тёмная с завитыми волосами рука его коснулась головы, и лошадь прижалась к нему, будто моля о спасении. Тогда он посмотрел в чёрный, с блестящей большой слезой глаз, и увидел в нём своё отражение. Но не постаревшее щетинистое лицо отразилось, как в зеркале, – на него смотрел печально и задумчиво юноша в сбитой набок выцветшей пилотке…
«Время идёт не по прямой, а по кругу!» – вновь эта мысль, вновь она…
Хасан Дзамболатович аккуратно взял лошадь за узду, и, продолжая тихо разговаривать с ней, повёл прочь от огня. Когда они отошли на безопасное расстояние, и пламя шумело уже позади, их нагнали двое ребят – по виду, молодые колхозники, или, как их теперь принято было называть, фермеры. Похоже, что братья.
– Это ваша лошадь, что ли? На кой она оказалась здесь! Чуть не подпалилась кобылина-та! – сказал один из них, тяжело дыша. – Добрая кобылина, жалко, если б сгорела.
Царгасов ничего не ответил, провёл горячей ладонью по щетине. Эти двое шли рядом, и он спросил:
– Это вы устроили?
– Да, называется это, по-умному то, ща скажу! Контролируемый пал! Больно поздновато в этом году взялись, но лучше ж поздно, чем это! Даже вот в праздник работать приходится!
– Ничего себе, контролёры, – и ветеран сплюнул.
– Да так всю жизнь делается, чтобы травы потом были хорошие! Пал! Самое то!
– Пал, или пропал! – усмехнулся его спутник.
Хасан Дзамболатович только махнул рукой, продолжая путь.
– Отец, это, постой! – догнал его один из ребят. – Это! С Днём Победы тебя, и всё такое! Спасибо за Победу-то!
Осетин помрачнел и опустил глаза, одной рукой всё также держа лошадь, а второй крепко сжав медаль на груди. Казалось, он вот-вот вырвет его и бросит вместе с обрывками пиджака прямо в лицо этому мастеру палить сухостой…
Но вместо этого он посмотрел под ноги и резко остановил лошадь – та едва не наступила копытом на что-то маленькое, мягкое, круглое, беспокойно шуршащее в траве. Он опустил руку и бережно поднял дрожащий комочек.
Пал травы безжалостно убивает всё живое на своём пути – насекомых, животных, в его огненных ручищах лопаются кладки птиц...  И вот – несмышлёный ещё совсем зайчонок. Фронтовик поднял и прижал его к груди. Тот начал брыкаться, и длинной лапкой задел медаль «За отвагу», та перевернулась реверсом с чередой цифр.
– Спасибо за Победу! – прозвучало вновь вдогонку.
 
***

Светленькая девушка и тёмнолицый, будто крепко загорелый Тимур стояли у дороги, взявшись за руки – стремительный майский день так быстро породнил их. И чем ближе подходил к ним человек с лошадью, тем больше текли и текли у них слёзы.
– Деда, я так за тебя боялся! Я думал, ты там сгоришь! Деда, я не хочу тебя потерять, деда! Ты что?
– Когда мог сгореть – не сгорел, а теперь и того подавно не надо, – ответил он, передав девушке Магию Победы. Уставшая лошадь положила хозяйке голову на плечо, будто извинялась за всё, что устроила в это безумное утро.
– Поверить не могу! Ну зачем же ты, моя родная! Родная! – гладила и целовала Алёна, и, похоже, лошадь тоже плакала вместе с ней. – Скажи спасибо своему спасителю! Вот он, посмотри, какой хороший дядя! Какой хороший! Наш защитник! Фронтовик! – она посмотрела на Хасана Дзамболатовича, который гладил по голове и успокаивал внука.
Утерев слёзы, Тимур улыбнулся и возликовал, увидев наконец, что дедушка бережно протягивает ему живой дрожащий комочек:
– Ой, деда, а кто это, кролик?
– Да какой ещё кролик – зайчишка, – ответил тот. – Едва не погиб, глупый.
– И он что – будет у нас жить? Можно, я возьму его себе?
Зайка, попав в руки мальчика, успокоился и притих.
– Ты не больно-то его тискай, – ответил дед. – Сделаем ему загон, поживёт у нас, пока не окрепнет. А там уж извини – выпустим. Его дом – здесь. Ты же осетин, и должен знать, что самое ценное на земле – это родной дом и свобода.
– Да, мы тебя обязательно выпустим, ушастик! Но пока ты поживёшь у нас!  – и мальчик погладил зайку.
– Как выпускать соберётесь – меня позовите! – сказала Алёна, по-прежнему обнимая лошадь. – Я обязательно приду! И вы к нам приходите в наш конноспортивный клуб, мы с Магией Победы будем только рады! Так ведь, моя девочка?
Девушка посмотрела на Тимура:
– Ты ведь любишь лошадей?
– Конечно, ведь дедушка рассказывает, что мы – потомки алан! А аланы знаешь какие были!
– Тогда ты просто обязан оседлать Магию Победы. Не испугаешься?
– А она брыкаться не будет, как сегодня? – усмехнулся мальчик. – Хотя знаю – не будет! Мы придём, когда холодно, и дождик будет, вот! Правильно, деда?
– Ну, в дождь какие уж там, – усмехнулся Царгасов.
– Спасибо вам, дядя Хасан! Всё хорошо, мы доберёмся! – и девушка поцеловала ветерана в небритую щёку. Тот свёл кустистые брови, и впервые за весь этот майский победный денёк улыбнулся.
– А ты уговор помнишь наш, дочка? Сразу – к врачу! Пусть тебе снимок головы сделают!
Он уже собирался садиться в «Чижа», когда услышал:
– Дядя Хасан, а знаете что… я не хотела говорить, подумаете, что я совсем крепко там стукнулась…
– Что такое?
– Да так… Когда вы шли к нам, мне в мареве привиделось, что это не вы идёте. Нет, точно!
– Не я? А кто же?
– Другой. В гимнастёрке будто. И пилотке. И через плечо такое что-то, скрученное туго, как брезент. Но на вас очень похожий. Только молоденький совсем.
– Обязательно сделай снимок головы! Едем, Тимурка, нас там уже дома потеряли!
– До встречи, дядя Хасан!
– Даст Бог увидимся, дочка!
– Спасибо за Победу! – добавила она, но «Москвич» уже тронулся, а мальчик, прижимая к груди зайчонка, помахал вслед запрыгнувшей на лошадь девушке.

***

Вечером, после застолья, когда все слова и тосты были сказаны, а мальчик от переживаний уснул раньше всех прямо на диване у праздничного стола, Хасан Дзамбулатович закрыл плотно дверь своей комнаты, зажёг лампу и бережно взял тетрадь. Вспомнил, что положил её сверху на книгу «Горячий снег».
Сегодня он сможет всё рассказать бумаге. Ему хватит сил, хватит этой тёплой майской ночи, чтобы излить наболевшее. Как бы тяжело это ни было, но – теперь настал час. Сняв колпачок с ручки, подумал, что попробует через ветеранскую организацию узнать всё же адрес Юрия Васильевича Бондарева, чтобы послать мастеру и брату по оружию свой рассказ. Да, он будет называться созвучно – «Горящий хлеб».
«Время идёт не по прямой, а по кругу, и порой возвращается к нам, когда мы не ожидаем этого. В день пятидесятилетия нашей общей, с таким трудом и жертвами доставшейся нам Победы, я вновь…»
И он писал, писал, строчки лились, так что ручка порой не успевала за мыслями, и фронтовик сокращал слова, оставлял лишь одному ему понятные символы и закорючки.
Его уже не было в этой комнате. Она растаяла, а в майской ночи из раскрытого настежь окна подуло горячими ветрами июля сорок второго года...
Тогда, едва успев окопаться, в мареве выплыли чёрные туши фашистских танков. Но перед боем на пока ещё широкую линию, отделявшую советских бойцов и приближающуюся немецкую лавину, выбежала она…
Она…
Обезумевшая от ада войны медсанбатовская лошадь.
Хасан Дзамболатович Царгасов описывал её, и слёзы размывали буквы, влага утолщала синие линии тетради. А лошадь без возницы, обезумев, неслась по краю горящего хлебного поля, раненые бойцы падали с подпрыгивающей повозки, тонули в спелом пшеничном золоте, которое через миг должен был поглотить наступающий вместе с танками огонь.
Тех, кто упал с повозки, было не различить в горящем хлебе…
В горящем хлебе той далёкой, но такой близкой, и всё также остро ранящей сердце войны…