ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ КРАСНОДАРА В МОСКВУ

                                     (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Фантаст Ясинский, время от времени трогая себя за шкиперскую бородку, нервно ходил по комнате, поэт Беляев задумчиво смотрел в окно и курил одну сигарету за другой, я рассеянно рассматривал порнографический журнал, забытый предыдущим постояльцем нашего номера.
— Игорек, подойди, пожалуйста, — я показал фантасту изумительную грудастую блондинку. Близоруко щурясь, с учебником Хализева в руках, ко мне подошел, наполненный неподдельным сосредоточием Ясинский и заглянул в журнал.
— Как ты можешь, Василий!? — возмущению земляка не было предела. — У нас ведь завтра такой трудный и ответственный день, — для пущей достоверности он потряс «Теорией литературы».
Я пожал плечами. Не мог же я объяснить фантасту, что творчество наше, равно как и вдохновение, зависит не только от воображения, особенностей характера, духовной оснащенности, а порой, как я уже упоминал, обозначено и гормональной природой.
Вскоре у нас закончились сигареты и, чтобы их купить, надо было пройти в бар, расположенный в главном корпусе. Несмотря на довольно позднее время в увеселительном заведении стоял невообразимый гвалт. Помещение, казалось, покачивалось в клубах сиреневого дыма. Цвет российской литературы, вернее, его лучшая часть, восседала за столиками. Естественно, писатели спорили об изящной словесности. «Интересно, они о бабах когда-нибудь говорят»? — сочувственно подумал я.
— Что было бы с Базаровым, останься он в живых? — баритон Басинского взлетел над пурпурным смогом. Видимо, критик моделировал концептуальное звучание корпоративных посиделок. — И отдалась бы ему Одинцова?
«Значит, всё-таки говорят...», — мое отнюдь не праздное любопытство оказалось удовлетворенным. Сколь ни интересной показалась мне тема диспута, но не она привлекла мое основное внимание — на столах стояли бутылки, форму и содержание которых, лишь при огромной фантазии можно было принять за «Пепси-Колу». Прямо скажем, задача не для меня.
Серой мышкой я проскочил к стойке, купил сигареты и, надеюсь, незамеченным выскочил на улицу. Незыблемые до этого устои писательской демократии пошатнулись в моем понимании. Выходит, литературное братство и равенство — субстанции исключительно теоретические. Я всегда был уверен, что писательский мир — одна большая, счастливая, инцестом повязанная семья. Володя и Игорь разделили мое возмущение. Наше южное самолюбие, ущемленное в такой изощренной форме, требовало восстановить справедливость. Моя интуиция в подобных случаях работала безупречно: надо идти к кочегару. Мы быстро нашли котельную дома творчества и, как вскоре выяснилось, не напрасно.
— Очччень хароший самогон! Идите в поселок, спросите Харитоновну, — чумазый истопник ткнул рукой в сторону мрачно темнеющего леса. Видя наше некое замешательство, добавил: — Тама тропинка имеется, — кочегар сплюнул в тускло мерцающий антрацит. — Ежели ее снегом ишшо не занесло.
Как под тихий шелест снегопада мы искали тропинку, Харитоновну, дорогу назад — рассказ весьма печальный и достаточно длинный, но как бы то ни было, в три часа ночи с мужской деловитостью и неспешностью в номере был накрыт незатейливый стол. Status quo был восстановлен.

Подмосковный напиток оказался весьма добротным продуктом: лишь рафинированный поэт, — как мы ни пытались его растормошить, — в позе мгновенно погибшего воина, казалось, навечно застыл на казенной кровати.
Прозаики же — народ мужественный и более закаленный: отдав завтрак врагу, мы с Игорем понуро двинулись в главный корпус дома творчества.
В полупустой аудитории собралось человек двадцать, по мнению руководства Союза писателей, перспективных прозаиков, и под предводительством Светланы Василенко, Михаила Кураева и Алексея Варламова занятия начались. Принцип их был достаточно простым: один из семинаристов читал свой рассказ или главу повести-романа, а затем каждый из нас, поочередно, давал краткую характеристику и оценку предлагаемому произведению. Руководители же секций записывали что-то в своих блокнотах. Надо полагать, не наши любительские мнения.
Первой читать свой опус вышла молодая писательница, насколько я помню, из Калининграда. Ее творение называлось «Записки на лифчике». Заголовок произведения не вводил читателя в заблуждение и полностью соответствовал фабуле — это были порнографические записки автора. Текст жанрового конкурента на меня впечатления не произвел: приходилось слышать, — да что там слышать? — участвовать в более захватывающих альковных похождениях. Чего не скажешь о руководителях семинара; они, надо полагать, были несколько удивлены. Причем, настолько, что предложили автору немедленно покинуть территорию дома творчества. Правда, следует отметить, что произведение действительно носило распутно-оптимистический характер, но отнюдь не литературный. Никаких навязчивых стилистических игр. Язык упрощен до примитива. В моем жизненном пространстве глагол «еб... ть» занимает не первое, но и далеко не последнее место. Однако в быту, а тем более в литературе, я стараюсь находить ему более мягкие синонимы. Писательница из Калининграда явно не утруждала себя их поисками. И всё же я пригорюнился, ибо в местной литературе получил прозвище «Кубанский Мопассан».
Однако чтения продолжались. Настал черед Игоря Ясинского. Земляк очень волновался, его голос предательски вибрировал и слегка подрагивали руки. Создание произведений в жанре фантастики, на мой взгляд, не требует от писателя особого таланта, но предполагает некую начитанность или хотя бы нахватанность в определенной области. Сила воображения позволяет фантасту увидеть то, чего не замечают другие. И всё же стоит помнить, что для писателя, правда и вымысел — одно и то же. Важно, как ты покажешь это в тексте.
Почувствовав внимание слушателей, голос Ясинского вскоре окреп, и, взмахивая рукой в такт затейливому тексту, писатель уже декламировал свой рассказ. Мерцающий сюжет, в котором фантазия обретала плод реальности, захватил как семинаристов, так и руководителей.
Столицу представляли пять писателей. Демонстрируя, на их взгляд, лексическую изысканность и угрожающую театральность, москвичи триумфально поглядывали на окружающих. Следует отметить: дух элитарного самодовольства витал над их светлыми головами. Оставалось лишь понять, чем он был обозначен. Глупость и невежество, прежде всего, гнездятся там, где у людей возникает ощущение обладания талантом и интеллектом. Литература смещенного сознания — то бишь постмодернизма — понимается многими буквально. Проза некоторых писателей была совершенно немыслима; она могла реализоваться лишь в процессе эпатажа с читателями, принявшими определенные правила игры. Литературно-ассоциативное мышление — это, наверное, неплохо, но когда текст превращается в абсолютно пустое постмодернистское игрище, к тому же не очень искусно сделанное, а сюжет освобождается от смысла, то это несчастье для человека пишущего.
Текст писателя N (ныне ставшим депутатом Государственной Думы) был олицетворением данного направления. В его текстах чувствовалась определенная натуга, рвущий скрежет, с которым не особо большой талант продирается сквозь глыбы языка.
Мои размышления прервал голос Кураева. Любопытно-деликатный, умеющий рассказывать и слушать Михаил Иванович, до этого со смиренным достоинством просматривающий «Литературку», был еще более категоричен, чем мои мысли.
— Хромоту некоторых метафор следовало бы пояснить, — питерский прозаик нахмурился.
— Структура сложна, а лексика ушла недалеко от букваря, — добавил Варламов.
— Ваша неловкая постмодернистская ориентация, ее невнятные длинноты несколько сбивают темп повествования, — Василенко смягчила жесткое резюме коллег. — Написано очень сухо и тяжеловесно. N, — Светлана Владимировна протянула ему рукопись, — пишите проще, и простота эта будет читателю милее мудреных стилистических экзерсисов (действительно, сейчас произведения этого прозаика стали легче, но, пожалуй, very).
Наконец, подошла моя очередь. Первоначальное намерение прочитать текст с эротическими мотивами напрочь отбила автор «лифчика». Предоставить на литературный суд нечто усложненное (насколько это возможно от Вялого), я тоже побоялся, став свидетелем разгрома последователей Кафки-Беккета. Неудачи и ошибки других нам кажутся совершенно естественными; критику же собственных мы воспринимаем, как крайнюю несправедливость. В самый последний момент я решил прочитать простенький рассказ, который не раз удачно «выстреливал» — публиковался в периодике и становился лауреатом нескольких литературных конкурсов.
Фонетически упрощенное чтиво произвело должную реакцию в аудитории.
— Василий, помилуйте, постмодернизм на дворе, а вы про кочегаров пишете, — несколько противоречиво, — в контексте предыдущей полемики, — заявила Светлана Владимировна. — Воплощение и замысел ваших остальных произведений значительно выше.
— Тональность и лексика рассчитаны на класс, необремененный интеллектом, — добавил коллега-семинарист N.
— Связь «интеллектуал — хороший писатель» отнюдь не автоматическая. Частенько случаются сбои, — парировал Варламов и обратился ко мне: — Я читал вашу «Провинциальную хронику...» — запомнилась немалая изобретательность и отточенность эротических тем и мотивов. Более того: оказавшись вне литературного контекста повести, каждая ее глава может звучать в жанре рассказа. Однако обложка книжки — зрелище отталкивающее и к покупке не располагающее (позже я выпустил ту же книгу, но с другой обложкой; Алексей был прав — продажи сразу возросли).
Я застыл в учтивом замешательстве.
— А почему вы не прочитали рассказ, который печатался в «Литературной России»? — спросил Кураев. — Он мне понравился.
— Длинный... — обозначив свою провинциальную леность, я тяжело вздохнул.
Присутствующие рассмеялись. Я хотел было обидеться, но тут же передумал — никто не заметит. Руководители сделали таинственные записи в блокнотах, и меня сменил следующий семинарист.

Когда мы вернулись в номер, то застали Беляева в таком же положении, как и утром.
— Володя, ты не ходил на занятия? — мы вскрикнули почти одновременно.
— Ходил, — недовольно буркнул поэт и перевернулся на другой бок.
Как впоследствии оказалось, он действительно был в аудитории, прочитал свои стихи и, сославшись на недомогание (еще бы!), вернулся в номер. Когда Володя ушел, руководитель секции Юрий Кублановский назвал его стихи великолепными и даже с элементами гениальности. Знающие Кублановского могут подтвердить — подобные характеристики поэт раздает не часто.
Но всё это мы узнаем в последний день семинара, а пока авторы продолжали читать свои опусы и слушать лекции.

В поселок — к Харитоновне — мы протоптали широкую тропинку, которую не успевала замести легкая декабрьская метель. Местные забулдыги уже здоровались с нами. Будто что-то знакомое, теплое, домашнее всплывало со дна моей памяти, словно я никуда не уезжал. Однако меру знали — не более одной бутылки самогона на человека за вечер. Благодарное тело и разум отвечали за заботу физической бодростью, ясностью мысли и вполне внятной речью. Чтобы не ощущался запах перегара, Ясинский выпросил у старухи две головки чеснока и перед занятиями мы съедали несколько долек корнеплода. Наша хитрость удалась, но несколько удивляло поведение Варламова — когда кто-то из нас выходил отвечать, писатель, с присущим столичным снобизмом, демонстративно отодвигал стул и что-то ворчал под нос. Однако повторяю: как прозаик, Алексей вполне состоялся.

Настал последний день семинара. Днем должно было состояться торжественное его закрытие, а вечером, после непродолжительного, но весьма активного банкета, автобус отвозил нас на Поварскую. А уж оттуда на вокзал и... по домам.
В актовом зале миксировались известные, будущие и, наверное, бывшие писатели. Президиум блистал цветом российской литературы. Выступали руководители секций, ответственные секретари всех трех союзов, благодарно-восхищенные семинаристы. Заключительное слово было предоставлено Михаилу Кураеву. Обозначив несколько общих тезисов о чрезвычайной пользе подобных мероприятий, мэтр перешел к теме преемственности поколений. Четыре бессонные ночи давали о себе знать — меня неимоверно тянуло в сон. Провалившись на некоторое время в мягкую, розовую дрему, я вдруг услышал свою фамилию. «Всё-таки догадались про самогон... Говорил же Ясинскому, что надо больше чеснока брать», — уныло подумал я. Далее последовал ряд весьма приличных эпитетов о моем творчестве. Когда же я попал в список авторов, от которых, на взгляд питерского писателя, российская литература что-то ожидает, то меня это начало всерьез беспокоить. Сам не люблю ждать, но еще более неприятно, когда чего-то ждут от тебя. Подниматься вверх по веревочной лестнице, вершина которой не закреплена? А может быть не надо никуда подниматься? Надо лишь шагнуть сквозь невидимую стену, которая стоит между тем, что ты чувствуешь, и тем, что умеешь.
Затем огласили список семинаристов, принятых в Союз писателей. Ясинский, Беляев и я оказались в их числе. Таково торжество жизненных закономерностей — незаинтересованность в результате, как правило, приносит наилучшие плоды.

По главной аллее дома творчества мы идем к автобусу. Колышется белое море сосновых лап, припорошенных снегом. Пуховые их волны кружатся, словно облака на зеленом небе. Вздохи прерывистого ветра шепчутся друг с другом в терпких холодных сумерках. Розовощекий закат притаился за верхушками сосен. Я нарочито замедляю шаг: неучтиво прощаться с Малеевкой впопыхах.