Твоя улыбка

На похороны матери собрались две старушки с их квартала, сосед Константин, с которым они таскали гроб, да какая-то тётка, которую он не знал, однако отрекомендовавшаяся подругой матери. Подруга эта, назвавшаяся тётей Лизой, совершила кое-какие православные обряды: во главе гроба поставила икону и зажгла свечу возле неё, вложила в руки покойной принесённый крест, прошептала какие-то молитвы. Матушка была не то, что неверующей, но просто ходила в церковь (когда ещё ходила), как и все — от случая к случаю. Олег даже не знал, крещена она, крещён ли он. Эта пожилая тётушка что-то ещё говорила ему долго, полушёпотом. Олег её почти не слушал. Он понял только, что надо дать денег на заупокойную службу, и дал незнакомке почти машинально требуемую сумму.

На следующий день Олег позвонил Алле и вечером они встретились у неё. Он ничего не хотел говорить подруге, но та каким-то чутьём угадала это. После секса, когда они лежали в полуобнимку, Алла спросила скорее утвердительее, чем вопросительнее:

— Что-то произошло, Олежек.

— Матушку похоронил вчера.

Алла лёжа перекрестилась — "Упокой, Господи, рабу твою Александру".Потом скорее констатировала, чем спросила:

— Почему не позвал.

— Зачем. — сказал Олег таким же тоном. С недавних пор они перешли на этот немного флегматичный, без вопросный тон.

— Она не мучилась. — спросила ещё Алла.

— Нет, умерла во сне, — продолжал играть в спокойствие Олег.

Для такта было сказано достаточно и больше вопросов подруга не задавала.

Через час, когда уже стемнело, Олег вызвал такси, и когда одевался, по ходу дела спросил:

— Как Максим, как Лариса?

Алла отвечала:

— У Максима прогресс. В мыслях ещё путается, но в словах уже чувствуется смысл. Не так, как вначале — прятался под одеяло и ухал там весь день. А доча обещалась через месяц навестить, внучку подбросить на недельку. — И лицо Аллы посветлело от этих слов.

Потом, как бы в ответ на молчание любовника, сказала:

— Я его не брошу, Олег. Он отец моего ребёнка. И бросать его в такой беде...

— Да, да, я понимаю, — машинально отвечал он.

Он наконец оделся, поцеловал подругу в подставленные губки, сказав обычное: «Я позвоню» — и исчез. Алла, как всегда, не удерживала его.

 

Пришло к нему слово и открылось: «Я — твоя Боль, начало и конец». Он же на слово это отвечал: «Боль всегда была при мне».

Слово однако сказывало далее ему: «Нет, то была печаль. Долгая, воющая печаль. Все восемнадцать лет. А помнишь слёзы первые свои, отчаяние самое страшное своё?»

«Я помню всё, — отвечал Олег невидимке, — но зачем ты пришла вновь?»

«Я — убежавшее твоё, я — омывающая тебя звёздной чистотой, — вещало ему слово Боль. — Обойдя вселенную, и отрешившись в ней от всех измыслов, и изверий, я вернулось вновь к тебе».

Тогда Олег сказал: «Похоже, всё это сон — плод всех моих печалей».

«Нет, зачем тебе сон, это будет слишком логично и сладко для тебя. Всё это реальнее и убийственнее сна», — беспрекословно отвергла его мысли Боль. — Вот я, любуйся мной во всей моей красе«.

И пришла по изъявлению Боли картина — яркая, натуральная, живая: Был вечер и матушка плакала навзрыд. А он, трёхлетний, впервые инстинктивно ощущал весь ужас свалившегося на них горя. Ведь всю свою боль она изливала на него!

Матушка плакала тогда: «Я больше не могу-у! Все против меня. Зачем мне ещё жить. Я пойду сейчас брошусь под трамвай!» А сын в ужасе ухватился за мать — он ведь и в самом деле верил, что она сейчас будет бросаться под трамвай.

«Это твоё прозрение, — сказала ему Боль, — это самое первое, что ужалило тебя».

И вновь открылась картина в давно забытый мир: Он только что вышел в эту жизнь — и мир вокруг открывался серый и холодный. И ещё был чужой и ещё угрюмо смотрел на него в упор. Высокие и безмолвные дома, нависали над ним, и тоже безумно смотрели на него. Люди ходили вокруг, безличные, вне его, не схожие ни с матерью, ни с ним. Да истинно ли он сам был человек?

Однако картины, сменяясь, пошли одна удивительней другой. Какая-то странная процессия шествовала, в холодный мерклый день. Все в чёрных платьях и цветах на голове. Они что-то пели, зачем-то танцевали. Вдруг люди эти бросились все, как один, в огромную лужу и стали плескаться в ней, измазываться грязью. И вылезши, шли далее, ещё неистовее танцуя, веселясь.

И только он прогнал эту, в высшей степени, несуразную картину, иная разверзлась панорама: убогие, целая улица убогих, сидящих в пыли, положивших перед собой перевёрнутые шапки и фуражки. Кровавые бинты, культи рук, безногие на самодельных, на подшипниках колясках. Матушка шествовала мимо безмолвного ряда, одной рукой держа его за руку, другой бросая по монетке в каждую опрокинутую шапку и фуражку. Мама опять плакала, крестилась, и что-то говорила. «Спасибо, дамочка, — говорили безногие и безрукие инвалиды. — Дай Бог здоровья тебе и твоему сынку». А он чувствовал, что она в ужасе, и уже почти бежит, и он едва успевает своими детскими ножками за ней.

«И это тоже я, — опять проговорила Боль, — ибо виновной чувствовала себя твоя матушка за молодость, красоту и не убогость, и ты это чувствовал через неё. Однако, даже не это тебя убило наконец. О, как она предала тебя тогда! Куда-то привела и вдруг ушла, и скрылась от тебя. Четыре годика — и столько было боли!

Да как же мир тогда померк! Твоя единственная защита испарилась, твоя любовь вдруг умерла. Чужие, одни чужие были вокруг, и убивали чуждостью своей. Кто-то был ласков с тобой, кто-то прикрикнул властно на тебя — ты был для них никто! О, сколько дней ты искал её тогда по всем закоулкам этого страшного детдома. Как сучка ищет, скуля, забранных у неё щенков. Ты искал её и во дворе, заглядывая за кусты, ты бросался на каждую женскую фигуру. Ты, как волчонок в клетке, смотрел на волю через решетчатый забор».

«И тогда ты сбежала от меня?» — спросил Олег свою не унимавшуюся Боль.

«Нет, не тогда. Я всё ещё надеялась на что-то, на кого-то. Слёзы высохли, тебя накормили, прикормили. Дети в саду игрались — и ты пошёл к игрушкам, играться вместе с ними. Как мало было ещё для утоления боли маленькому существу!

Жизнь тогда как бы застыла для тебя. Ночью являлось твоё я, а днём ты просто бездумно плыл неведомо куда. Я, Боль, ещё долго не хотела уходить — кто-то должен был утолять твои печали. Но наконец пришла стоящая замена — Нелюбовь, и я, обливаясь слезами, покинула тебя. Мне казалось, я ухожу навек из этого холодного, без красок, мира.

И когда матушка наконец забрала тебя из приюта, ты её узнал, но про любовь забыл. Она обласкала тебя объятиями и поцелуями, но ты и их уже забыл. Всё это было чужое, ненужное тебе. В квартире было ещё одно лицо. «А это дядя Володя, познакомьтесь, Олеженька», — сказала матушка. Вывяло пожали друг другу руки, но у этого дяди было скучное лицо, а сам он был тебе абсолютно безразличен. И ты обоим им стал говорить «Вы», и матушка сокрушалась, плакала, пока ты наконец вновь не освоил «Ты». Тем временем исчез из квартиры и «дядя Володя».

 

То ли сон это был, то ли явь, то ли летаргия — либо всё это вместе присутствовало в душе Олега. Но вслед за душой, уснул, успокоился разум, и более он ничего не искал, не анализировал, не задавал вопросы.

Только теперь он почувствовал, как устал за эти восемнадцать лет, и вот наконец может отдохнуть. Спать, ничего не делать, ни о чём не знать. Три года назад он продал дачу, не работал, и мог ещё, скромно живя, несколько лет не заботиться ни о чём.

Олег машинально встал, привёл себя в порядок. Что-то выманивало его на улицу, к народу. Одевшись, и выйдя из подъезда, он понял: это опять Боль. Она вернулась и вновь поставила вопрос: «Восемнадцать лет с парализованной матерью — знаешь, за что заплачена такая цена? Всё за ту же нелюбовь. Вакантное место было занято мёртвым антиподом».

Тело его чего-то искало инстинктивно, о чём он не подозревал. Оно искало подобие своё. Олег долго ходил, и, не осознавая, куда пришёл, сел на какую-то скамейку.

«А мне было очень тяжело. У неё отнялась речь, временами мутился разум, либо я не мог понять, что нужно ей. Господи, как мне было жалко её за все страдания её!»

«Да, был только долг и жалость, — анализировала, как будто анатомировала, Боль. — Был только долг и жалость. И с Аллой у тебя не было любви. Было самое скучное на свете — секс. И до неё прошла череда — и тоже не любовь».

Вдруг что-то упругое ударило Олега по скуле. Руки, инстинктивно вскинувшись для защиты, неожиданно схватили большой оранжевый мяч. А кто-то, пронзительно крича, бежал к нему за мячом.

И Олег прозрел. Он сидел на скамейке детской площадки, а к нему, едва не спотыкаясь, бежала какая-то девчушка в лёгком цветастом платье и с большим розовым бантом на голове.

— Марго, разве можно бросать мяч в дядю? — раздался строгий голос рядом с ним.

Олег опустил мяч и оказался с полностью открытым лицом. Ребёнок вдруг замедлил шаги и остановился, не дойдя метра четыре до него. Девочка внимательно рассматривала незнакомца. Потом проговорила, тщательно подбирая нужные слова:

— Дядя, не плачь. Я больше не буду бросать мяч.

Только сейчас Олег ощутил, что под глазами у него были слёзы. Он достал платок и стал вытираться. Тот же голос справа спросил с участием:

— Извините, ради Бога. Она не сильно Вас ударила?

Вдруг его пронзило так, что он чуть не задохнулся: «У меня не было детей! А это чудо из чудес!» Олег повернул голову и встретил женское лицо. «Как будто обнесённое чем-то», — вот было первое ощущение его. На него смотрела женщина немного моложе его, с усталыми глазами и лёгкими морщинками под ними.

— Нет, нет, всё в порядке, — машинально проговорили его губы. Потом он повернулся к девочке.

— Это твоя улыбка? — спросил её Олег. — Какая она оранжевая, как солнце.

Девочка молчала, переваривая слова незнакомца. Тогда Олег улыбнулся и добавил:

— На, забирай. А улыбка пусть остаётся у меня.

Девочка взяла у дяди мяч и теперь внимательно осмотрела его, а потом лицо дяди, пытаясь найти на нём улыбку. И Олег, и незнакомка справа рассмеялись одновременно — так комична была сцена.

Когда девочка побежала с мячом к подружкам, незнакомка сказала:

— Эта моя дочка, Марго. А меня зовут Тоня.

— Олег, — машинально произнёс он в ответ.

Женщина вдруг передвинулась к нему поближе и произнесла:

— Олег, какие-то проблемы? Вы, словно нахохлившейся воробей, сидите здесь часа три.

Он второй раз посмотрел на неё. Как будто он её где-то видел. Тёплые карие глаза. Он не знал, что лицо его просветлело в один миг. Между тем тело проговорило за него:

— У меня умерла мать, Тоня. А больше у меня нет никого.

— Сочувствую, — сказала Тоня. — А у меня от инсульта умер муж. Вот уже полгода. И я начала потихоньку отходить.

Они уже знали, что будут сидеть тихо, боясь вспугнуть самих себя. Тела их почувствовали друг друга, и что-то втайне от разума, шепнули откровенное друг другу.

Сейчас их будет развлекать Марго — бросать им свой мяч, а они ловить его и хохотать. Потом... Потом всё сделают их тела — эти мудрейшие, всесильнейшие звери.