"Дороги любви непросты" трилогия (на конкурс)
Часть 1. Глава 1.
Маленькая девчушка робко выглянула за калитку, и только после того, как убедилась, что в округе никого не видно, выбежала на просёлочную дорогу. Торопливо перебирая тоненькими ножонками, с опаской оглядываясь назад, она спешила к растущим через дорогу кустам малины. Спелые, налитые сладким соком ягоды давно манили к себе, но она панически боялась соседского мальчика Сашу, да и бабушка запрещала ей одной выходить на деревню. Для себя она бы никогда не решилась нарушить запрет, но Мишутка так хотел малинки, что отказать ему она не могла. Малина-то совсем рядом, рукой подать, возле опустевшего дома, никому не нужная, у всех своей в огородах хватает, а у них в этом году не уродилась. Бабушка собирает редкие ягодины, а потом варит варенье на зиму, чтобы лечить её, как она говорит, чахоточную, от вечной простуды. Аккуратно срывая по ягодке, она вначале прикладывала их ко рту игрушечного медвежонка со словами: - «Кушай, Мишутка, кушай! Не торопись, здесь очень много ягодок!», и только потом отправляла их себе в рот, жмуря от удовольствия глаза. Увлечённая кормлением питомца, не заметила, как из соседнего дома, крадучись, вышел лохматый светловолосый мальчик лет пяти в матросском костюмчике. Прячась по кустам, он потихоньку, стараясь не шуметь, приближался к девочке. На его пухлых, розовых губах играла какая-то плотоядная, не свойственная его возрасту, улыбка.
- У-у-у! – громко крикнул он, почти вплотную подойдя к девочке. – Попалась! Зойка-помойка!
Зоя крепко прижала к себе медвежонка и, намереваясь убежать, повернулась в сторону своего дома, но в это время мальчик с силой выхватил у неё из рук игрушку и стал размахивать ею с улюлюканьем у себя над головой. Довольный её испугом он подошёл совсем близко и стал отдирать у медвежонка глазки-пуговки.
- Не надо обижать Мишутку, мальчик! Верни его, пожалуйста! Ему же больно-о-о…- слёзы ручьём хлынули из глаз, когда в руках у Сашки оказались две блестящие чёрные пуговицы.
- Забери своего уродливого медведя! – с какой-то даже злостью крикнул мальчик, бросая игрушку на землю. – Зойка-помойка!
Девочка наклонилась поднять Мишутку, но маленький разбойник пнул его ногой, да так сильно, что медвежонок, подпрыгивая, откатился в сторону. Мальчик вприпрыжку добежал до него и, поддев ногой, отправил в глубокую лужу.
- Ах ты, холера ты этакая! Куды без спросу убёгла?! – вышедшая за калитку грузная женщина в старом выцветшем платке на голове в считанные секунды оказалась возле девочки, схватила её за ухо и потащила за собой.
- Бабулечка, прости! Я больше не буду! Дай мне только Мишутку достать, он же там намокнет и замёрзнет. Пожалуйста! – скулила тихонько девочка, глотая на ходу катившиеся из глаз крупные слёзы-горошины.
- Будет тебе сейчас! Крапивой так по заднице отхожу, что про медведя своего забудешь! Ты у меня три дня сидеть не сможешь! Кому говорено было, что нельзя?! – летел по деревне зычный голос бабки Прасковьи.
Возле забора, на ходу, Прасковья Устиновна, несмотря на свою полноту и почти шестидесятитрёхлетний возраст, без труда согнулась, оторвав большой куст крапивы.
- На вот тебе! - дважды ударила она девочку крапивой, попадая больше по руке, чем по телу, которое прикрывало ситцевое в цветочек платьице.
- Ох, горе-то мне на старости лет, - вдруг тяжко вздохнула она, одновременно отпуская Зоино ухо и швыряя в сторону крапиву. - И за что только Господь наказывает меня, грешную?
Зойка, размазывая по лицу слёзы и сопли, жалостливо смотрела на свою ручонку, которая на глазах покрывалась розовыми, от ожога крапивой, волдырями.
- Не хнычь! Сейчас глиной обмажу, всё пройдёт, - уже миролюбиво обещала бабка Прасковья, приглаживая своей огромной ручищей чёрные, как ночь, девочкины кудряшки.
-Ох, и крута же ты, Устиновна! – сказала появившаяся из-за калитки соседнего дома молодая женщина с коромыслом через плечо.
- А ты меня не суди, Татьянка! У тебя вона не жисть, а сказка. Твой-то тебя на руках носит. А я, окромя горя, ничего не видала. Забулдыга моя опять где-то болтается, домой с утренней дойки ещё не возвращалася! Одна тащу: и дом, и хозяйство, и её, - ткнула Прасковья пальцем во внучку, - на своих плечах, нету у меня помощников.
Татьяна жалостливо покачала головой и пошла в сторону колодца, красиво поводя бёдрами.
Во дворе бабка Прасковья зачерпнула из стоящей возле бочки с водой кадки немного глины и аккуратно промазала ею волдыри. Боль моментально утихла, и девочка, продолжая всхлипывать, пошла в дом. Она знала, что сейчас лучше не напоминать бабушке про медвежонка, а то может и прут схватить. Скора она была на расправу, слова поперёк говорить нельзя. Но и отходчива. Себя же потом ругает и казнит, что сироту обидела. Зойка как-то спросила у неё, что за слово такое – сирота? На имя вроде как не похоже, да и есть у неё имя-то – Зоя. Бабушка тогда посмотрела на неё, смахнула одинокую слезинку с глаз, но ничего не ответила. Так Зойка до сих пор не знает, почему она сирота. Хотела было маму спросить, но решила, что не надо её расстраивать понапрасну. Чем-то не нравилось ей это слово.
-Мишутка мой бедненький, - шептала малышка себе под нос, - как только придёт мама с работы, мы обязательно с ней достанем тебя из лужи. Потерпи немножко, скоро уже, совсем скоро мамочка должна прийти, - не понятно кого утешала она: то ли оставшегося валяться в луже игрушечного медвежонка, то ли себя, в надежде, что мама обязательно придёт сегодня домой.
- Зойка! – раздался со двора бабушкин голос. – Что затихла?! Пакостишь небось, пакостина ты этакая? Ужо я сейчас… - и здесь же протяжно скрипнула, открываясь и впуская в избу бабку Прасковью, дверь.
Стрельнув глазами на вжавшуюся в лавку девочку, Прасковья Устиновна стала торопливо собирать на стол.
-Исть надо! Матери твоей не дождёшься, поди опять с ног долой заявитсяя Попрут ведь дурищу этакую и с фермы, точно попрут!
Зоя лишь молчаливо наблюдала за бабушкиными сноровистыми руками. Всё у неё получалось ладно и скоро. Вот уже запахло наваристыми щами из прошлогодней капусты, малосольными огурчиками, заблестели в миске голубоватые грузди, заплескалось по чашкам жёлтое топлёное молоко и, наконец, калитки – ровные, аккуратные, с поджаристой корочкой, смачно промазанные яичным желтком – любимые Зойкины пирожки.
- Садись за стол! Нечего модничать! – распорядилась бабка Прасковья, щёлкнув по столу деревянной ложкой.
Девчушка молча слезла с лавки, придвинула к столу свой высокий табурет и, пыхтя, вкарабкалась на него без бабушкиной помощи. Есть совершенно не хотелось, все мысли были о несчастном медвежонке, оставшемся валяться в грязной луже.
- Бери живо ложку! Людей стыдно – кожа да кости, как будто не кормим! Вона, одни только глазища на лице! – сердито выговаривала Прасковья внучке, тщательно подбирая хлебом остатки щей в тарелке. – Поедим и спать. Я хоть часик сосну с тобой, умаялась с этим сеном, а потом Зорюшку встречать пойдём.
Услышав про Зорьку, девочка встрепенулась и принялась за еду. Коров и коз пригонял вечером на край деревни пастух Егорыч, где хозяйки встречали свою животину с куском хлеба, а то и не с одним. Бабушка всегда, не жалея, отрезала два большущих ломтя и, щедро посыпая их крупной солью, что-то нашёптывала про себя. Корову свою она любила, наверное, больше, чем кого бы то ни было, только с ней и была ласкова.
Надрывисто залаял во дворе Тузик, кто-то громко ругнулся, после чего раздался стук в окно.
- Устиновна, подмогни-ка!
Прасковья нехотя встала из-за стола и подошла к окну.
- Пал Васильевич, кинь ты её непутёвую! Сама доползёт, не в первой уже! – крикнула она в раскрытую форточку.
- Смотри, как знаешь. Мы вдвоём с Юркой еле доволокли. Но тот тебя, что огня боится, дальше калитки не пошёл.
- Правильно сделал, ирод проклятый! Это он девку спаивает! Хотя… - Прасковья как-то безнадёжно махнула рукой, - свинья грязи везде найдёт.
- Я с-с-сама, не лапай, кобель… - услышала девочка пьяный голос матери, а затем грохот в сенях.
-Явилась, алкашка! Мать твою ети! – проворчала Прасковья Устиновна, закрывая за дочерью дверь, когда та на четвереньках вползла на кухню.
- Мам, не ругайся! Я с-спать, - с трудом выговорила пьяная в дымину Люська и здесь же, прямо на полу, возле печи, раскинула своё роскошное тело, бесстыдно оголив белые полные ляшки.
- У-у! Убила бы! Срамота одна! - пнула её ногой Прасковья. Дочь в ответ что-то бессвязно промычала, повернулась на бок и смачно захрапела.
- Бабуленька, пусть мамочка спит, не бей её, - жалостливо заглядывая бабке в глаза, попросила Зоя.
- Толку-то тепереча бить. Раньше надо было! А я, дура, жалела! – Прасковья Устиновна опустилась на табурет, сжала руками голову и замерла на какое-то время. Кто бы знал, что так сложится её и так-то не радостная смолоду жизнь.
Зойка принесла из комнаты пикейное покрывало и, накинув его на мать, аккуратно подогнула края.
- Бабуленька, пойди приляг, а я посижу возле мамы. Если что, так я тазик подам, ты не переживай, - совсем по-взрослому проговорила девчушка, приглаживая растрепавшиеся материны волосы.
Прасковья ничего не ответила, даже головы не подняла. Господи, ну за что ей такое наказанье?! Твердила она про себя. Мало что ли жизнь её ломала?
«Эх, Люська, Люська!» - вспоминала она, как принесла из роддома маленький комочек – единственное родное на белом свете существо, дала девочке, как ей казалось, самое красивое имя, какое только было известно – Людмила, что означает «людям милая». Души не чаяла, последнее отдавала, себе во всём отказывая, и что вырастила?! В семнадцать лет дочь забеременела, родила Зойку, а через год стала всё чаще и чаще прикладываться к рюмахе, сетуя на свою никчёмную жизнь. Гуляла напрополую с мужиками, никого в деревне не стесняясь. Не раз на сеновале ловили её бабы с чужими мужьями, а ей хоть бы что! Она лишь нагло смеялась им в лицо, демонстрируя свои ровные и крепкие, как орех, зубы.
Давно пропели петухи, но Прасковья как бы и не слышала, внутри у неё горело, всеми силами сдерживала рвущийся наружу из пересохшего горла крик, боясь одного - напугать внучку.
- Что же это я расселась-то? За Зоренькой надо ведь идтить, - вдруг встрепенулась она, быстро поднялась, поправила на голове платок, взяла хлеб и, не посолив его как обычно, вышла из дома.
- Мишутка мой миленький, потерпи до завтра, - прошептала Зойка, глотая крупные солёные слёзы.
***
Прасковья Устиновна, с трудом переставляя опухшие ноги, брела за коровой. Хворостина в её руке была больше для острастки, чем для битья своей кормилицы. В глазах всё расплывалось, не хватало воздуха, каждый шаг давался всё труднее и труднее.
- Иди, Зорюшка, домой. Иди, родная. Я уж как-нибудь, за тобой, - говорила она в ответ на протяжное мычанье.
Зорька, как бы проверяя правдивость её слов, поворачивала свою рогатую голову, косясь на хозяйку большим выпуклым глазом.
- Только бы дойти…, дойти бы только, - повторяла про себя Прасковья.
Первое, что она увидела, придя в себя, - встревоженное лицо склонившейся над ней Петровны.
- Не дошла видать… - прошептала она омертвевшими губами.
- И хорошо, что не дошла! Сколачивал бы тебе гроб Никодим Терентьевич. До чего довела себя, Устиновна! – видя, что Прасковья пришла в сознание, начала отчитывать её фельдшер Анна Петровна Заботина. – Неужели нельзя зайти ко мне? Чувствуешь же, что плохо!
- Да всё некогда, Аннушка. Ты же знаешь: внучка у меня на руках, Люська, пьянь такая, тверёзой не бывает, скотина…
- Именно поэтому тебе и надо о здоровье своём подумать! Кому Зойку на ноги ставить? На Людмилу надежды нет!
- Твоя правда, - согласно закивала головой Прасковья, поднимаясь с травы.
- Посиди маленько, подруга! Укол я тебе сделала, сейчас давление понижаться будет, вдруг упадёшь опять.
- Зорюшка-то моя где? – обведя мутным взглядом окрестность, спросила Устиновна.
- Домой Татьянка повела корову твою. Не переживай, управится. Посиди чуток, а потом я провожу тебя.
- Эй, Устиновна, а чегой ты расселась-то посреди деревни?! – крикнул с дороги Егорыч, бойко направляясь к дому Морозовых. Сегодня была их очередь кормить пастуха, а значит, стакан, а то и два, бражки подадут. У Морозовых она всегда в доме водилась. Оттого-то и скакал Егорыч так резво, несмотря на свои семьдесят с лишним годков.
- Не твоего ума дело, старый хрыч! Беги, куда бежал! – осадила его Анна Петровна. - Слюни только не забудь по дороге подтирать!
Устиновна слегка улыбнулась и, опираясь на руку фельдшерицы, стала подниматься.
- Пойду, Аннушка. Некогда рассиживаться. В неоплатном я перед тобой долгу. Спасибо!
- Брось, Прасковьюшка! Одна ты у меня подруженька верная, сколько годков почитай вместе, - задумчиво произнесла Заботина, бережно беря Прасковью под руку.
- С войны, Аннушка, с войны. Никогда не забуду, как тащила меня с поля боя. Сама худенькая, как тростиночка, а меня волокла: снаряды рвутся, фашисты обстреливают со всех сторон, а ты тянешь. Да и потом опять же… - Устиновна горестно вздохнула, - я всё помню! Хорошее-то оно не забывается.
- Вот-вот! Я тоже помню, как ты моих мальцов выхаживала, последний кусок хлеба делила между ними, а сама голодом сидела.
- Хватили мы с тобой горюшка-то. Ой, хватили! Сейчас бы жить да радоваться, а у меня Люська дикуясит, никакой управы на неё нет. Я вот что подумала-то, - тихо заговорила Прасковья, склоняясь к уху подруги, - может мне сходить к Захаровне? Попросить у неё травки какой, чтобы Людмилу от вина воротило, как чертей от ладана?
- А сходи! Хоть и не верю я во все эти травки-наговоры, но что-то делать надо, – согласно закивала головой Анна Петровна. - Пропадает ведь девка! Красавица, умница! Что случилось с ней, ума не приложу.
Тихо брели по дороге подруги, разговаривая между собой и изредка кивая головами в знак приветствия встречным односельчанам. Дневная жара спала, ласково пробегал по ним тёплый июльский ветерок, спеша по своим, только ему ведомым, делам. Давно не испытывала такой лёгкости на душе Прасковья. Вот вроде бы поделилась с подругой своими горестями, и дышать свободнее стало, как будто лёгкие расширились, втягивая в себя больше чистого воздуха.
Сдружились они в годы войны, несмотря на приличную разницу в возрасте. Анна – молоденькая, весёлая девчушка, оставив четвёртый курс медицинского института, ушла на фронт. Вместе с Прасковьей дошли они до самого Берлина: одна – медицинская сестра, а вторая – санитарка. После войны жизнь раскидала их по разным местам. Аня вышла замуж, нельзя сказать, что по большой любви, скорее из жалости, и уехала с мужем. Прасковья вернулась в своё родное село, пошла на ферму дояркой, работала, но связи подруги не теряли, хоть изредка, но писали друг другу письма. Так сложилось, что через полтора года переехала она в деревню, где жила Аннушка, на вырученные от продажи своего дома деньги, купила небольшой домик, а через шесть месяцев родилась Люся. Алексей Заботин долго не прожил, умер через два с половиной года после войны от полученных ранений, а может и от водки, кто его знает. Шибко заливал он, не мог смириться с тем, что такой молодой и красивый, остался на всю жизнь без ног. Многих война покалечила, не только физически, но и душевно. Сколько раз просыпалась Аннушка среди ночи от криков мужа-инвалида: - «Вперёд! В атаку! За Родину! За Сталина! Ур-р-ра!». Грех думать такое, но может и лучше, что недолго мучился Алексей, всё же Анне полегче стало, хотя и с двумя малолетними близнецами на руках осталась. Вырастила, выучила, оба в институтах учатся, скоро закончат. Вроде Илюша хочет в совхоз вернуться, а вот Митя – тот к городу больше тяготеет, да и профессия у него городская – архитектор, чего ему в деревне-то делать?
Когда подошли к дому Прасковьи, увидели выходящую из хлева Татьяну Морозову.
- Устиновна, я Зорьке пойло дала и сенца подкинула. Сама подоишь или мне? – вытирая о край чистого передника руки, спросила она у Прасковьи.
- Спасибо, Татьянка, тебе! Беги, ужо Егорыч там мается, тебя не дождётся. Сама уж как-нибудь.
- Смотри, а то мне нетрудно, Егорыча Дашутка накормит, коли что. Зорька твоя смирная, не то, что наша Красавка, та никого к себе не подпустит.
- Подою, полегчало мне от укола-то…
- Никаких подою! – перебила её Анна Петровна. – Иди, ложись, я сама управлюсь! – она поставила на скамейку свой саквояж и пошла к умывальнику.
Вздохнув, Прасковья только махнула рукой и пошла в дом. Спорить с подругой бесполезно, лучше поставить самовар, да накрыть на стол, чай Аннушка ещё и не обедала, махаясь по соседним деревням. Одна она у них на всю округу фельдшер. Обещают доктора, да никак не пошлют.
Глава 2.
Комар противно верещал над ухом, не давая уснуть. Несколько раз, в надежде прихлопнуть его, Прасковья больно ударила себя по лицу.
- У, вурдалак проклятый! Ещё ребёнка покусает! – пробормотала она, поднимаясь с постели и включая свет.
Прошлёпав босыми ногами, отодвинула край занавески и заглянула в загородку. Проспавшаяся с вечера Люська уже перебралась к дочери. Зоя мирно посапывала, уткнувшись в грудь матери, которая бережно прижимала её к себе рукой. Нестерпимо воняло перегаром. Прасковья прошла к окну и распахнула его, впуская в комнатёнку свежий воздух. Людмила лениво приподняла от подушки голову, посмотрела на мать и, ничего не сказав, стыдливо прикрыла глаза. В чём ей не откажешь, так это в уважении! Ни разу она не ответила Прасковье грубо, в каком бы состоянии не была. Других могла костить на чём свет стоит с пьяных глаз, нисколько не стесняясь в выражениях, но как только видела мать, сразу замолкала. Прасковья была для неё только «мамой» и «мамочкой», ни разу за все годы не назвала её "мать", как принято в деревнях. Чистоплотной была с малолетства, уж не ляжет в кровать не намывшись. Утром и вечером с ведром воды бегает по дому, а как на ферму перешла – ещё и днём намоется. Вот и сегодня Прасковья слышала сквозь сон, как дочь выходила во двор обливать себя холодной водой. И только после этого легла к ребёнку.
«Надо будет сегодня до Захаровны дойти, может, и вправду травки какой даст, пропадёт ведь девка», - вспомнила Прасковья, прикрывая окно и жалостливо поглядывая на дочь с внучкой.
Скоро уже светать начнёт, Людмиле вставать, на утреннюю дойку собираться. Вот тебе и отличница! Золотая медаль в комоде хранится, а она коровам хвосты крутит, да навоз разгребает. Вздохнув, Прасковья выключила свет и легла. Жалобно заскрипели под её телом пружины. Спать не хотелось, сон как рукой сняло, слегка побаливала голова, но терпимо, видно Аннушка хорошее лекарство вколола. Сама-то она, кроме пирамидона, таблеток никаких не принимает, одним им от всех хворей и лечится. В последнее время замучила головная боль, да и сердечко пошаливать стало. А когда-то крепкой была, здоровёхонькой, одна могла бревно с места поднять, что не каждому мужику под силу. Эх, годы, годы! Старость подошла, слабеть стала, силы уже не те, да и сноровка тоже. Вон, с сеном управиться не может, а в деревне без коровы беда! Внучка болезненная, худющая, вся изнутри светится, как её без молока оставишь?
Сквозь дремоту слышала, как за загородкой тихонечко собирается на работу Людмила. С раннего детства она вставала самостоятельно, без будильника, и всегда вовремя.
- Мамочка, можно я тебя провожу сегодня? – раздался тихий голосок внучки.
- Ишь, чего надумала?! Спи ещё, рано тебе вставать, - подала голос Прасковья.
- Да ладно, мам, пусть проводит немного. Я постою, подожду, пока она за калитку зайдёт, - заискивающе попросила дочь.
- Ты бы вечером вовремя возвращалась, чтобы с ребёнком позаниматься, а не по утрам за собой таскала, - буркнула Устиновна.
- Я сегодня пораньше приду, честное слово! Погуляю с Заюшкой, почитаю. Мы с ней «Снежную королеву» ещё не дочитали. Да, Зайчонок?
Счастливая Зойка стояла посреди кухни и торопливо натягивала на себя платьице, кивая матери головой в знак согласия.
- Молока хоть выпей стакан! Калитки вчерась стряпала, на печке возьми.
- Спасибо, мам! Не хочется ничего с утра. Я с собой калиточку возьму, пока до пастбища иду, съем.
Люся пригладила расчёской свои светлые, чуть волнистые волосы, собрала их в высокий хвост и перетянула резинкой. В ярком, с ромашками по подолу сарафане, накинутой сверху кофточке, она смотрелась совсем ещё девчонкой, несмотря на свои двадцать два года. Зоя в ожидании матери топталась рядом, нетерпеливо посматривая на дверь.
- Сейчас пойдём, доченька, - улыбнулась ей Люся и взяла за руку. – Причесать бы тебя, да некогда уже.
Как только они вышли за калитку, Зоя потянула мать к той самой луже, в которую вчера соседский мальчишка так безжалостно бросил её медвежонка.
- Мамочка, там Мишутка, пойдём спасём его!
Со вчерашнего дня лужа значительно обмельчала, хорошо было видно, что никакого медвежонка в ней нет. Но Люся, скинув сапоги, обошла её всю вдоль и поперёк.
- Нет его здесь, Зайчонок, ты же видишь.
- Он что обиделся на меня и ушёл в лес? – растерянно посмотрев на мать, спросила девочка.
Та лишь пожала плечами, разведя руками в сторону:
- Наверное, доченька. Но он обязательно вернётся, вот увидишь, ты только не плачь, хорошо?
Стараясь не разреветься, Зоя усиленно закивала головкой.
- Ну, беги, солнышко моё! Вон бабушка вышла, тебя ждёт, - Люся прикоснулась губами к щёчке дочери, помахала ей рукой и, подхватив сапоги, быстро зашагала по дороге.
Девочка понуро поплелась к дому. Ей хотелось плакать, но она же пообещала маме, что не будет, значит, надо держаться.
В доме она молчаливо пошла к себе в уголок, где хранились её немногочисленные игрушки, из которых самым любимым и дорогим был плюшевый медвежонок, присела на маленький стульчик. Нет больше у неё Мишутки, некого кормить, укладывать спать, читать самую любимую книжку «Катруся уже большая». Читать Зоя не умела, но Мишутка же об этом не догадывался, так как содержание она знала наизусть, даже странички вовремя переворачивала. Взяв в руки книжку, девочка стала рассматривать картинки. Особенно ей нравились две: на одной Катруся сидит на табуреточке перед своими игрушками, а на другой, - они с подругой Ритой в балетных юбочках, которые почему-то называют пачками. У Катруси точно такой же Мишутка, как у неё. Чтобы не расплакаться, она поднялась и стала кружиться, придерживая пальчиками подол платья.
Устиновна некоторое время молча наблюдала за внучкой, потом вдруг резко взяла в руки табурет, приставила его к буфету и, не раздумывая, полезла наверх, где в гордом одиночестве сидела необыкновенно красивая фарфоровая куколка. Прасковья достала куклу, стоя на табурете, рукавом кофты смахнула с неё невидимую пыль, и только после этого опустилась на пол.
- На, Зойка, играй!
Девочка застыла на месте: открыв рот, не мигая, смотрела на бабушку, не веря в своё счастье.
***
Устиновна спокойно возилась в огороде с капустой, рыхля вокруг неё землю и слегка окучивая. Обычно работая, она вполуха прислушивалась к тому, чем занимается Зойка, а сегодня прямо благодать – внучка целый день не выпускает из рук куклу, даже на улицу не выходит, сидит, как умна умница, в своём закутке. Давно надо было отдать ей куклу, но жадность, чёрт подери, проклятая мешала. Да не то, чтобы жадность, скорее, бережливость. А если уронит? А ещё, не дай Бог, сломает?! Таких кукол во всей округе не найдёшь! Прасковья никогда не забудет день, когда ей вручили этот подарок, предназначенный, конечно же, дочери. Страшно было брать, а вдруг неприятности начнутся? Но и отказаться от такого царского подарка не сумела. Опять же память и напоминание о том, кто настоящий отец Людмилы. Об её тайне знала только Аннушка, одной ей и доверилась она, что дочь рожена от самого настоящего немца. Скажи ей кто в годы войны, что она под немца ляжет, так не только глаза бы выцарапала – убила! Эх, Отто, Отто… Вначале пожалела его, а потом не заметила, как прикипела к нему всем своим сердцем и душой. Коли не она, могло бы и не быть Отто на свете. Страшный, исхудавший, болезненный, он холодным февральским днём протянул тогда к ней руку за куском хлеба, отводя в сторону светлые глаза. Не осознав до конца, что перед ней фашист, Прасковья машинально отдала ему всю свою пайку хлеба и только потом спохватилась, когда пленный немец с жадностью, не жуя, проглотил чуть ли не весь кусок.
- У, рожа твоя фашистская! – зло выкрикнула она ему в лицо и не спеша пошла дальше. Но что-то заставило оглянуться. Немец печально смотрел ей вслед, мотая головой из стороны в сторону. И столько боли прочла она в его взгляде, что жёсткая по своей природе Прасковья не выдержала, вернулась и отдала два последних куска сахара, сбережённых для малолетних соседских ребят.
- Данке шон, фрау, данке шон… - со слезами повторял немец, а она стояла и смотрела на него, хлопая себя по карманам фуфайки, в надежде отыскать там что-нибудь съестное.
На другой день она умышленно пошла той же дорогой, прихватив с собой хлеба и варёной картошки. Завидя её, немец положил на землю полено и, с трудом переставляя опухшие ноги, подошел, протягивая ей губную гармошку. Прасковья посмотрела на него и обмерла. Сегодня немец не показался ей таким страшным: чисто выбритое лицо, ясные серые с голубизной глаза, чуть с горбинкой нос, пухлые, как у ребёнка губы - самый обычный человек. Не будь его шинели, из когда-то отличного сукна, а теперь обтёртой, грязной с отвисшими карманами и пристёгнутого к ней байкового капюшона, да фуражки с обломленным козырьком, не подумаешь, что и фриц перед тобой. Ладони коснулась шероховатая поверхность металлического прямоугольника, Прасковья дёрнулась как от ожога, испуганно повела глазами по сторонам. Слава Богу, никто не видит!
- Не надо! Забери! – пыталась вернуть она его подарок. Улыбаясь, немец отрицательно покачал головой и согнул её пальцы в кулак.
- Это вам, фрау!
- Спасибо, - хотела сказать "фриц", но само слово застряло где-то внутри, не найдя выхода наружу. – А это тебе. Хлеб с картошкой. Ешь! – Прасковья торопливо сунула ему свёрток с едой.
- Данке, данке шон! Меня звать Отто, – мешая немецкий с русским, проговорил пленный.
- Прасковья я, - тихо ответила она
Не познавшая до своих почти сорока лет мужской ласки, никогда и никого не любившая Прасковья, как будто помешалась - без стыда приходила к нему в барак и, не обращая внимания на других пленных, ложилась в его холодную, грязную койку, горячо прижималась и обнимала, согревая своим телом. Что это было – любовь ли жалость, она и сама до сих пор не поняла. Он называл её ласково и нежно – Полли, шептал на ухо слова любви, восхищения и благодарности, а она в ответ самозабвенно отдавалась ему, ни о чём не думая. Почти два месяца длились их отношения, пока однажды до её сознания не дошло, что она понесла. Страх за судьбу будущего ребёнка отрезвил, заставил задуматься. Что могло его ждать? Слишком сильна была у народа ненависть к немцам, а того не понимали они, что не всякий немец фашист. К тому же, в деревне, откуда была Прасковья родом, начиналась весенняя страда, надо было возвращаться в колхоз. Ей повезло, что зиму провела в районном городке, работая в больнице санитаркой, мало того, что сыта была и в тепле, так ещё деньжат немного заработала.
- Уезжаю я, Отто, домой возвращаюсь. Как ты здесь без меня-то будешь? – сокрушалась она, поглаживая слегка рыжеватые волосы своего немца.
Влажные от слёз глаза Отто смотрели на неё с непониманием.
- Зачем, Полли? Я люблю тебя, мы уедем в Германию, у меня там большой дом, будем жить вместе, растить наших детей, - говорил он ей на ломанном русском. – Ты удивительная, Полли! Я люблю тебя сильно, - повторял он, целуя её всю от самой макушки.
Прасковья молчала. Ну что она могла сказать? О какой такой Германии он говорит? Она исконно русская, деревенская, малограмотная баба. А он образованный, интеллигентный, знамо из богатой семьи, коли дом большой. Кому она в этой чёртовой Германии будет нужна? Уехала молча, не говоря больше ему ни слова, просто не пришла в очередной раз и всё. Сколько бессонных ночей провела в своей постели, грызя одну за одной подушки, рвалась к нему, но разумом понимала - нельзя. Понимала она и то, что надо уезжать из этих мест как можно дальше, где её никто не знает, где можно соврать, что отец ребёнка какой-нибудь фронтовик, направившийся после госпиталя к своей семье. Ой, придумать можно что угодно! Сколько таких вот одиноких баб рожали – кто себе на радость, а кто от безысходности. Прасковья же очень хотела ребёнка, ей было всё равно кого – сына или дочь, главное, дитя – её дитя. Как раз подвернулось письмо от Ани, в котором она звала её приехать погостить, а то и вообще перебираться поближе, ведь никого из родных у неё, Прасковьи, не осталось, а так будут рядышком друг с другом, поддерживать и помогать. И она решилась. Продала домишко, оставшийся от родителей, не переживших войну, собрала узелок и отбыла. В один год родили они с подругой: Анна мальчишек-близнецов Илюшу и Митю, а Прасковья – Людмилу.
Шли годы, дочь подрастала, когда она уже училась в пятом классе, неожиданно поздно вечером к Прасковье нагрянули гости – незнакомый мужчина с элегантной молодой женщиной в чёрной норковой шубе, и передали куклу. На вопрос, от кого подарок, ничего не ответили, улыбнулись, распрощалис