ВСТУПЛЕНИЕ

 

Люди навсегда привержены к тому времени, когда их любили, а, главное, когда они любили. Я принадлежу к прошлому – такому понятному, простому и бесконечно близкому, но безвозвратному, недосягаемому и скраденному ветхой памятью. Прощально-обстоятельный восторг воспоминаний воскрешает все оттенки мужской радости, где главный персонаж, сильно смахивающий на автора, на протяжении всей жизни много и охотно пьет и занимается любовью со множеством женщин. Повесть состоит из цепочки новелл, где сочинитель, похоже, задался целью совратить своего героя. Он отметился тем, что чувствовал, видел, слышал, и распоряжался не только своей жизнью, но и жизнью окружавших его женщин. А чем, собственно, шалопайские шараханья юности хуже горьких прозрений зрелости? И то, и другое было в нашей жизни.  Текст от «я», на мой взгляд, в данном случае более уместный – у читателя не возникает сомнения, что писатель мог видеть то, что описывает. Богатство впечатлений, воспринимаемых мною, было огромным, но они почти все располагались на поверхности физического тела, само же «я» – где-то в середине, глубоко укрытое и не всегда внятно обозначенное в оценке тех или иных событий или людей. В повести запечатлено мужское начало, и не только в животно-биологическом контексте,  но и в попытке – пусть не всегда удачной – найти свой нравственно-духовный мир. Смело, порой дерзко, соединяя высокое с низким, необычное с будничным, иногда (по понятным причинам) заходя в Зазеркалье, но будучи предельно откровенным, я, надеюсь, войду в твою зону доверительности, мой читатель.

И всё же повесть о любви. Любви начальной и любви зрелой, любви плотской, земной, и любви платонической, всякой. В любви раскрываются герои романа, и её краски становятся разными по цвету, колориту, насыщенности. В произведении мы увидим  скопление мыслей и чувств, порой неподвластных здравому смыслу, и, в то же время, прикрытых маской повседневности.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

I

 

Любовь можно назвать

трижды вором – она не спит,

смела и раздевает людей догола.

                            Диоген.

 

 Если вы не знаете Юлиану Краснополянскую, то вы не видели оставшихся в живых красивых женщин. Можно посвящать трактаты о красоте Елене Прекрасной, ломать руки от тщетности увидеть в здравии принцессу Турандот и, пополнив запасы валидола, рыдать о безвременно ушедшей в мир иной царице Савской. Увы, эти светочи и образчики чарующей дамской красоты давно пересекли Стикс. Но Юлиана Ивановна-то, слава Богу, жива! Хотя ей уже тридцать лет. Как я сочувствую мужчинам, не видевшим воочию госпожу Краснополянскую (и втайне злорадствую). Мне, восемнадцатилетнему юнцу, и то понятна мощь и виртуозность первой красавицы курортного городка Геленджика. А уж представляю трепет и вожделение зрелых мужей и параноидальных ловеласов. Юлиана Ивановна хрупкая трепетная брюнетка. Короткое каре с кокетливым хохолком на очаровательной головке подчеркивает строгость и едва уловимую вульгарность, которые вкупе образуют тот самый женский магнетизм, от которого постанывают словно спущенные с цепи мужчины, постоянно вьющиеся подле ее кабинета. В глазах женщин, обладающих повышенным либидо, заманчиво-зловеще полыхают рубиновые огоньки. Светильники женской притягательности находятся в глубине очей и скользящим взглядом мужику-обывателю этих факелов порочности не узреть.

Я стараюсь отвести глаза от взора начальницы. Да, чуть не забыл: я  служу у госпожи Краснопольской простым курьером. Вообще-то зовут меня Василием, но Юлиана Ивановна постоянно забывает мое имя.

     – Григорий (это она мне), отнеси пакет в издательство. Только на девок не глазей, да побыстрее, пожалуйста, – и тут же забывает о моем существовании.

Едва вернувшись, с порога слышу милый моим ушам фальцет:

     – Миша, ты сигареты купил?

В недоумении пожимаю плечами.

       – Нет, я определенно уволю этого мальчишку.

 Должностей у Юлианы Ивановны уйма, но она виртуозно справляется со всеми. Прежде всего, Краснополянская возглавляет методический центр эстетического воспитания молодежи.

       – Ну, уж я научу их уму-разуму, – глаза ее загадочно сверкают.

Остается только догадываться, чему научит юную поросль моя прекрасная начальница…

О чем-то задумавшись, Юлиана Ивановна вертит в руках шариковую ручку. В ее длинных изящных пальцах, словно в лепестках хризантемы, порхает эта желтая ручка – шмель, собирающий нектар с дивной перламутровой кожи.

      – Тебе что, Евгений, заняться нечем? – она ловит мой завороженный взгляд. – Приготовил бы мне кофе, что ли…

Что-либо делать лично для нее мое почти вожделенное занятие.

         Есть у госпожи Краснополянской тайная и самозабвенная страсть – Юлиана Ивановна самодеятельный художник. Она тоже убеждена, что в человеке должно быть все прекрасно… Хотя содержание полотен моей очаровательной начальницы, мягко говоря, не всегда соответствует догматам великого классика. Она пренебрегает законами композиции, перспективы, цветового колорита или, скорее всего, не подозревает об их существовании. Хотя дело тут вовсе не в отсутствии образования, техники, а может и таланта. Главный критерий подобных картин, со слов автора – это состояние души. Наивность этих холстов, их неискушенность – качества, совершенно непригодные для жизни, бизнеса, но самому художнику работы приносят крайнее творческое удовлетворение. Очередной поклонник  Краснополянской, искренне полагая, что изрекает изысканный комплимент, внимательно изучив полотна Юлианы Ивановны, вещает:

       – Вот вы, такая начитанная, эрудированная женщина, блеск ума и красоты, и вдруг, – он пренебрежительно тычет пальцем в сторону картин, – и вдруг это…

         – Понимаете, дорогой Иван, простите, кажется, Григорьевич, долгое время притворяться интеллектуалом очень трудно и вредно для мозгов, – парирует воспитатель юношества.

Краснополянская никогда не прислушивается ни к чьему мнению, говоря, что это господствующее заблуждение – придавать какое бы то ни было значение посторонним замечаниям.

 

Жизнь в методическом центре по эстетическому воспитанию молодежи текла своим чередом: Юлиана Ивановна блистала своей красотой и лубочной живописью, молодежь училась чему-нибудь и как-нибудь, а я верно и добросовестно служил в первых рядах работников отечественной культуры, безнадежно вздыхая о своей начальнице.

 

Поиск моделей и пейзажей для творца всегда считается одним из важнейших компонентов в изобразительном искусстве.

       – Как мне осточертели эти унылые городские ландшафты, – частенько сокрушалась Юлиана Ивановна, – однообразные серые домики, одно море  кругом, – тоном погибающего ямщика почти заголосила Краснополянская. – Ну не Айвазовский же я!

         – А у меня дача в восемнадцати километрах от Геленджика, – вдруг брякнул я. – С голубятней, озеро невдалеке, – и покраснел от смущения.

           – С голубятней, говоришь, – призадумалась начальница.

        Старенькая «Бэха» Юлианы Ивановны, поднимая клубы пыли, мчалась по грунтовой дороге, словно танк перед крупным сражением.

Место действительно было красивым. Среди гор, на небольшом холме, изумрудном от молодняка сосенок, стоял деревянный домик моего давно усопшего деда, с возвышающейся над кровлей голубятней. Голуби, увидев меня, заворковали, засновали по насесту и, очевидно, от радости, взмыли в серо-голубое небо. Невдалеке виднелось небольшое озеро, почти полностью заросшее камышом. В принципе какая разница для художника примитивиста, какой перед ним пейзаж – седые пирамиды в долине Гизы, томное шуршанье олив Адриатики или заброшенный свинарник на юге Костромской губернии. Но замыслы! Кто поймет замыслы творца и надо ли их понимать?

Совершенно забыв о присутствии хозяина, Краснополянская, вооружившись этюдником, не удосужившись даже переодеться, устремилась на голубятню, откуда открывался хороший вид для этюда. Пошатнувшись от столь рьяного нашествия, ветхое сооружение все же выстояло, и миниатюрная художница, отмахиваясь этюдником от надоедливых птиц, уверенно продолжала свой  путь наверх (в данном контексте не к славе). Насколько это возможно, она довольно  целомудренно чертыхнулась, зацепившись колготками за торчащий из доски гвоздь (не верьте рекламе фирмы «Ле Ванте» о крепости ее продукции). Голубей собиралось все больше, создавалось впечатление, что их репатриировали с площадей Рима, Парижа, Лондона. Время от времени они своеобразно выражали свою радость, и вскоре черный костюм Юлианы Ивановны несколько изменил свой цвет.

 

          Вы когда-нибудь открывали этюдник перед работой? С таким траурно-торжественным видом открывают ящики с дуэльными пистолетами. С подобным вожделением сбрасывается брачное покрывало перед первой ночью. Со схожим нетерпением, дрожащими руками отвинчивает пробку с похмельной бутылки пьяница. Я смотрю на свою начальницу, как на морскую пену, уже становящуюся прекрасной  Афродитой. И вот этюдник установлен на ножки, к нему прикреплена бумага, на палитре радугой блистают краски. Кисти, зажатые в побелевших от напряжения пальцах Краснополянской, словно мечи, направленные на невидимого врага. И взгляд… Я где-то видел этот взгляд… Так смотрела Юдифь на отсеченную голову Олоферна.

Я любуюсь своей тайной возлюбленной. Первый взмах кисти, как удар клинка и…

      – Николай, ну что ты стоишь, как истукан! Принеси воды. – Юлиана Ивановна смотрит на меня презрительно, как на нечто неорганичное, совершенно неуместное в данной ситуации.

Как известно, акварельные краски разводятся водой, и, схватив какую-то фляжку, я со скоростью спринтера устремляюсь к озеру. В несколько прыжков достигаю водоема, наполняю сосуд водой и с утроенной энергией буквально взлетаю наверх к очаровательной художнице. Пытаюсь уловить благодарный взгляд, протягиваю ей фляжку и… архитектурное сооружение конца  девятнадцатого века, не выдержав напора любви к искусству и просто любви, с треском ломающихся досок, шумом взлетающих многочисленных голубей и истошным воплем Краснополянской рушится и вместе с любителями примитивизма летит вниз, в болото.

Вы, наверняка, видели злой женщину, которую любите и, согласитесь, от этого она становится еще прекрасней.…

Мы сидим на берегу грязные, беспомощные, разочарованные в устройстве мироздания.  Вода в озере еще холодная, – был конец апреля, – ванной или душа в доме у деда не было. Ехать же в таком виде в город было, по крайней мере, неэтично.

Эврика! Ведь в конце сада стояла старая деревянная банька. Пострадавшая художница раздраженно покосилась в мою сторону – чем это вызван необоснованный оптимизм ее курьера? Но я уже мчался к низенькому покосившемуся строению. Вскоре сизый, ароматный дымок от сосновых поленьев весело клубился над беспокойными камышами. Я натаскал воды из озера, смыл с полок многолетнюю пыль и даже для запаха заварил в котелке мелиссу с мятой. Крохотное помещение нагрелось очень быстро, и я позвал свою начальницу.

         – Купайтесь, Юлиана Ивановна, – я распахнул перед ней скрипучую дверь. – А потом я.

Она, как мне показалось,  с испугом заглянула в баньку. Густой пар почти скрывал льющийся из подслеповатого окошка дневной свет. Огонь, бросая алые блики на темные стены, гулко гудел в потрескавшейся печи. В ржавом железном котле зловеще клокотал кипяток.

– Я не пойду сюда одна. Принеси из дома простыни.

Мы сидим на полке и, время от времени, плещем на себя холодную воду. Жарко. Что-то интимно-доверительное уже связывает нас – нелепые, накинутые на голое тело, как римские тоги, простыни, игривые, если не сказать, томные взгляды, да и сама атмосфера бани, где лишь мы вдвоем, располагает к раскрепощенности. Ведь накидки эти придется снять – не в них же купаться.

         – Отвернись, – Юлиана Ивановна словно читает мои мысли. – Не на улицу же тебя выгонять.

Я утыкаюсь носом в пахнущую древесной смолой бревенчатую стенку, и моя плоть стремительно наполняется сладостной тяжестью. «Не думать о ней, только не думать»! – мысли, слепо наскакивая друг на друга, роятся в голове.

         – Спинку-то потри, – интонацию голоса Юлианы Ивановны трудно назвать целомудренной. Ее внешняя и интеллектуальная недосягаемость становится всё призрачней. Я поворачиваюсь к ней лицом и застываю в секундном замешательстве – розовое,  распаренное совершенное тело вводит меня в ступор. В моем понимании ещё коренилось мнение, что женщины скромны, стыдливы, застенчивы, и чтобы «уломать» любую из них, нужна незаурядная изобретательность и определенная смелость. Наивный…

         – Ну, что же ты? – Юлиана Ивановна поворачивается ко мне лицом. Глаза у нее томные, с поволокой, даже страстные. Я подхожу к ней вплотную.

Пылкий поцелуй останавливает мое дыхание и сбрасывает все комплексы. Она касается меня руками, гладит шею, плечи. Осторожно-сдержанными  ласками Юлия Ивановна вводит меня в то состояние страсти, когда  дрожит тело и нельзя совладать с собой. Она медленно распаляет мою чувственность, не позволяя трогать ее ниже талии. Юношескими, крепкими руками я мну ее груди и понимаю,  что имею дело с подлинной страстью, а не с ее имитацией. Юлиана Ивановна неспешно и обстоятельно руководит моим телом – усаживает меня на лавку и, взгромоздившись мне на колени, обхватывает  ногами мою талию. Через мгновение мы становимся одним целым.

То, что происходило в этой крохотной баньке никогда не сотрется в моей памяти, ибо такого наслаждения я не испытывал ни до Юлианы Ивановны, ни после неё.

Сознание уже совершенно покидает меня, когда, наконец, она позволяет мне ускорить движения, и мир, пошатнувшись, летит в полыхающую разноцветными огнями бездну. Укутанный клубами пара и сладостной истомой, я  лежу на полке,  а чудная Юлиана Ивановна гладит мое тело и что-то невнятно шепчет. Наскоро обмывшись,  мы перемещаемся в комнату, где с юношеским задором я повторяю близость со своей начальницей. Потом еще… И еще…

Светает. Прозрачно-серебристый туман висит над водной гладью. За окном соловьи выдают последние предрассветные трели, с озера тянет прохладной свежестью. С разрушенной голубятни доносится любовное воркование просыпающихся птиц.

Всю дорогу назад Юлиана Ивановна молчала и, лишь когда мы подъехали к Геленджику, сказала:

      – Вася, я очень благодарна тебе за сегодняшний день. Это состояние души, Васенька…

Затем, несколько помрачнев, добавила:

     – Но я умоляю тебя, не смотри больше на меня так.

Я, как мог, целомудреннее взглянул на свою начальницу. В глубине её глаз сверкнули рубиновые огоньки. 

 

II

 

Сегодня день зарплаты. Солдат срочник, проходящий службу в Группе Советских Войск в Германии получал в месяц тридцать шесть марок. Бутылка дешевой водки «Winbrand» в магазинах Веймара (да здравствует Гёте, будь проклят Гитлер – оба по-своему отметились в этом городе) стоила десять марок. Вчера отбыла на родину по демобилизации последняя партия старослужащих. Теперь наш призыв «деды». Это надо отметить. Я не пил спиртное полтора года и даже забыл, как оно пахнет.

 После отбоя мы сидели в каптерке и пили приятно пахнущую, но отвратительную на вкус упомянутую водку. Мы – это элита роты: мединструктор ефрейтор Бурилович, заведующий всем ротным хозяйством каптер сержант Грищенко и я – писарь подразделения.

 Бурилович – эстет. Он сморкался исключительно в носовой платок, курил выменянные на спирт у вольнонаемных немцев американские сигареты «Маrlboro», а женщин, работающих на территории воинской части уважительно называл минетчицами. Полгода назад его «застукал» со своей женой старший лейтенант Приходько, заступивший в ту злосчастную для него ночь в наряд. Под утро у него разболелся зуб, и он пошел домой за таблеткой. Кто-то говорил, что пистолет дал осечку. Другие – их большинство – утверждали, будто старлей не решился выстрелить. Бурилович отсидел десять суток на гауптвахте с вполне соответствующей формулировкой – за самовольную отлучку из расположения части. Хотя в подобных случаях гвардии ефрейтор больше замечен не был, все женщины, работающие в гарнизоне, одаривали Буриловича многозначительными взглядами.

         Хохол Грищенко ненавидел воинскую службу. Николай не был пацифистом, он был патологическим лентяем. Любил каптерщик лишь сладкую хмельную брагу, которую самолично изготовлял во вверенном ему помещении и, естественно, украинский метафизический продукт – сало.  Еще Николай обожал спать; он засыпал в самых неприспособленных для этого местах – в столовой, в гальюне, в наряде, что доставляло ему массу неприятностей. Грищенко сладко посапывал на боевом посту, когда начальник караула изъял у него автомат, на что боец отреагировал действием неадекватным Уставу – перевернулся на другой бок, не забыв при этом послать посмевшего разорвать крепкие узы Морфея проверяющего в пешее эротическое путешествие. Однажды, после  сигнала подъема, который Николай проигнорировал, его вместе с койкой вынесли в туалет, где он, на радость справляющим нужду солдатам, проспал до обеда.

Мое полуторагодичное пребывание в Вооруженных Силах державы не было столь ярким и запоминающимся, как у сотрапезников; служил я, на мой взгляд, хорошо – всего четыре раза был на гауптвахте: за драку, за самоволку, за оскорбление старшего по званию и снова за драку.

         – Паршивая водка, – сморщился мединструктор, – лучше моего спирта ничего нет. – Бурилович то ли еврей, то ли белорус. Возможно, это одно и то же:  его родители, скорее всего, в равных долях внесли свой вклад в наследственность отпрыска.

         – А чёго ж не прынис? – Грищенко разбил вкрутую сваренное яйцо о свой лоб.

         – Что же я должен «Охотничьи» курить? – подвыпивший и несколько расщедрившийся  Бурилович бросил на стол пачку «Маrlboro».

«Охотничьи» – жутко крепкие сигареты, выдаваемые каждому защитнику Родины в количестве пятнадцати пачек на месяц. (Некурящие получали две пачки рафинада). Вольнонаемные немцы, работающие в воинской части, охотно покупали у солдат «термоядерное» курево, впрочем, как и хозяйственное мыло, обмундирование, бензин, солярку. Оружием тогда не торговали – любили Отечество и верили в идеалы социализма.

         Выпили ещё. Грищенко порезал штык-ножом селедку и вытер лезвие тыльной стороной ладони, которую затем с удовольствием облизал. Селедка могла бы стать деликатесом, если бы не была столь обычна. Я с удовольствием закурил «Маrlboro», – вся концепция удовольствий и искусства зиждется на контрастах, – и посмотрел на постер обнаженной красавицы, прикрепленный  к внутренней стороне шкафчика каптера. В моем взгляде, скорее всего, легко читалось ничем не прикрытое вожделение.

         – Соскучился? – Бурилович кивнул в сторону грудастой жеманницы.   – Могу организовать культпоход к подобной особи, – он затушил окурок о край пепельницы. – Блюменштрассе, 19, – побаловал разъяснениями ефрейтор. – Там живет очаровательная фройлен Эльза, девушка не очень тяжелого поведения. Стоит добавить, что мединструктор был замечен в притязаниях не только к отечественным женам офицерского состава, но и приударял, – по его рассказам, успешно, – за белокурыми веймарскими нимфами.

Вскоре мы достигли вершины опьянения, в котором у людей, как правило, отсутствуют границы здравого смысла и реализуются бредовые идеи. Нам же предложение Буриловича – идти к немецкой проститутке – казалось, если делом не обычным, то, во всяком случае, вполне реальным.

Через дыру в заборе, отполированную тысячами тел, таких же самовольщиков, мы покинули расположение части и по тропинке, ведущей к окраине города, нетвердой походкой устремились к заветной цели.

Мысль зайти в гаштет и выпить пива никому не показалась лишней.

С хмурым деланным равнодушием немногочисленные посетители заведения взирали на нас. Вообще-то местное население относилось к русским военным неплохо, но за холодной и пустой приветливостью скрывалась вполне реальная настороженность, ибо они знали то, что знать необходимо, проживая рядом с воинской частью. Народы, дважды схлестнувшиеся в беспощадной рубке мировых войн,  на генетическом уровне не могут относиться друг к другу без опаски.

Бурилович подошел к стойке и заказал три кружки пива. Мы сели на удобные мягкие стулья и с наслаждением потягивали изысканно-горьковатый напиток. За соседним столиком неожиданно возник какой-то спор, и через некоторое время от группы дискутирующих к нам направился делегат. Традиционно полноватый бюргер на ломанном русском осведомился: сможет ли кто-либо из нас разрешить мучающий их вопрос – по силам ли доблестному русскому солдату выпить из горлышка, не отрываясь от оного, бутылку шнапса? Его друзья, – немец ткнул пухлой рукой в сторону своих приятелей, – якобы они слышали об этом, но лично он сильно сомневается. Слегка подвыпивший kamrad достал из кармана купюру в сто марок и продемонстрировал ее нашему взору, добавив, что это – приз.

Мы переглянулись. Грищенко медленно поднялся и, тщательно заправив гимнастерку в ремень, подошел к спорившим.

         – Шоб тилько холодна була, – он тыльной стороной ладони прикоснулся к бутылке и удовлетворенно кивнул. Столик окружили все посетители гаштета и смотрели на экспериментатора с почтительным ужасом. Николай, окинув их снисходительным взглядом, отвинтил пробку, и огненная влага заклокотала в его горле. У заурядного (для русского) действия была отчаянная элегантность и своя ритуальная красота. Через десяток секунд он поставил пустую емкость на стол и, взяв обещанную награду, гордо вернулся на свое место. Восхищенные немцы зааплодировали триумфатору – эффект необыкновенного в обыкновенном.

         – Ну и кто теперь тащить тебя будет? – спросил погрустневший мединструктор.

         – Спокойно, – Грищенко отхлебнул пива, – и не стилько пили. – Он впервые за полтора года службы походил на человека довольного своей жизнью и даже не хотел спать. – Куда солдата не целуй – везде жопа.  – Каптер был явно в ударе.

         Мы вышли на улицу и закурили.

         – Здесь где-то недалеко, – Бурилович вглядывался в нумерацию домов. – Блюменштрассе, 19, – повторил он адрес.

         – «Ничь яка мисячна…» – вдруг загорланил украинскую песню каптерщик. Он был вызывающе пьян.

         – Здравствуйте, девочки, – саркастически произнес мединструктор и, вдруг толкнув Николая в кусты, сам прыгнул следом за ним. – Патруль! – выкрикнул он приглушенно уже из-за укрытия.

Я остановился и застыл в секундном замешательстве. Освещенные уличным фонарем, три человека в военной форме стремительно приближались ко мне.

– Беги! – из кустов послышался настойчивый шепот Буриловича.

Наконец, я очнулся и, стремглав, бросился через дорогу. Вдогонку раздался оглушительный топот кованых сапог по брусчатке. По склону насыпи я скатился к реке, и, по петляющей в зарослях травы тропинке, мчался, очевидно, быстрее ветра. Инстинкт преследуемого, как известно, безошибочен и вскоре звуки погони стихли. Ещё некоторое время я бежал, а затем, совершенно обессиленный, рухнул на землю. Высохшая трава пахла валерианой и ромашками. Что-то знакомое и до боли родное теплой волной промелькнуло в моем сознании. Отдышавшись, я поднялся и осмотрелся вокруг. Невдалеке виднелись – насколько это можно было разобрать в свете неполной луны – деревья небольшой рощицы, а за ней на холме высились прямоугольники нескольких одинаковых зданий.  «Наш гарнизон», - подумал я и зашагал вперед по дорожке, которая, изогнувшись вокруг небольшого холма, уходила вниз, в сомкнутые деревья. «К гаштету самовольщики протоптали», – я отодвигал ветки и спотыкался о пни. Впереди снова блеснула вода реки. На искаженной мягким ветерком ее поверхности багрово плясали зловещие лунные блики. Обозначив пустоту сумерек, белыми хлопьями клубился туман. Деревья стали гуще, их кроны скрывали и без того тусклое мерцание ночного светила. Я понял, что тропинка, очертания которой почти исчезли, ведет меня в сторону, противоположную нашей воинской части. Вдруг жутко заухал филин. Где-то неподалеку хрустнула ветка. Ночь и безмолвие оказались совершенно разными понятиями. Громадное сине-черное небо распласталось надо мной. Звезды были далеки и бесцветны, они мрачно поблескивали и словно надсмехались. Я развернулся и, натыкаясь на стволы деревьев, бросился бежать в обратную сторону. Я снова запыхался, а лес всё не кончался. «Неужели заблудился»? – ночевка в чаще не казалась мне радужной перспективой. Потянуло лиственным дымком. Значит, близко жилье. Наконец, впереди блеснули огни электрического освещения. Я вышел на дорогу и чтобы снова не нарваться на патруль, решил обойти гаштет с другой стороны. Аккуратно подстриженные кусты и заботливо ухоженные клумбы серебрились в лунном свете, делая улицу неестественно причудливой, даже сказочной. Я мельком взглянул на табличку с названием улицы – Блюменштрассе, 19 – и, пройдя несколько шагов,  остановился. Сюда мы, собственно, и собирались. Но заходить туда я не решался, да и совершенно потерял отчет времени – скорее всего, была уже глубокая ночь.Вдруг впереди оранжевым всполохом сверкнул  блуждающий свет фонарика.

– Вот он! – до меня донесся мужской голос. Не возникало никаких сомнений, что относилось это к моей персоне. Значит, прошло не так уж много времени, и весь этот период патруль искал меня в окрестных улицах. Не теряя ни секунды, я перемахнул через низенький заборчик и побежал по дорожке, ведущей к дому. Навстречу мне, пронзительно лая, выкатился лохматый клубок небольшой собаки, но, не обращая внимания на ее нападки, – патруль в данный момент был самым страшным обстоятельством – я стремительно удалялся от преследователей. На шум, поднятый четвероногим другом (сторожем?),  открылась дверь и на пороге появилась молодая женщина.

– Wer ist da?*

Мне оставалось только проникнуть в помещение. Это было затруднительно и спасительно одновременно, ибо возле калитки уже стояли патрульные.

      – Кажется, он побежал сюда, – луч фонарика шарил по дорожке, кустам, дому. Я юркнул за спину хозяйки и притаился за шторой. На мое счастье, девушка, скорее всего, поняла суть происходящего и, прикрыв дверь, пошла к калитке. Через витражные стекла я наблюдал за диалогом и, вскоре, она, отрицательно покачав головой, вернулась в дом.

– Sie gehen gleich weg.**

На лице девушки легко читалось опасение и даже страх. Ещё бы! Среди ночи в ее жилище врывается солдат-иноземец, преследуемый офицерами собственной армии. Уж не преступник ли он? Но, видимо, сработал женский инстинкт защитницы погибающего. Для полноты впечатлений не хватало лишь раны. Я прикоснулся к своему лицу. Рука была в крови – видимо, расцарапал в лесу о ветки.

Видя ее замешательство, я спросил:

– Вы – Эльза?

Услышав свое имя, она, очевидно, начала догадываться о цели моего визита. Страх, сдаваясь, покидал ее лицо и медленно уступал место любопытству. Под густо накрашенными ресницами зажегся интерес.

Я полез в карман брюк и достал смятый комок накопленных за несколько месяцев немецких марок.

– Mein Gott! Diser russischen  soldat will mein liebkosung kaufen.***

Окончательно успокоившись, я рассмотрел Эльзу. Именно так, или почти так, выглядело большинство женщин в фривольных журналах, которые валялись в каптерке у Грищенко и вызывали смутно-приятное жжение внизу живота. Распущенные белые волосы, пухлые, накрашенные розовой помадой губки, обилие косметики на лице. Но, погружаясь в мир инстинктов и влечений, мужчины в угоду пылкости, как правило, не обращают внимания на искусственно-целлулоидны