ЧЕТЫРЕ ГЕНИЯ (продолжение)

Мы попили в кафе пива, купили три (а вдруг Солженицын тоже пьет?) бутылки водки и, через час вернулись в квартиру. Дверь оказалась незапертой. Клавдия отсутствовала, а Шолохов безмятежно спал на моей кровати.
Я открыл бутылку водки, и мы с Женей выпили по соточке.
— Васька, давай тоже часок-другой покемарим, а то у меня уже голова ничего не соображает. Шолохов... Солженицын... Может — это «белочка»? — голос моего друга выдавал волнение.
Я устроился в кресле, а Петропавловский пошел на диван. Кажется, мы уснули.
Неизвестно сколько времени мы провели в блаженном царстве Морфея, но разбудил нас недовольный голос вешенского писателя:
— Сколько можно дрыхнуть! — выискивая остатки водки, он гремел пустыми бутылками. — Принесли выпивку, лауреаты хреновы?
— В пакете, возле двери, Михаил Александрович, — Женя приподнялся на диване.
— Может, ты оторвешь свои чресла от тюфяка, журналюга? — чувствовалось, что Шолохова что-то беспокоит, и он нервничает.
— Ляксаныч, чё ты кричишь? Клавка отказала?— я подошел к столу и принялся чистить на закуску лук.
Петропавловский отвинтил у бутылки пробку и разлил водку по стаканам.
— Мне, Вася, еще ни одна женщина не отказывала, — классик принял монументальную позу.
Едва мы успели выпить, как в прихожей раздался звонок.
— Клавка, поди...— я рукавом вытер выступившие от лука слезы и пошел открывать дверь.
На пороге, изучая бумажку с адресом, стоял какой-то бородатый мужик. 
— Извините, могу я видеть Василия Вялого? — вежливо спросил незнакомец.
«Где-то я его видел» ... — я лихорадочно перебирал в памяти своих бородатых корешей. «По-моему, в июне в вытрезвитель вместе попали» ... 
— Безнравственно, Александр Исаевич, носить бороду, если из нее можно сделать подушку для бедных, — сзади послышался голос Шолохова.
— А ты всё такой же шутник, Миша, — усмехнулся гость.
«Так это же Солженицын»! — дошло, наконец, до меня.
Мы зашли в квартиру.
— Батюшки! — очевидно, от количества пустых бутылок ужаснулся Солженицын. — Долго и много пить, Миша, неинтеллигентно и даже глупо. Ты ведь, формально рассуждая, интеллектуал. Почему же твои грёзы столь убоги? — Солженицын сел на стул. Худой и гордый, несколько меланхоличный, утомленный солнцем литературной славы... Таким, собственно, я и представлял себе вермонтского отшельника. — Алкоголь отравляет тело и угнетает дух любого человека, а уж писателя — в первую очередь, — продолжил Александр Исаевич. — Им-то, что? — он пренебрежительно кивнул на нас с Женькой. — Кто их знает? А тебе должно быть стыдно, Миша!
— Плохой писатель жалуется, что его не знают люди, а хороший — что не знает людей, — угрюмо буркнул я. — А пороки свойственны гениальным людям в такой же степени, как и добродетели.

Но Солженицын упрямо не замечал мои веские доводы. До сих пор Шолохов хранил мрачное неодобрительное молчание. 
— Вот что, Шурик, — Михаил Александрович сгреб один к одному четыре стакана и налил в них водки, — ты их не обижай; Васька с Женькой тоже литераторы. И неплохие — медали моего имени получили.
Мы с Петропавловским удивленно переглянулись. Неустойчивость его мнений о нашем творчестве объяснялась, пожалуй, лишь личным неприятием классиков друг друга.
— И что же они написали? — с недалеко запрятанной неприязнью Солженицын взглянул в нашу сторону. 
— Я смотрю, гордыня тебя заела, Александр Исаевич, — Шолохов взял в руки граняш. — Да, они издали скромненькие книжицы, но из тех самых, «которые томов премногих тяжелее». 
— Да? — саркастично изумился Солженицын.
— Может ты, Исаич, и пить с нами не желаешь? — мрачно спросил Шолохов и привстал со стула.
— Эх, была-не была! — Солженицын видимо испугался, молниеносно вылил водку в рот и крякнул. — Восемь лет не пил, братцы... 
— А чего ж развязали, Александр Исаевич? — поинтересовался Женя.
— Вас вот встретил... — автор «Красного колеса» поискал на столе закуску и занюхал спиртное луком. — Писателей, мать вашу...
— Ты, Шурик, не особо понтуйся, — Шолохов кивнул в нашу с Женькой сторону, — а то живо накостыляют, не посмотрят, что нобелевский лауреат.
— Господи, жаргон-то у тебя какой, Миша! — поморщился Солженицын. — А что, тебе уже досталось?
— А чё, нормальный сбой для массовой речи, — пожал плечами вешенский гений. 
— Мы Михаила Александровича уважаем, — Петропавловский отверг физическое насилие над классиком.
— Это писатель, который нас всех по-настоящему надежно подпирает, — добавил я, — в смысле литературы.
Шолохов со скромной литературной гордостью поднял голову и снова наполнил стаканы. Все выпили. 
Солженицын вдруг громко икнул и, опрокинув стул, побежал в ванную. Лицо его иллюстративно пожелтело.
— Ни пить, собака, ни писать не умеет, — Шолохов скорбно покачал головой. — Хотя, с другой стороны, восемь лет не пить — это круто!
— Лучше б он столько не писал, — сказал Женя.
— Все вы — великие — отбрасываете не только свет, но и тени, — наверное, за испачканный санузел обозлился вдруг я. — Ты вот, Ляксаныч, — хороший писатель, но, как и мы с Женькой — алкаш и бабник, а этот мудрец, не ведающий о своей мудрости, — я кивнул на дверь ванной, — никак не оставит своих тщетных попыток научить чему-то мир. Чему? Как перегонять алфавит в культурное наследие века? Так Акунин с Пелевиным и без него научились...
Солженицын угрюмо стоял в дверях сортира, словно сам сомневался в своей гениальности, но, не допуская такого сомнения со стороны.
— Опять Вялого понесло, — всплеснул руками Шолохов. — Мы, Вася, достигли пределов, поставленных жизнью. Вас, исписавших море чернил, — легион, но лишь мы с Шуриком, да Бунин удостоились почетного нобелевского лауреатства.
— Бродского забыли, Михаил Александрович, — подсказал Женя.
— А это ишшо кто? — искренне удивился вешенский прозаик.
— Миша, что ты с ними споришь? — нетвердой походкой Александр Исаевич подошел к столу и налил себе немного водки. — Нет существа более обидчивого, более язвительного и мстительного, чем несостоявшийся писатель.
— Как это, несостоявшиеся? — возмутился Петропавловский. — Я, например, в антологию русской поэзии попал. — А Ваську «Пионерская правда» печатала, когда он в школе учился.
— Эротику, очевидно? — ехидно поинтересовался Солженицын.
Я решил сменить тему.

— У нас, братцы, беда: снова водка кончается.
— Ох, не зря тебя, Шурик, в своё время посадили, — Шолохов упёр руки в бока.

— Щас, Миша, не посадят — свобода. Мать её так...

— А что вы против свободы имеете, Александр Исаевич? — спросил Петропавловский.

— Вот она твоя свобода: всякое быдло с деньгами заполонило весь телеэфир. Да разве только эфир? Мир следует перестраивать, начав с эстетики, — он махнул рукой. Всё, пошли за водкой, а то подерёмся.

Солженицын стряхнул с бороды крошки, тщательно расчесался перед зеркалом — «на улице меня люди узнают», и мы, не торопясь, вышли на улицу.
— Мужики, давайте пива возьмем, — предложил Женя.
— Евгений, вы не забывайте, что за распитие спиртных напитков в общественных местах, в том числе и пива, сейчас штрафуют, — предупредил бородатый нобелевский лауреат.
— Пусть только попробуют! — взъерепенился вдруг Шолохов и полез в карман за деньгами.
— Да разве теперь его остановишь? — Солженицын раздраженно махнул рукой. — Где пива возьмем, коллеги?
Мы зашли в ближайшее летнее кафе и приблизились к стойке. Толстая розовощекая продавщица подозрительно разглядывала довольно необычных посетителей.
Я увидел за прилавком большой — не менее пяти литров — алюминиевый чайник, в котором, очевидно, находился кипяток для кофе.
— Исаич, давай чайник у нее купим, а в него пиво сольем. И никто не догадается, что у нас там спиртной напиток.
Солженицын обомлел от моей находчивости.
— Василий, я в следующем году обязательно буду номинировать вас с Евгением на премию моего имени, — он приобнял меня за плечи. — В этом году не могу: Гузель Яхиной обещал, — он извиняющимся жестом развел руками. — За Зулейху, которая глаза открывает, — Солженицын наморщил лоб. — Или закрывает.
—Да чо там, Исаич, — я примирительно кивнул головой. — В следующем, так в следующем.
— А сколько денег-то надо за чайник? — спросил Солженицын и достал женский защелкивающийся кошелек. — Две тыщи хватит?
— Хватит. — Я повернулся к продавщице. — Девушка, нам, пожалуйста, шесть бутылок зелёного «Туборга» слейте в ту посудину, — я ткнул пальцем в алюминиевую емкость и бросил деньги на прилавок. 
Некоторое несоответствие в возрастном обращении возымело действие — тетка выплеснула кофейную бурду в раковину, и искрящийся поток весело загрохотал о дно металлического сосуда. 
Мы неспешно дефилировали по Красной и, передавая друг другу чайник, отхлебывали из его носика пиво.
— О, Фиркоров! — радостно вскрикнул Шолохов, увидев афишу. — Это певец?
— Думаю, что певец, — я сплюнул на асфальт. — И не только...
— А что это ты, Вася, так о нем отзываешься? — насторожился Михаил Александрович. — Он что — плохо поет? 
— В нашей эстрадной отаре, Ляксаныч, никто хорошо не поет. Там другие приоритеты. 
— Как они, Миша, поют, написал еще Марк Твен, — вмешался в разговор Солженицын.
— Марк Твен?
— Ну да, — кивнул головой Александр Исаевич. — Читали его «Янки при дворе короля Артура»?
Шолохов промолчал, а мы с Женькой отрицательно замотали головами.
— Александр Исаевич, расскажите, — Петропавловский протянул ему чайник. — Интересно, что же он про Фиркорова написал?
Мы уселись на бордюр тротуара. Перед нами, блистая ультрамариновыми стеклами, высилось здание театра «Премьера», где и предполагался концерт артиста. 
— Усталый путник, в предвкушении сытной трапезы, прохладного бокала вина и ночлега, приближался к одному городу, — начал Солженицын и щедро отхлебнул пива из емкости.
— Насчет бокала вина хорошо сказано, — Шолохов перебил рассказчика и выдернул из его рук чайник. — А о женщине на ночь разве путник не мечтал?
— Миша, будешь мешать, — осерчал Александр Исаевич, — не стану рассказывать!
— Больше не буду, давай дальше, Шурик, — вешенский классик театрально приложил руку к груди; видимо, его немножко развезло: «Туборг» — крепкое пиво. 
— Ну вот, — несколько успокоившись, продолжил Солженицын, — зашел он в город и через некоторое время оказался на главной его площади. Смотрит, а на эшафоте кого-то секут. Палками херачат по спине, бедолагу, а тот лишь кричит, а ничего поделать не может — связанный потому что.
— Малолетку, наверное, поимел, — предположил причину экзекуции Петропавловский, но, наткнувшись на грозный взгляд рассказчика, тут же осекся.
— Не, за малолеток камнями забивают, — авторитетно осведомил слушателей Шолохов, — этот, наверное, про московский «Спартак» матерное слово на заборе написал.
— Миша, твою мать, какой «Спартак»!? — заорал Александр Исаевич. — Это ж в девятнадцатом веке было! Вы будете, блин, слушать или... — он схватил чайник и замахнулся им почему-то на меня. — Кстати, напиток кончился. Давайте, молодые, дуйте за пивом, — Солженицын сунул нам с Женькой алюминиевый сосуд.
Заинтересованные повествованием классика мы сбегали в кафе и снова наполнили чайник пивом.
— Значит, бьют палачи мужика палками, а так как работа это тяжелая, то вскоре шибко устали и решили перекурить, — глотнув «Туборга», возобновил повествование бородатый нобелевский лауреат. — И так интересно стало нашему путнику узнать — за что же бьют этого несчастного? — Александр Исаевич подозрительно покосился на высказавших свои версии слушателей, но те, дымя папиросками, с интересом внимали сочинителю. — «Скажите, люди добрые, — обратился странник к аборигенам, — в чем заключается вина этого человека, за что он принимает муки адовы?

— А он плохо на скрипке играет. Сил больше нету, терпеть его херовы софельджии. Надоел уже всем, пиликает целыми сутками», — перебивая друг друга, заталдычили словоохотливые горожане.
— Ты смотри, какие суки! — забыв про запрет, возмутился Петропавловский. — Разве ж можно за это человека бить?
— Во-во, — радостно согласился с ним рассказчик, — то же самое путешественник спросил у них.
— Ну, а они чо? — легенда Марка Твена явно заинтересовала Шолохова.
— Народ предложил ему послушать музыканта, — Солженицын, словно это было его решение, одарил нас взглядом Соломона.
Пораженные мудростью вердикта горожан, мы, забыв даже о пиве, ждали продолжения истории. 
— Развязали скрипача. Чтобы успокоился малость, налили стакан эля — самогона по-нашему...
— Вот это — правильно, — одобрил идею алкогольного допинга Михаил Александрович, — закусить бы еще догадались дать, чтобы руки не дрожали, — сочувственно вздохнул классик.
— И сунули в руки инструмент, — было заметно, что Александр Исаевич стал терпимее к нам — видимо, тема «художник-народ» была неимоверно близка писателю. — Выпил он самогон, утерся мануфактурой и заиграл, горемыка. Скорее всего, на свою голову, ибо завыли собаки, запричитали женщины и даже некоторые мужики позатыкали пальцами уши. Вскоре путник замахал руками, призывая прекратить это арпеджио, — блеснул музыкальной эрудицией рассказчик и, отпив из чайника, умолк аки МХАТовский актер.

— Ну, прям, как Цюткин на «Голосе» Нагиева, когда пытался под смоковского Криса Нормана петь, — заметил Петропавловский. — Слышали этот ужас?

Солженицын гневно взглянул на Женьку и замолчал.
— Что же дальше было, Исаич? — я не выдержал напряжения и потянулся за пивом.
Солженицын пиво не отдал, выдержал паузу, давая настояться тишине и снова приложился к носику емкости.
— Дальше? — с видом триумфатора заговорил, наконец, бородатый нобелевский лауреат. — Странник сказал, что его не надо бить, — рассказчик трагично вздохнул. — Его надо убить. 
Погруженные в печаль, мы долго молчали, но вскоре до меня дошел замысел приснопамятного Марка Твена.
— Это что ж получается, — я вырвал из рук Солженицына чайник и кивнул на афишу Фиркорова, — нам их всех перебить надо? 
— Не знаю-не знаю, коллеги, — тот пожал плечами. — В принципе — это не моя идея, — было заметно, что Александр Исаевич несколько испугался буквального истолкования своего рассказа.
— Привет, мужики!
Мы подняли головы. Перед нами стояла поэтесса Анна Мамаенко, выпускница литинститута имени Пешкова.
— Вы чо тут разлеглись? — поэтесса вожделенно взглянула на пиво.
— Вот, на концерт собрались, — я кивнул на афишу, протянул Аньке чайник и, потеряв равновесие, упал на асфальт. Пиво растеклось по тротуару. К нам подошли два парня и, подпнув чайник ногой, переключились на меня. Женька и Аня тут же набросились на злодеев. Я вскочил на ноги и ударил одного из нападавших. Через несколько секунд рядом оказался наряд блюстителей порядка.

Петляя по вечерним улицам, «воронок» вез нас, надо полагать, в райотдел полиции.
Как ни странно, но для всех, кроме Шолохова, это было делом обычным.
— Второй раз повязали, — сокрушался Александр Исаевич, — ни за что, ни про что, — он покачал головой. — По бакланке на киче еще не парился.
Наконец, машина остановилась. Мерзко лязгнув, отворилась железная дверь «воронка».

— Выходи по одному, — рявкнул из темноты голос полицейского. 
— Куда их вести, товарищ лейтенант, в «козлятник»? — спросил другой, более тонкий, голос.
— Веди в кабинет начальника, — ответил «первый», — подполковник Толстой сказал, что будет допрашивать их лично.
Начальник райотдела, немолодой уже, полноватый и лысоватый, вида интеллигентного — насколько такой вид можно ожидать от полицейского — но довольно потрепанный, вертел в руках карандаш, с интересом разглядывая задержанных, то бишь нас. В его внешности, однако, было что-то знакомое: пронзительной синевы глубоко посаженные глаза, косматые, чуть асимметричные лохматые брови, мясистый широкий нос и едва скривившиеся в презрительной улыбке надменно-тонкие губы. Но капризная, одурманенная алкоголем Мнемозина, отказывалась ставить его в многочисленный ряд моих знакомых. 
— А ну, дед, подойди-ка сюда, — подполковник ткнул карандашом в Михаила Александровича. — Ну, ладно эти... — он кивнул на Аньку, Женьку и меня, — но вы, — старики, — зачем в драку ввязались?
— Лев Николаевич, а они, по-моему, и не ввязывались, — стоявший у дверей лейтенант неожиданно заступился за классиков. — Это молодые потасовку затеяли.
— Я лишь пнул ногой одного, — вдруг наговорил на себя Солженицын.
— И я одного, — добавил вешенский гений, — нет, двух.
Мы с Женькой переглянулись. На глаза навернулись слезы — классики не хотели нас бросать в беде. Мощный дух русской словесности с пыльных страниц зачитанных томов переместился в убогие стены мрачного каземата. 
— Ладно, хватит, — главный мент района бросил карандаш на стол. — Фамилия?
— Шолохов.
— Поди, Михаил Александрович? — губы подполковника стали еще тоньше.
— Разуй глаза, мент поганый! — заорал вдруг Александр Исаевич. — Не видишь, кто перед тобой стоит!? А еще фамилию такую носишь!
— Вы-то кто будете? — вглядываясь в его лицо, промямлил Толстой и привстал со стула.
— Солженицын я! — рявкнул бородатый нобелевский лауреат и, достав из кармана паспорт, бросил его на стол.
«Бороды — вот чего не хватает начальнику райотдела», — подумал я. «Да, бороды... И тогда получится вылитый Лев Толстой».
Дрожащими руками подполковник развернул документ. Посмотрел в краснокожую книжицу, затем на ее владельца. Сел на стул и перевел взгляд на Шолохова.
— Так вы...? — Толстой попытался задать внятный вопрос, но у него ничего не получалось. — Садитесь, товарищи, — он дотронулся ладонью ко лбу. — Извините. Господа, — и указал рукой на стоящие у противоположной стены стулья.
Классики с достоинством расселись на указанные места.
— А это кто? — с некоторым испугом спросил полицейский и ткнул в нас пальцем.
— Догадайтесь, Лев Николаевич, — ухмыльнулся Солженицын.
Толстой мучительно вглядывался в наши лица.
— Пелевин, Быков и Устинова? — предположил он.
— Какая еще, на хрен, Устинова? — оскорбилась Аня и сплюнула на пол.
— Не угадали, Лев Николаевич, — нахмурился Александр Исаевич, — это — Вялый, Петропавловский и Мамаенко.
— А... — уважительно протянул Толстой. — Присаживайтесь, господа, — его рука нащупала на столе кнопку звонка.
Через секунду в комнату вбежал сопровождавший нас лейтенант.
— Слушаю, товарищ подполковник.
— Ковальчук, организуй быстренько литр водки. Ну и закуски, сам понимаешь...
— Лев Николаевич, — перебил я подполковника, — а лука репчатого можно?
— Да, и для товарища Вялого — килограмм лука. 
— А вы что написали? ... э...
— Василий Викторович, — подсказал Толстому Шолохов.
— Что же вы написали, Василий Викторович? — повторил вопрос начальник полиции.
— «Мой дар убог и голос мой негромок», Лев Николаевич, — ответил я.
— Скромничает Вялый, как всегда, — подкорректировал мой ответ вешенский гений. — В этом году за свои прозаические произведения он и Петропавловский получили медали моего имени.
— А в следующем году они получат премии моего имени, — сказал Солженицын.
— Вот как! — восхищенно прищелкнул языком Толстой.
— А вы, Аня? — он повернулся к Мамаенко.
— Молчи, Анька! — выкрикнул Петропавловский и ответил за подругу. — Поэтесса она, Лев Николаевич, шибко талантливая.
Разговор о наших литературных заслугах прервал скрип отворяемой двери — в помещение с подносом в руках вошел лейтенант Ковальчук.
Я взглянул на запотевшие литровые бутылки «Абсолюта», на золотистую горку лука и вдруг в глазах у меня потемнело. Лица писателей слились в одну знакомую физиономию Петропавловского.
— Васька, тебе плохо?
— Плохо, Женя, очень плохо, — я огляделся по сторонам. Надо мной нависали стены моей квартиры. На столе виднелись пустые водочные бутылки. — Слушай, Евгений, а где Шолохов?
— Шолохов? — переспросил мой друг. — Завязывай, Вася, бухать. По-моему — это «белочка».

В дверь настойчиво, несколько раз, позвонили. Женя беззлобно, но виртуозно выразив свою мысль по этому поводу, пошёл в прихожую. Раздались громкие голоса, и комнату ввалились Шолохов с Солженицыным. В руках они держали не менее с полдюжины бутылок пива.

— Туборг. Твоё любимое, Вялый, — сказал Шолохов. — Поднимайся, хватить тюфяк давить.

Снова хлопнула входная дверь и в комнату вошла Клавка.

— Мущщины, хватит шуметь. Лучше даму пивом угостите.