ЧЕТЫРЕ ГЕНИЯ

     «В гражданскую и Отечественную войны
 миллионы передовых людей погибали за то,
 чтобы вы могли в такой вот обстановке
 обсуждать наши судьбы».
 М. Шолохов 

Вернувшиеся в реальность Шолохов и Солженицын вместе с современными писателями Василием и Петропавловским регулярно попадают в нелепые и абсурдные ситуации. Нобелевские лауреаты отстаивают своё видение истины в различных областях современного бытия: литературе, эстраде, шоу-бизнесе. Гротесковая нелепость становится кредо и незаметно для окружающих обретает реальность. 

Я с трудом открыл глаза. Ничего не болело и ничего не хотелось, даже пива. Какое там пиво! Даже жить не хотелось. Спотыкаясь о многочисленные пустые бутылки, я приблизился к зеркалу. О, Боже! И это существо символизирует Вселенную?
Сколько же дней прошло с начала запоя? Надо пересчитать бутылки. Две поллитровки водки в сутки — моя оптимальная доза. А зачем же нажираться, как собаке? Больше и не надо. 
— Одна, две, восемь... Запой, конечно, плохая штука, — я вздохнул. — Четырнадцать, пятнадцать... Но из него тоже можно что-то извлечь. Двадцать одна, двадцать две... Вот бутылки, например, сдать можно. — Тара гремела, звенела и, выскальзывая из потных ладоней, падала на пол. — Не мог я сам столько выпить. И вот одна еще, разбитая... Половина молочной фляги! Выходит, месяц?! Столько ещё у меня не бывало. Значит, кто-то помогал, причем, регулярно: ведь получается ровно двойная норма. А с чего всё, собственно, началось? — Пестрая круговерть сумбурных воспоминаний промелькнула в голове. Вручение шолоховской премии... — Вот откуда деньги, — я полез в карманы, и из дырявых сатиновых недр посыпались мятые сторублевки и даже пятисотенные купюры. Кажись, давали по сто тысяч. Сразу, бля, и не пропьешь. Вручали еще медаль имени донского летописца, в честь столетнего юбилея знаменитого писателя — Я посмотрел на стол. Золоченый кружок уныло лежал на дне граняша. Мутный стакан, поглотив львиную часть благородного блеска, монументально высился на липкой клеенке. Обмывал... Насколько я помню, лауреатом среди прозаиков стал еще и Женя Петропавловский — мой давнишний кореш и собутыльник.
Женя — журналист, но в остальном человек неплохой. Да и литератор приличный. 
Начинался отходняк, и надо было что-то думать. Алкоголь — очень серьезная тема. Более обширная, во всяком случае, чем литература.
Может, мы вместе с Женькой и пили? Дык где он? После такого количества спиртного самостоятельно он уйти не мог. Я осмотрел свою творческую юдоль. На диване, под скомканным одеялом кто-то лежал. Петропавловский? Подойдя к дивану, я увидел, что подле него лежит бюстгальтер. Зачем Петропавловскому, однако, бюстгальтер? Смещенных альковных шалостей за ним не замечал; скока баб на пару перещупали! Больше, поди, чем книжек у Марининой и Донцовой, вместе взятых. Пальцем я осторожно тронул спящего (спящую?) за плечо. Под одеялом кто-то замычал. Судя по характерному тембру, голос не принадлежал слабому полу. Более настойчиво я повторил попытку разбудить неизвестного.
— Какого хера! — передо мной взметнулась седовласая старческая голова. Принадлежавшие ей, некогда голубые, глаза свирепо блистали.
— Ты кто, дед? — я, на всякий случай, сделал шаг назад.
— Ну, ты, Вася, даешь! Допился, блин. Не умеешь — не берись, литератор хренов! — Старик ладонями пригладил пегие вихры и взглянул на стол. — Осталось что-нибудь похмелиться? 
— Щас посмотрю, — в одной из бутылок было пальца на три водки. — Вот...— я потряс бутылкой и вылил ее содержимое в стакан с медалью.
— Вынь медаль, мудак! — заорал вдруг старик. — Имя мое позоришь.
«Что за дела? Какой-то хмырь — бомж, скорее всего — пришел в мой дом и еще кричит на меня». Я подошел к дивану и взял деда за ворот рубашки.
— Тебе чо, в репу дать? Какого хера разорался?
Старик моментально успокоился, но обиженная интонация сохранилась.
— Медаль-то моего имени, Вася, — он тяжко вздохнул. — Эх, совсем парню память отшибло. А чё тут странного? Когда мне Нобеля вручили, я тоже месяц пил.
Я взял позлащенный жетон в руку, затем посмотрел на старика. 
— Твою мать... Шолохов! — я медленно опустился на пол.
Дед тотчас приосанился и из человека жалкого и обтрепанного мгновенно превратился в личность значительную и важную.

— Ничего, Вася, бывает. — Он полез в карман и достал какие-то деньги. — Сходи в магазин, тебе похмелиться надо. Гляди, с Божьей помощью, память и вернется.
— Не надо, Михаил Александрович, у меня есть, — я оптимистично хлопнул по пухлому карману.
— Ты так всю свою премию пропьешь! Ладно, иди, «Беломору» только не забудь купить. А то после твоего ментолового «Данхела» голова болит. Вот мерикосы суки! Даже курево хреновое подсовывают!

Вернулся я быстро. Шолохов, заложив руки за спину, тяжелой шаркающей поступью медленно ходил по комнате. Проделывать это было крайне неудобно, так как время от времени он задевал пустые бутылки, и они, грохоча, катались по полу.
— Новый роман обдумываете, Михаил Лексаныч? — вежливо поинтересовался я у нобелевского лауреата.
— Пошел ты на хрен, Вася, — он нервно тряхнул головой. — Не надо подкалывать. Я свое написал. Теперь вы пишите. — Вешенский гений упер руки в бока. — Вот ты лично, что написал?!
— Ну, четыре книжки. Да еще два неопубликованных романа, — промямлил я. — Щас еще один пишу...
— Четыре книжки... — Шолохов, передразнивая меня, скривил лицо. — Читал твои «четыре книжки», пока вы с Петропавловским простиутками ублажались, — он сокрушенно покачал головой и подпнул ногой бюстгальтер. — А ведь комсомольцы, поди?
— Ты чё, Ляксаныч! Какие комсомольцы? Мне на пенсию через семь лет. Или через восемь...
— А туда же... Седина в голову — бес в ребро, — Шолохов повертел пустой стакан. — Не перебивай, мать твою! Так читал твои опусы. Ох, и горазд ты, шельмец, перетаскивать сексуальные приключения в пространство литературы. Втащить эротику в любое произведение вне зависимости от содержания — это надо уметь!
— Дык, у вас, Михаил Ляксаныч, тоже любовные сцены имеются.
— Опыт, братец, опыт, — засмущался мастер.
— Ага, а я по телевизору смотрел.
— Видел, что тут у вас по телевизору показывают. Кошмар! Министр культуры кто сейчас, Фурцева? 
— Не, Екатерина Дашкова, — усмехнулся я. — Померла Фурцева. Давно уже. Сейчас — тоже баба какая-то, фамилию не помню... А на хрен она тебе нужна?
— Пожалуюсь на неё в ЦК, — писатель мстительно прищурил глаза. — Одна чушь по телевизору. Где ансамбль «Березка», где Зыкина, где Тарапунька и Штепсель?
Я вздохнул и отвинтил у бутылки пробку. — Напиши, Ляксаныч, напиши... Может, в дурдом заберут.
—Тебя вперед заберут, эротоман престарелый.
— За это сейчас не берут. Наоборот, поощряется в демографических целях. 
— А как поощряется, материально? — заинтересовался вдруг классик. 
— Не, специфическими болезнями, Михаил Александрович.
— Жаль, а то я недавно жил с одной библиотекаршей, может быть, и помощь бы какую оказали.
— Это у вас-то денег, нет? — изумился я. — Такие гонорары, такие тиражи!
— Определенно ты, Вася, мозги пропил! Для всех же я помер. Кто ж мне денег даст? Точно в дурку заберут. Эх, беда! — Шолохов сокрушенно махнул рукой. — Наливай!

— Да уж, — я почесал затылок. — В любой ситуации необходима какая-то доля абсурда.
Мы выпили, формально закусив вчерашней килечкой в томате.

— Ляксаныч, давай Женьке позвоним, пусть приедет и девчонок снова привезет. Троих.
Классик задумался. Размышлял он довольно долго.
— Знаешь, что я решил, Вася? 
— Четырех баб? 
— Тебе на пенсию через семь лет, а всё дуркуешь! Или через восемь? — чувствовалось, что тональность его мысли несколько поменялась. — Солженицына хочу в гости пригласить. Ты не возражаешь?
Видимо, на несколько минут я потерял дар речи, поскольку вскоре Шолохов спросил:
— Ты что, Вася, его не любишь?
— Насколько я знаю, не любишь его ты, Михаил Ляксаныч. 
— А ты откуда знаешь?
— Читал кое-что, — уклончиво ответил я. 
— Ну, а с произведениями Исаича знаком?
— Когда-то все толстые журналы считали за честь опубликовать его произведения. В то время для любого интеллигента это были письмена, которые необходимо прочесть. Если вы, Михаил Ляксаныч, хотите знать мое мнение, то считаю, что разбор всякого автора, равно как и всякой книги, нелеп и бесцелен, ибо читателя, — меня, во всяком случае, — занимает не столь «авторское задание», а лишь отношение к нему автора. То есть, не что, а как.
— Какой же ты вывод сделал, интеллигент? — нобелевский лауреат ехидно ухмыльнулся.
Я сделал вид, что сарказма не заметил, более того, плеснул в стаканы еще по соточке.
— Думаю, что Солженицын унизил свой талант, который сумел показать в единственном своем гениальном произведении «Один день Ивана Денисовича», журнализмом и уж совершенно напрасно вообразил себя мыслителем, что нанесло непоправимый ущерб его остальным произведениям.
Судя по всему, ответ Шолохову понравился. Он лихо опрокинул в рот содержимое стакана и задорно крякнул.
— Такие слова у человека с низов! — писатель дружески похлопал меня по плечу. — Вообще-то никакой загадки в этом нет. Талант — это свыше! — чувствовалось, что он пьянеет. — Позвоню в Москву... Кто там сейчас председатель Союза писателей? Пусть тебя примут.
— Спасибо, Ляксаныч, но уже звонили. Приняли...— Я скромно опустил глаза.
— Ну, поздравляю, коллега, — Шолохов протянул мне руку. — А кто звонил, если не секрет?
— Наш славный кубанский комбайнер Степан Нечитайло, Герой России. Слышал про него?
— Та, вроде, слышал, — Михаил Александрович задумчиво почесал затылок. — А что это он за тебя хлопотал? 
— Дык сосед он мой. Вместе выпиваем. Бывало, за ночь трёхлитровый баллон самогону «приговаривали».
— Ух, ты! — поразился классик. — Талантлив ты и внелитературно. А давай, Вася, его в гости позовем?
— Так его, Ляксаныч, или Солженицына? Ты ж учти, что еще и Петропавловский скоро похмеляться приедет. Где мы столько пойла наберем? — я замялся, не знаю, как сформулировать следующую фразу. — Михаил Александрович, Солженицын ведь... это... тоже умер.

Я еле успел увернуться от шолоховского кулака.

— Ну и дебил же ты, Вялый! Разве не слышал, что писатели не умирают?!

— Выходит, и я не умру?

— Это ты-то писатель? — донской летописец громко расхохотался.

— Ладно-ладно, я пошутил, — я потряс пустой бутылкой. — Так кого мы позовём Нечитайло или Солженицына? — повторил я вопрос.

Шолохов задумался. Он размял в пальцах «беломорину» и чиркнул спичкой. Воздух помещения наполнился едким табачным дымом. 
— Давай лучше Степана, а то снова подеремся.
— С кем, с Женькой что ли? — Я привстал из-за стола. — Ты, Ляксаныч, не обижайся, но друга я в обиду не дам. Еще раз увижу...
— При чем тут Женька! — перебил меня писатель. — Классный мужик... А вот с Александром Исаичем у нас случались недоразумения.
— Ну и кто кого? — во мне заговорил первобытный инстинкт. 
— Всякое бывало, Вася, — донской казак отвел глаза.
У входной двери раздался звонок. Мы повернули головы.
— Может, Петропавловский баб уже привез, — я посмотрел на часы. — Вроде, рано еще.
— А ты уже звонил ему?
— Конечно, Михаил Ляксаныч. А чё тянуть?
Это действительно оказался Женя. Но без девочек. Он держал в руках две бутылки водки.
— Важнейшим из искусств является похмелье и способы выхода из него, — с порога заявил мой друг.
— Стало быть, предмет знает, — пробурчал Шолохов, однако, какой — литературу или пьянство — уточнять не стал. — Где девочки, журналюга?
— Я подумал, что сначала мы «подлечимся», — Петропавловский кивнул на бутылки, — поговорим о литературе, а потом и позвоним им.
— Думать здесь буду я! — Михаила Александровича слегка качнуло.
— Ого! Да я смотрю, вы здесь уже не шибко и болеете, — Женя помог нобелевскому лауреату сесть на стул. — Когда успели?
— Долго ли... — Я кивнул на Шолохова. — Знаешь, что он придумал? Солженицына сюда позвать.
— А чё, классно! Давайте позовем, — журналист заметно оживился. Похоже, Женька тоже был осведомлён о писательском бессмертии.
— Ох, не нравится мне всё это, — я обхватил голову руками, — давайте заканчивать, мужики.
— Ты чё, Василь? — изумился Петропавловский. — Часто, что ли, бухаешь с двумя нобелевскими лауреатами? — он плеснул в стакан водки и подал мне.
— Мне, Женя, и одного хватает.
— А мне налить? — встрепенулся Шолохов. 
Мы молча выпили. На душе немного полегчало. «А, будь, что будет». Петропавловский тут же уловил — профессионал — мою душевную интонацию.
— Звоните, Михаил Александрович, — журналист подвинул к классику телефонный аппарат.
— Не, ребятки, — он медленно покачал указательным пальцем, — сначала Степана и девочек, а потом уже Солженицына.
— Какого еще Степана? — удивился Женька.
— Та... — я махнул рукой. — Помнишь, с которым мы трехлитровый баллон самогона за ночь выпили?
— Помню, — ответил Петропавловский, — вас еще тогда в реанимацию отвезли. На хрен он тут нужен? Шоб опять все вусмерть ужрались?
— А мы и так все нажремся, со Степаном али без Степана, — я повертел в руках пустой стакан. — Ляксаныч хочет с ним познакомиться.
— Ну, раз хочет — иди, зови, — журналист взглянул на Шолохова. — Ваше слово, Михаил Александрович, для нас — закон.

Я нажал кнопку звонка у двери Нечитайло. Через минуту, в накинутом на плечи халатике, вышла жена Степана — Клавдия. 
— Тебе чего, Васенька? — в глубине ее глаз сверкнули рубиновые огоньки. Я понял, что Степан сейчас находится на уборочной: когда знатный комбайнер уезжает в командировку, карие очи его супруги начинают порочно мерцать диавольским огнем. Вечером она приходит ко мне за солью и, как правило, поиски пищевого минерала заканчиваются лишь утром. Причем, в самых неподходящих для его хранения местах.
— Степан где, Клава? — не очень приветливо буркнул я.
— Дык на уборочной, Васенька, — многообещающе-ласково прошептала соседка.
— А... Ну, ладно, я пошел.
— Так мне приходить за солью сегодня али нет?
«Только ее сегодня не хватало»! — огорченно подумал я. — «Но с другой стороны: сейчас откажешь — в следующий раз не придет».
— Какой глупый вопрос, Клавдия, — я открыл свою дверь. — Конечно, приходи.

Уже в прихожей я услышал возмущенный фальцет Шолохова:
— Вы же сейчас, так как мы, не пишете! И не можете! — классик довольно ощутимо шарахнул ладонью по столу. Бутылки, жалобно звякнув, слегка подпрыгнули на клеенке. — Одни уже разучились писать, другие ещё не научились, а третьи, — он ткнул в Женьку пальцем, — ваше поколение — еще не научились, но уже и не научитесь. Угодили в зазор между великими — смиренно отложите перо, нехер бумагу портить! Вы поймите, дебилы, жизнь — это черновик литературы. И пока вы этого не поймёте, ничего путёвого не напишете!
«Ну, блин, опять о литературе! Скока ж можно? Как будто, интересных тем нет? Бабы, футбол, рыбалка... Нет, они опять»!
— Вот, еще один Мопассан идет, мать твою... — нобелевский лауреат обернулся на мои шаги и свирепо сверкнул глазами. — На Исаича бочку катит... Солженицын — это извечная оппозиция к любой форме власти, в том числе и духовной. Писать прозу в России в ХХ веке — занятие было не для трусливых интеллектуалов, а мы писали, и никого не боялись, — Шолохов упрямо тряхнул головой. — Талант отсутствующих, Вялый, всегда более немощен; вот приедет, и скажешь ему в глаза. Где Степан? Хоть с одним нормальным человеком поговорю.
— Чё ты расходился, Ляксаныч? — я устало сел на стул. — У косноязычного гения присутствуют вполне классические книги, поступки и обстоятельства, но мне лично, чтение его произведений не только не приносит удовольствия, но и вызывает ощущение тяжелой физической работы — всё равно, что, например, идти по свежевспаханному полю.
— Какая разница... Мысль твою понял, — Шолохов, вроде, успокоился. — Может, ты и прав. 
— А Степан в командировке, — я ткнул рукой в полыхающее июльской жарой открытое окно. — Уборочная ведь сейчас, — и потянулся за бутылкой.
— Ну вот, хрен вам, а не Солженицын, — классик сунул мне под нос фигу.
— Лично я в нем и не шибко нуждаюсь, — я отвел в сторону его пожелтевшие от «Беломора», сжатые в оскорбительную комбинацию пальцы.
— Ну чо, может, я девочкам позвоню? — Женя попытался спасти ситуацию. Однако, услышав в ответ мрачное молчание, добавил: — Конечно, бабы — существа бесполезные, но на ощупь приятные.
Шолохов зло и упрямо смотрел перед собой в несуществующую точку. Очевидно, он достиг такой степени опьянения, когда человек сам не знает, чего хочет. Лично я, в таком состоянии бью кому-нибудь морду.
В дверь настойчиво, несколько раз подряд, снова позвонили. 
— Кого там хрен носит? — пробурчал я. — Может участковый? Вчера ж опять, поди, шумели и били о стенку бутылки.
Опасения, слава Богу, не подтвердились — в открытую мной дверь, благоухая, как клумба, турецкими духами, вплыла Клавдия. Небрежно завязанный халатик не мог скрыть прелесть ее шикарного бюста. Она кокетливо поправила каштановые локоны и, томно взглянув на меня самыми блядовитыми в микрорайоне глазами, спросила:
— Василий Викторович, у вас трошки соли взаймы не найдется? — и перевела взгляд в комнату. — Ой! Да вы не одни? 
— Какая гарная казачка! — со второй попытки Шолохову удалось встать со стула, и он подошел к женщине. — Разрешите вас провести к столу? — чувствовалось, что нобелевский лауреат умеет вести себя с порядочными дамами.
Скорее всего, так к Клавдии никто и никогда не обращался. Зардевшись, аки мак, она согласилась и подставила ему локоть.
— Спасибо вам большое, мущщина.
Классик подвинул ей стул и, убрав со стола газету с луковой шелухой и каплями консервированной кильки, щедро налил в стакан водки. Несколько подумав, плеснул и всем остальным.
От такого изысканного ухаживания Клавдия совсем ошалела.
— Васенька, кто этот элегантный мущщина? — наклонившись ко мне, шепнула она.
— Это — знаменитый писатель Шолохов, Клава.
— Который про Аксинью написал? — блеснула эрудицией соседка. — Батюшки мой! Какие люди к тебе ходят, Вася! А я-то думала — тока одни алкаши.
— Сейчас еще Солженицын придет, — вмешался в разговор Петропавловский.
— А это кто такой? Участковый, что ли? — удивилась Клавдия. — Так вроде ж вчера у вас всё тихо было.
— Ну, что ж, господа, давайте выпьем за даму, — Шолохов поднял стакан.
— Давайте, — согласился Женя. — Нам всё равно за что пить, а ей приятно.
— Петропавловский, в дыню хочешь? — осерчал вдруг писатель.
— Так мы пьем, мущщины, али нет? — примирительно сказала Клавдия.
Все выпили, занюхав водку порезанным на дольки репчатым луком. 
— Эх, хорошо! — крякнул Шолохов и подсел поближе к женщине.
— Слушай, Васька, пусть Михаил Александрович сейчас позвонит Солженицыну, а то при таких темпах он скоро отрубится, — начал беспокоиться мой друг.
Классик, наклонившись к Клавдии, что-то шептал ей на ухо. Судя по всему, информация была пикантной, так как женщина краснела и смущенно закрывала лицо руками.
— Ну дает, дед! — Петропавловский восхищенно прищелкнул языком.
— Ляксаныч! — Можно тебя на минутку? — я тронул Шолохова за плечо.
— Отвяжись, Вялый! Разве не видишь — я делом занят?
— Как раз об энтом деле и хочу с тобой поговорить.
Донской ловелас нехотя поднялся из-за стола и, пошатываясь, пошел за мной в прихожую.
— Ляксаныч! Ты давай не стесняйся, иди с Клавдией в спальню. Она — женщина хорошая, — я зигзагообразным движением ладоней попытался изобразить фигуру соседки. — В смысле, характер. А мы с Женей пока за водкой сходим. Опять, собака, кончилась...
Классик молча повернулся и пошел в комнату.
— Позвони Солженицыну, Михаил Ляксаныч, чё тебе стоит?
— Ладно, позвоню, — классик посмотрел на часы. — Раньше, чем через час, не приходите.

(продолжение следует)