Куприк

Как это случилось? Как вышло, что Лёха лежал в охотничьей яме, истекал кровью и смотрел в небо стекленеющими глазами? «Теперь точно хана, — уходила в небо последняя Лёхина думка, — кажись, отпрыгался». Он всегда считал себя везунчиком и даже сейчас, умирая, надеялся, что всё ещё как-то само поправится. Не может быть, чтобы пришлось просто так сдохнуть с торчащим из бока колом. В свои двадцать три Лёха побывал в таких переделках, что другому на целую жизнь хватило бы. И отовсюду выходил живым и почти не битым. 

Басовитый собачий лай рассёк лесную тишь. «Кобель, — определил Лёха, — суки нежнее тявкают». Скосил глазами направо, увидел над краем ямы чёрные мохнатые уши и блестящий пытливый нос. Пёс припадал на передние лапы и лаем звал хозяина. «Выживу, теперь выживу. Я живучий», — теряя сознание, улыбнулся Лёха. 

*** 

Виделось Лёхе сопливое грязное детство, беспробудное пьянство матери, ночёвка под теплотрассой. Потом детский дом, где первый раз наелся досыта, чистые простыни и нянька, которая била мокрой половой тряпкой, за то, что опять в кровать нассал. Но в детдоме было хорошо. Кормили и в кино на индейцев водили. Там Гойко Митич лихо скакал по прерии и безжалостно расправлялся с бледнолицыми. Лёха рисовал его мужественный профиль в головном уборе из перьев везде — на обложках учебников, тетрадках и контурных картах, прям посередине этой самой прерии. 

Вспоминалась мать, которая иногда приходила, размазывала по щекам пьяные слёзы и смотрела на Лёху глазами побитой суки. Потом он нашёл, как избавиться от этих свиданий — убегал на тренировку и щёлкал, и щёлкал клюшкой по шайбе — забивал в девяточку, прямо в воображаемый лобешник этой пьяной дуре. 

К пятнадцати годам Лёха уже знал, что дальше светит ему ГПТУ на электрика и общага здесь же, в рабочем посёлке, если тренер не направит в Нижний, в спортшколу. Но размеренный ритм детдомовской жизни оборвался внезапно, из-за глупой выходки подвыпивших подростков. Денег не было, а душа просила ещё. «А давайте на секции склад подломим, недавно Карху завезли. Я знаю, кто прям сегодня коньки возьмёт. Там замок плёвый, подковырнуть — и всё. Сторожа Серый отвлечёт. А Гриво́й — на шухере». Сказано — связано. Только всё пошло наперекосяк. Однорукий сторож оказался стариком непростым — три года в полковой разведке — на суде потом орденами звенел. Пришлось пинать его впятером. 

Дальше, как физик говаривал, покатилось по наклонной плоскости. Два года по малолетке. Первый косяк, первый чифирь. Детские ночные страшилки про паханов, которые на скачок специально молодых пацанов берут, чтобы в дальнем лесном переходе их как мясной запас использовать. Малолетку потом Лёха как пионерлагерь вспоминал. Парнем он был крепким, в обиду себя не давал. Пару раз прилетало в переносицу, ходил, светил себе глазами, но никого не сдал и потому имел почёт и уважуху. Даже погоняло к нему не клеилось. Да и трудно придумать кличку, если у тебя фамилия такая. Куприк. Мамка западенка, что ли, была. Вроде говорила, что откуда-то из-под Луцка. 

Время пролетело быстро. Дали Лёхе положительную характеристику, дескать, встал на путь исправления, и отпустили на полгода раньше. Поехал Лёха к мамке, куда же ещё. Она в колонию писала, что пить бросила, что ждёт его, что заживём новой жизнью. Врала. Приехал Лёха, дома срач, сожитель на продавленном диване валяется. Повыкидал Лёха из маленькой комнаты весь хлам, оставил себе кровать и шкаф. Утром бухаря потряс хорошенько, сказал, что будет здесь жить, чтобы тот мать пальцем не трогал и водку домой не таскал, иначе прибьёт его, гада. Тот притих на время. 

Лёха учеником механика устроился на автобазу и вроде потекло как-то. Недолго музыка играла. Однажды пришёл домой, сам не в духе, да ещё выпимши, а тут эти двое бухают. Слово за слово, сожитель на Лёху с ножом. Только через минуту лежал у плиты с этим же ножом в шее и уже не хрипел. 

Мать как протрезвела: «Ой, сынок, што ж ты наделал? Бежать тебе надо, я скажу, что собутыльник его...». Собрался Лёха и побежал. Да он и сам давно уж хотел. Достал из-под матраса свеженький паспорт, сто пятьдесят рублей накопленных, и на вокзал. Прямиком на речку Лену, как одноклассницу звали, которая замужем уже. За золотишком в тумановскую артель. Пацаны в колонии травили, что там по сорок рупчиков в день можно намыть. Лёха и сам в какой-то газете читал про этого Туманова, чем-то он ему Гойко Митича напомнил, справедливый мужик, и жизнью тёртый. 

«А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги», — бренчал в поезде на гитаре бородатый парень... 

*** 

— Ты что, родной, да мы среди людей как в сору копаемся! Нет у меня для тебя ничего. Хоть бы с трудовой — туда-сюда, а без книжки куда я тебя? Вдруг ты беглый какой. 

Гром-баба — бодайбинская кадровичка смотрела на Лёху в упор, как рентгеном прожигала. Тут на прииске всяких хватало. Любители быстрых денег со всего союза слетались на призрачную золотую пыль в надежде погорбатить полгодика и королём вернуться на большую землю. Но чаще получалось по-другому. Поработает парень две вахты по три месяца, да по шесть дней в неделю, да по двенадцать часов в день, да в грязи и в холоде; отсчитают ему деньги в кассе и рванёт он не на родину к мамке, жене и детям, а к ласковому Чёрному морю, промёрзшие косточки погреть. А там... «По переулкам бродит лето, солнце льётся прямо с крыш...». Порой нашему вахтовику и на неделю заработанных денег не хватало. 

Так и с Лёхой вышло. Полгода как про́клятый в три погибели в ледяной воде намывал песочек вместе с шальной бригадой таких же неприкаянных, кого в организованную артель не взяли. Жил в бочке, как Диоген, на макароны по-флотски смотреть уже не мог. И когда немногословный бригадир Чурило сказал: «Всё, парни, шаба́ш. Скоро снег. Весной встречаемся», Лёха выдохнул, вспомнил о Леночке и так ему захотелось тепла и нежности, что едва дождался, когда Чурило сдаст намытое, получит деньги и рассчитает по справедливости. 

Полгода ему Санёк про Чёрное море в уши дул. Поедем, да поедем, там знаешь какие девчонки! Знаешь, как от них пахнет! Ну и рванули. Как по дороге от водки не сгорели, сам не понял. Стоп. Конечная. Город Сочи, тёмные ночи. Санёк от вокзала таксисту чирик отвалил со словами: «Вези, брателло, в лучшую гостиницу». Горбоносый ухмыльнулся и привёз к «Жемчужине». Мама моя! Лёха в жизни такого не видал. Стоит на самом берегу под южным солнцем белый семнадцатипалубный корабль «Hotel "Zhemchuzhina". Intourist», того и гляди в море отчалит! А вокруг розовая кипень и запах дурманит. «Не дрейфь, красава, — ободрил Санёк, — сейчас всё будет!». Приосанился и этаким морячком к администратору подвалил, даром что ли два курса одесской мореходки оттрубил? 

И впрямь — всё стало как надо. Поселили наших бойцов как королей в двухкомнатном номере на седьмом этаже. Эх, белые вы мои простыни, сколько ж вы повидали! В тот же вечер встретил Лёха такую лебедь, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Но сначала купаться! Как очумелые парни в октябрьском море плескались, потом под осенним ласковым солнышком валялись, пиво пили, к вечеру в номер пошли, чтобы переодеться и на ужин в ресторан. А в фойе у стойки — она! Загорелые ноги от ушей, юбочка дерзкая и ноготки красные на пальчиках таких тоненьких, цепких. Лёха чуть шею не свернул, пока к лифту шёл. Лучше бы не смотрел на эту сирену. Но он смотрел, и девчонка его приметила, пушистыми ресницами похлопала вслед. Как ужаленный Лёха брился, мылся, брюки, пиджак бархатный, у фарцы в поезде купленные, надел и помчался вниз через ступеньку, про лифт позабыв. Всё боялся, что девчонка уйдёт, не дождётся. Но она ждала его, Лёха это сразу понял. От предчувствия счастья потяжелело внизу живота. Таким фраером к ней подвалил, не хуже Джо Дассена. 

— Девушка, а вы не меня ждёте? 

— Нет, подругу. 

— Может, мы вашу подругу вместе в ресторане подождём? — Это Санёк уже нарисовался. Находчивый, чёрт. 

Подождали. Шампанское, виски-кола, коньяк «Белый аист». Клофелин. Провал. Скорая. Реанимация. Менты. Протокол. Пальцы. 

— Э, дружок! Да мы тебя полгода ждём. Ориентировочка на тебя. Узнаёшь? 

Как не узнать? На фото мёртвый отчим с перекошенным рылом. И потянулись опять серые дни. Камера, допрос, вагон, следственный эксперимент в мамкиной конýре... Чуть не год ни шатко ни валко расследовали. Хотя чего там, Лёха сразу сознался, чистосердечно раскаялся, подписал всё, что просили. Долгими тоскливыми вечерами Любу свою вспоминал. Зачем она? Он бы и так всё отдал. Всё, что попросила бы, отдал за один поцелуй в красные губки. Эх, Люба, Люба, любовь! 

*** 

Три долгих года на лесоповале у реки Витим, два лаптя по карте от того прииска, где полгода золото мыл. Тут вам не малолетка. Адова работа, адова жизнь, а впереди ещё десять лет или чуток поменьше, если переступить через себя и ссучиться. Только Лёха не таков, правильно зашёл, правильно вписался, а потом стиснул зубы и бычил, как про́клятый. В воровские разборки не вникал. Мужики его уважали, блатные не трогали. Когда всплыло, что он из золотомоев и кто-то байку пустил, что в лесу самородок зарыл, Лёха отнекиваться не стал. Пусть думают — больше уважать будут. Да и не поверят, что ни скажи. 

Как-то в конце лета подваливает к Лёхе Будулай и говорит: 

— Слышь, Куприк, ты рыжавьё занычил или гон? 

— Гон. 

— Ну лады, лады. Мы с Василисой послезавтра вечером на рывок. У Романовки ромалы будут ждать. Хошь со мной? В таборе отсидишься, ксивы сделаем, лавэ есть. Потом рыжавьё подберёшь. К Любе своей поедешь или лайлюшку тебе найдём. 

Скалится, чёрт. Откуда только узнал! Не иначе Лёха ночью опять красными губами бредил. 

Цыгана того Степаном звали. Ну а каждый цыган на зоне, известное дело, Будулай. Здоровенный бугай, с кудлатой непокорной головой, хитрым прищуром и вечной насмешливой улыбкой. Зубы белые, чуть не в два ряда, золотая фикса слева светится. Такому бы вороного коня под стать, да в чисто поле. А он за порошочек угодил. Без заточки в рукаве цыган не ходил. Как-то одного расписного так под орех расписал, что мама родная не узнала бы. Даже начальники Будулая побаивались — на облаве особо ретивого опера порезал. Тот выжил, иначе светила Степану вышка. На зоне цыган не работал, в карты выиграл себе раба — парня по кличке Василиса. Считай, спас от петушатника. Может, сам его пользовал, кто знает. Василисе, в миру Вовке Палчунову, было девятнадцать. Худенький, белокожий, робкий. При каждом волнении покрывался румянцем, как девушка и заикаться начинал. Попал Вовка на чёрную зону прямиком из армии — при первой возможности, как оружие выдали, шлёпнул прапора. 

Два дня Будулай скалился и подмигивал при каждой встрече. Лёха ночью не спал, думал, соглашаться или нет. И так рядил, и эдак. Всё выходило, что надо бежать, хуже не будет. 

В пятницу с утра переправились паромом за реку на левую делянку: начальство давно мухлевало — лес с осени валили, по весне сплавляли молем. В конце дня вертухаи скомандовали построение. В набегающих сумерках никто не заметил, что троих не хватает. А кто заметил, тот промолчал. Пропажа обнаружилась после переправы, в лагере, когда эти трое были уже далеко. План был такой. Кило двести на юг — до Романовки — дней пять лесом будет. Там чавелы подхватят и до Читы довезут. Перекантоваться и на перекладных в Красноярск. В Ачинском таборе отсидеться, сделать документы, а по весне вернуться в Бодайбо за припрятанным золотом. Глядишь, к тому времени поутихнет. 

*** 

Шумит перекатами Витим-река, торопится на свидание с Леной. Сдвинул брови-берега, насупился. И плевать ему, что трое пятый день пошёл, как с брусники на грибы перебиваются. Эка невидаль — человечишки. Витим таких много повидал. Вот один на заре вылез из-под лапника, достал заточку и другого — спящего — прямо в сердце ткнул. Спал мало́й — спи дальше — вечным сном... 

Лёха проснулся от изжоги. Лесная ягода кислотой выжигала пустой желудок. Под лапником было тепло и выбираться не хотелось. Слышал, как топчется Будулай, разжигает огонь. Потянуло жареным мясом. Померещилось? Белку или птицу какую поймал этот чёрт? Лёха поднялся, цыган жарил мясо над огнём. Пахло сладко, аж в голове помутилось. 

— На, братко, спробуй. Вцепился зубами, в две минуты заглотил плохо прожаренный кусок. Только потом огляделся. 

— Вкусно, братко? 

— Нормально. А где Василиса? Спит ещё? — недоброе заворочалось в Лёхиной голове. 

— Спит, ага, — ощерился цыган. 

Лёха, вернулся к куче лапника, сбросил ветки с того края, где спал Василиса. Тело лежало лицом вниз со спущенными штанами, пониже поясницы кровавое месиво. Странно, но даже не замутило. Лёхин желудок, деловито урча, усваивал Вовкину плоть. 

— Я его быстро вальнул. Он не мучился, — сказал Будулай из-за спины. 

— Отойди от меня, сука, — шарахнулся Лёха, — врозь идём. 

— Лады. Я вперёд. Ты следом. Случись что — шумни. До вечера Лёха шёл метрах в пяти от берега вверх по течению. Так они пару дней назад решили двигаться, когда поняли, что не вперёд идут, а кружат по тайге. Вдоль реки путь длиннее из-за петель, но точно к Романовке выйдешь. Один раз Лёха увидел цыгана издалека, с пригорка, тот метрах в пятиста впереди шёл и уже спустился в низинку. Широкие плечи и кудлатая чёрная голова плыли над розовым морем иван-чая как пиратский фрегат с Весёлым Роджером на мачте. 

Ночью Лёха не спал, кемарил, прислонившись к сосне, на каждый лесной шорох вздрагивал. Всё казалось, подкрадывается к нему Будулай. Наутро услышал стрекот от реки. Присмотрелся, посередь разлива моторка, чёрный пёс на носу, как смотрящий, морда по ветру, хозяин у кормы. Лёха в лес шарахнулся диким зверем. 

Ещё ночь почти без сна, тревожная, холодная. Набитые ноги огнём горели, правый ботинок совсем развалился. Слава богу, дождя ни разу за неделю не было и гнус не донимал. А может, потерял интерес к подсохшему от голода телу. Чуть забрезжило, Лёха двинул дальше, ошалевший без сна и опять голодный до одури. Старался идти быстрее, задумка была обогнать Будулая, сбить его с толку. Вдруг, прямо с марша носом в стену охотничьего зимовья уткнулся. Долго ждал, прислонившись к поросшей мхом стене, слушал тишину, потом тенью внутрь просочился. 

Тяжёлый угарный дух немытого тела. Очаг дотлевает углями. На топчане цыган спит, без рубахи, голову запрокинул, чёрная борода вверх лопатой торчит, обнажила белое беззащитное горло с острым кадыком. На столе жестянка из-под тушёнки и котелок с недоеденной кашей, рядом нож. Настоящий, охотничий. Что-то щёлкнуло в Лёхиной голове, в один прыжок хванул ножичек и прямо в белую шею Будулаю зарядил — руки то помнят, от какого удара отчим окочурился. Цыган засипел, вскочил было, да тут и завалился. Ещё дрыгался, когда Лёха кашу доедал. 

Чужая кровь на руках свернулась, загустела, ложка тошнотворно липла к пальцам. Лёха вышел наружу, подошёл к прибитому на стену рукомойнику. Вымыл ложку, положил в карман. Снял робу, рубаху, достал из щели в стене обмылок, долго мылся. Когда вода закончилась, согнулся над кадкой, что стояла под рукомойником. Из тёмной глубины на Лёху смотрело страшное неживое лицо, с запавшими глазницами и всклокоченной бородой. «Чисто леший, — подумал Лёха и зашёлся беззвучным смехом, — Лёха-леший. Вот и погоняло для меня нашлось!» 

Вернулся в избушку, деловито снял ботинки, взял у очага просохшие фартовые ботинки Будулая, примерил — большеваты, но это лучше, чем малы. Нашёл в углу тряпку какую-то, разорвал на портянки. Обулся. Из рубахи цыгана смостырил торбу. Сложил туда что было в избе ценного: котелок, кружку, запас перловки, соль, нитку сушёных грибов. Срезал ножом верх рваного ботинка, завязал верёвкой вокруг лезвия, сунул за пояс. Огляделся, подхватил робу Будулая и вышел вон. 

Солнце было уже высоко, когда Лёха ступил на едва заметную в тайге тропку, идущую вдоль реки на юг. Дурашливые блики заигрывали сквозь листву, цепляли за глаза, но Лёхе нравилось, шёл и щурился, как кот. От тёплого дня, сытого желудка и спорого шага, становилось жарковато. Лёха на ходу снял робу, неловко повернулся, не почуяв под собой земли и нелепо взмахнув руками, сорвался в замаскированную ветками яму. В одно мгновение остриё заточенной арматурины вошло сзади между пятым и шестым ребром, пробило лёгкое и вышло наружу. От боли Лёха отключился. 

***

«Фу, Колчак! Што тута?.. Ништа-а-а... Вона и сам-третéй. Попалсы, заместо медведя́! Отбегалсы касатик». Чёрный кобель посмотрел на хозяина, хотел заскулить на кровяной дух, да передумал и завилял хвостом. «Можа тута прикопаю? Куды ж ево потом? Ишо за яму-то притянут».

Коренастый мужичонка с бородой до глаз аккуратно положил на мох охотничий карабин, не спеша снял сидор, рассупонил патронташ и начал деловито отвязывать сапёрную лопатку.