Лемминги гл. анти24 «Если твоя тень...»

Мы встретились у Кобры в гараже. До десяти утра я шаталась по округе, разрисовывая всё, до чего дотягивалась. Потом Глеб наконец проснулся и впустил меня.

Внутри оказалось прохладно и сыро. Горела единственная лампочка на тонком проводе. Она свисала с потолка, облекая в болезненную желтизну заваленный инструментами стол и ещё один, свободный — с чайником, кружкой и настольной лампой. Под столами и на полках виднелись в полумраке всевозможные банки с порошками, растворами, мотки проволоки и бинтов, разные щётки и скребки. В срезанной пластиковой бутылке из-под «Виноградного Дня» засыхал вместе с кистью клей. Большую часть места почему-то занимала чугунная ванна, вся в сколах. Видимо, тут Кобра отмывал шкуры.

Стоял запах формалина, уксуса и ещё чего-то беспощадного — между органикой и нежизнью. Запахи будто напевали о неизбежности.

— Ничего себе, — сказала я, садясь на край ванны, чтобы как-то завязать разговор. Я второй раз видела Кобру вживую.

Глеб сидел на низкой раскладушке, расставив ноги, одетый в одну из своих клёвых курток, но поверх перемазанного спортивного костюма. Над раскладушкой висела картинка, распечатка средневековой гравюры: дитя толкает мяч в обрамлении ленты-девиза. «El mondo va sottosopra» — эта фраза по его блогу часто гуляет, означает «Мир становится вверх тормашками». Вот она откуда.

Глеб смотрел в телефон.

— Лисичество прислал три сообщения, — сообщил он наконец. Голос спросонья похрипывал. — Что у тебя?

— Только то, которое я пересылала вечером. Это где про тень.

— Княгине, видимо, ничего не приходило — она бы написала мне, если что. Ну, я ей тоже говорить не стал. Она же такая восприимчивая, знаешь. Вот тебе — можно, хоть ты и младше.

Мне стало лестно.

— Отважная маленькая душа, хищное дитя, сестрица Наяда, — продолжал Кобра задумчиво, протянув руку к моим волосам. Он провёл пальцами по одному из хвостиков.

«Поинг!» — раздалось со стороны дверей гаража.

Зря-Чей отнял от губ варган, входя внутрь. Как обычно, он возник из ниоткуда, чтобы после снова уйти в неизвестность, взмахнув плащом. Сегодня за спиной у него висел рюкзак.

— Тесна плоть, убивает свободу духа. Клети её достойна лишь чернь, великий же обескровит плоть, — сказал он вместо приветствия.

— Плоть нам дана, чтобы безумствовать, доводя её до предела возможностей, как струну. В этом песнь, испепеляющая до нигредо, — ответил Кобра, вставая с табурета. Потом, подумав, добавил:

— Две змеи на кадуцее должны объединиться, да свершится путрефакция.

Зря-Чей щёлкнул языком.

Я, навострив уши, ловила каждое слово из их обмена мистическими тайнами. Пока было непонятно, к чему это они, но в будущем Бездна обязательно прояснит мне. Слова прорастут видениями, и я позна́ю.

Потом Зря-Чей повернулся ко мне и спросил:

— Так что он тебе прислал? Чего ж ты сразу не переслала кому-то из нас?

— Деньги кончались, а она не хотела пополнять. Ей и так кажется странным, что я много расходую. Унизительно. — Пальцы мои промахивались по кнопкам «мотороллы», так сильно я торопилась открыть то самое сообщение.

Вот он, конвертик прочитанной эсэмэски, где значилось чёрным по зелёному:

«Esli tvoya ten’ norovit vystrelit’»

Латиницей Лисик писал ради экономии объёма и денег. Я не стала прокручивать дальше — я и так наизусть выучила, что там:

«Если твоя тень норовит выстрелить в тебя — это не твоя тень.»

Мне представился подлинный облик Енле — химической лисы, прожорливо разъедающей всё вокруг своим присутствием. Подлинное «я» — это тень, что волочится за людской оболочкой хищника, равно как подлинный свет является мраком. А теперь Енле пишет: «Это не твоя тень». Вот те раз. Чья же ещё?

Зря-Чей тяжело взглянул на Кобру.

— Из-за этого у Лиса не удалась охота?

— Скорее, это он свой провал так описывает, или то, что привело к провалу. Что-то же должно было ему помешать? Я себе вообще представить не могу, чтоб наш Лис добровольно отказался от охоты. Это же не один из твоих обращённых, которые мнят о себе невесть что, а при первом же сражении за развитие — сливаются. Без твоего товара их в медитацию пинками не загонишь, что уж говорить о серьёзных делах.

Зря-Чей сбросил рюкзак, тяжело стукнув об пол, сел, стал разбирать содержимое. Потревоженные глаза на полах плаща вытаращились на меня.

— Ты несоизмеримо выше их, брат Кобра, не спорю. Однако же, тебя эти средства могли бы вознести ко пределам, которых не знаешь даже ты.

— Не надо меня вшторивать, меня и так плющит, — поморщился Кобра.

Я одобрительно хмыкнула. Идея о том, что в некоторых представителях черни можно с помощью наркотиков пробудить связь с Бездной, казалась мне чуть ли не кощунственной. А даже если так — нам-то зачем эти костыли? Только марать чистейшую смолу нашей крови.

— Как знаешь. — Зря-Чей выкинул из рюкзака несколько засаленных книг, раскрыл одну. Страницы оказались с вырезанным квадратом посередине. Из этой ниши он извлёк два прозрачных пакетика с белой сыпучей начинкой на дне.

— А трава? — спросил Кобра недовольно. — Типы с реп-точки просили травы.

— Потерпят. Так что там с Лисом?

— Я пытался ему с утра звонить, он отбился. Ну, я решил тебя дождаться. Ща попробуем снова.

Он поклацал кнопками и приложил трубку к уху. Я вцепилась в ребристый край ванны до боли в костяшках. Одна мучительная минута, другая... Наконец, Кобра торжествующе оскалился, и я поняла, что трубку всё-таки подняли.

— Я слушаю тебя, Нижайшество. Что стряслось с остальными шестнадцатью? Что тебе помешало?

При этом он кивнул нам и нажал кнопку громкой связи. Голос Енле, искажённый шумами динамика, заполнил гараж. Он сказал:

— Меня всё время мучает один вопрос... Напомни, змеиный братик, почему мы это делаем?

Такого вопроса никто из нас не ожидал. От Лисика-то? Даже округлое лицо Глеба вытянулось. Тем не менее, он твёрдо ответил:

— Ради нашей любви. Любви и свободы.

— Мы любим то, что знали от начала, но это лишь означает, что мы не имели выбора. Типа, ты никогда не задумывался, чем на самом деле мы отличаемся от людишек, которые принимают на веру всё, чему их учат? Мы вообще отличаемся?

— Конечно. Мы переживаем такие глубины, какие черни даже не снились. Да хотя бы, блин, воспоминаниями отличаемся! Ты о чём вообще, Лис? Ты же помнишь себя — вне плоти, в смысле.

Резкий смех оборвал Кобру. Я сжалась. Енле никогда никого не перебивал, он впитывал звуки наших голосов и потом уже говорил сам. Потому что он любил нас! Но сейчас из трубки рвался колючий смех, а отсмеявшись, Лисик сказал вот что:

— А то ты не знаешь цену переживаний! Добыча, когда моя песнь манит и гонит её, тоже ведь... Переживает... Я тут подумал, Кобра: ведь мясные бегут за нами не потому, что мы лучше их. Просто мы им показываем настолько яркие картинки, что унылые людишки в последний раз ощущают себя живыми, пусть даже образы обещают им смерть.

— Ну-у, да. — Глеб почесал подбородок. — Вполне укладывается в дело переворачивания мира. Мертвенное в роли жизненной энергии.

— Допустим. А теперь слушай внимательно. Помнишь, что я писал про тень? Вот скажи, Глеб, только поразмысли хорошенько: как я могу знать, что это МОИ переживания, а память об исконном — МОЯ память?

Прежде, чем Кобра вымолвил хоть слово, Енле захохотал пуще прежнего. Потом вдруг оборвался и отчётливо сказал:

— Понимаешь, я жить хочу. Сам за себя, а не так, чтоб меня за нос водили. Свобода... Я тут начал кое-что проверять, но вопросов меньше не становится. Ересиарх желает сегодня честных ответов! Ах, что за ирония!

— Не дури, — неуверенно сказал Кобра. — Все ответы и так в глубине твоего сердца. Не хочешь, чтоб тебя водили — это как понимать? Фатум, видите ли, не по вкусу. Тебя что — удел черни соблазняет?

— Отстань! — взвизгнула трубка и загудела. Енле оборвал связь.

С полминуты Глеб обалдело смотрел на телефон. Вдруг он напустился на Зря-Чьего.

— Блин, вот почему вы затеяли жертвоприношение именно сейчас? Закончилась бы выставка, я бы с ним отправился. А ты чего не поехал вместе с Лисичеством, а, Глазастый?

— У меня были дела, — невозмутимо ответил тот.

— Дела... Знаю я твои дела. Подождало бы твоё барыжничество, ничего бы не случилось!

Зря-Чей сморщил лицо так, что плоский нос стал на мгновение похож на клюв.

— Что тогда будешь толкать своим позерам, Кобра? Одними заказами на шкурки у нас не прокормишься.

Глеб вскинулся, словно ему пощёчину отвесили:

— Да чхал я на это всё! Если для дела надо, могу хоть под забором спать. Какая разница, если всё скоро кончится? Рывок напролом, сорванной пружиной сметая всё на своём пути — только это ценно для потомка Бездны!

На Кобру смотреть было страшно: тяжело дыша, он раскраснелся до пота. Но Зря-Чей держался совершено спокойно. Покрутив в пальцах одну из своих бусин, он примирительно сказал:

— Не будем паниковать. Он сделал главное.

— Главным было напитать его досыта, чтобы дальше он мог рвать реальность уже глобально. Но три человечка, это же что же... Это же на один зуб. После такого нам придётся действовать быстро, пока система не отследила закономерности, а Ересиарх там тупит чего-то. Говорил же я, что он больше на слова годится, на творчество.

— А вот и нет.

Мы уставились на Зря-Чьего, который раскачивался на пятках с довольным видом.

— Судя по новостям, система уже заподозрила, что суициды связаны друг с другом. Но нам, Кобра, это лишь на руку.

— Это ещё почему?

— Потому что теперь об этом будут говорить. Говорить и думать. Мысль о толпе самоубийц прошьёт толпу ныне живущих. Вообще говоря, существование эффекта Вертера — доказанный и давно известный факт. Терпение, Кобра! Наша эпоха грядёт в любом случае, как шторм, сметающий беспечные стаи жирных городских голубей. Мясные фигурки начнут имитировать нас, облачаясь в чёрное и раскрашивая лица потёками смолы. Тяга к смерти будет считаться почётной. Пробуждаться на каждом шагу станут наши братья и сёстры, сейчас вот у нас один Лисичество — а через время десятки лисьих отпрысков помчатся, заметая следы, сквозь тлен людской. Кобра, ведь Фатум мудрее нас с тобой. Как всё совпало — так и должно быть.

— Слушай, ты прав. По тому же принципу с выставкой получилось — благодаря разгрому по всем каналам раскрутились образы античеловечности. Честное слово, я сам офигел в первую секунду, когда эти психи ворвались, но напряжение в Фатуме стояло такое, что неслучайность была очевидна. Какая во мне пульсировала мощь! Воздух дрожал! — Кобра прижмурился от наслаждения. — Да, думаю, у Енле сейчас похожая ситуация, вот он и запаниковал с непривычки. Ничего, скоро оправится.

— Но Лисик говорил с таким страданием, — осмелилась вставить я. Зря-Чей дёрнул плечом.

— Наяда, детка, когда он не страдал? Надрывность — его топливо.

— Нет, — задумчиво сказала я. — Обычно в его истериках есть катарсис, он себя ими не отравляет, а через них отторгает всё сущее.

— Священная тяга к прогрессу, — подтвердил Кобра.

— Да. А сейчас не то... Я же слышу. Он будто в стену упёрся.

Зря-Чей повернулся ко мне. Словно он мог взглядом сжечь моё лицо, обнажив всё настоящее, что томилось под ним. Каждый нарисованный глаз на его одежде хотел того же.

— Рождение имаго из личинки болезненно, Наяда. Боль это то, что возникает, когда достигнут предел наслаждения. Личинке может показаться, что она умирает, ей будет страшно, горько... Тебе ли не знать, маленькая? Впрочем да, ты пока слышишь только предвестья в эфире...

У меня похолодели кончики пальцев.

— Не только слышу. Я выражаю... Я танцую поверх людских слов. Знаешь сколько я всего понаписала на стенах, пока школу прогуливала? Тебе как раз будет с чем работать. Даже случайностям нужно какое-то сырьё, чтобы случаться — а без них античеловеческие веяния безумия будущим жертвам не так легко воспринять. Теперь они побегут бодрее, я права?

Лицо многоглазого шамана исказилось упоением. Запрокинув голову, Зря-Чей разразился клокочущим, ухающим смехом, вскинул к потолку руку, в которой зажат был варган:

— Верно, маленькая!

— Ну ты крутая! — восхитился Кобра. — Просто офигевшая! Я вот уже пару недель ничем, кроме той инсталляции, не занимался.

— Это вы ещё главного не знаете. Я нашла нам место.

***

Мы с Коброй стоим на мосту.

— По-моему, всё отлично получится. Мост будет как бы проводником, указующей стрелкой, — объясняю я свой план. — Потом мы все шагнём вон оттуда. Только надо, чтоб внутрь попасть было несложно.

— Сделаю, — кивает Глеб. — Погоди, что значит — мы все?

— Я и мои девятнадцать. Так будет красивее всего, Кобра! Я-то не смогу потом просто уехать, как вы с Глазиком. А в городе меня обязательно спалят или схватят.

Глеб отворачивается и долго глядит поверх перил в одному ему известные глубины, сунув руки в карманы.

— И что потом? — спрашивает он. — Кто будет раскачивать этот мир, если ты уйдёшь сейчас? Зря-Чей, вон, прекрасно справился со своей добычей без радикальных мер, хотя и не без моей помощи. Если спалишься, гм... Нет, на тебя не навесят, они представить не смогут, что школьница могла бы такое провернуть. Ну, скажешь, что пошла из любопытства, в конце концов, а организатор действа погиб вместе с остальными... Не торопи события, Наяда, разве таков твой Фатум? Не ты одна хочешь Домой, — добавляет он, вновь протягивая руку к моим волосам. В его пальцы навеки въелся запах формалина. — Но зачем, если скоро Дом будет здесь? Нам даже страдать не придётся. Пусть страдают те, на ком земная грязь.

— Мне тесно так, — жалуюсь я, утыкаясь лбом ему в ладонь. — Хочу измениться. Изменения рвутся из меня, и я не знаю, что делать, как их воплотить...

— О, ты изменишься. Одна славная охота — и ты познаешь то, чего сейчас представить не можешь.

Зрачки Глеба на миг расширяются, он по-змеиному быстро облизывает губы:

— Потом, разве Лисичество простит мне, если я тебе позволю вот так всё закончить? Нет, он этого не одобрит.

Моё сердце пропускает удар. Кобра напевает:

— Ты не умрёшь раньше, чем я, девочка-яд...

Бархатный голос, низкие струны.

— Я б вот тоже не одобрила, если бы он ушёл слишком рано, — признаюсь я тихонько.

— О нет, Лисичество не такой, — усмехается Кобра, поглаживая меня по голове. — В нём больше любви, чем даже во мне. Он обожает нашу охоту, нашу стаю, даже чернь любит. Он радуется, когда видит, как смерть очищает людишек — такие, говорит, трогательные сразу становятся, такие настоящие!

— Фу...

— А что, он вполне себе прав. Как ни крути, мы в итоге для всех сделаем лучше, не только для себя. Мы же расшатываем этот стазис, тупняк этот людской. Когда Фатум придёт к завершению и Бездна возвысится — вообще никто не сможет стагнировать, как привык, ибо наступит полная свобода для всех и каждого. Бесконечные мутации душ и бесконечное развитие...

На последних словах Кобра с шумом втягивает воздух, словно пробуя на язык — довольно ли мистической гари? Он шагает к перилам, опирается на них, глядя вдаль. Ветер треплет его капюшон.

— Я другого никак в толк не возьму, — признаётся он. — Что нашло на Ересиарха? Он учуял что-то, что увлекло его больше охоты. Что за странный поворот Фатума и как он отразится на всех нас, хотел бы я знать, а самое непонятное — почему я ничего не ощущаю?

— И правда...

Когда в планах Бездны происходит поворот, а Фатум предуготавливает нам новые цели — мы это чувствуем. К тому моменту, как понадобится действовать, мы уже напитаны образами нужных направлений, уже мутируем, отращивая новые клыки и когти, чешуи и жвалы. Пока чернь начнёт что-то замечать и суетиться, мы уже, словно саранча, оставим за собой выжранные земли ментальных пространств.

Но сейчас наш собрат взращивает в себе нечто новое — а для нас ничего не изменилось.

— Думаю, стоит подождать, и всё прояснится. Возможно, Лисичество экспериментирует с чем-то непостижимым сейчас. Да... — Кобра выдыхает с шипением. — Точно, эта небольшая добыча — не провал охоты, а лишь аперитив перед основным лакомством! Он ещё отведёт девятнадцатерых на выход. Уверен, он сейчас ищет путь получить больше, чем нам было дано поначалу.

— Здорово!

Кобра отлипает от перил. Запустив руку в один из бездонных карманов штанов, он выуживает оттуда массивные кусачки, а ещё — я распахиваю глаза пошире — очень крутой маркер в металлической оболочке.

— В нём масляная краска. Промышленный, как раз чтобы по всяким железякам мазюкать.

— Вау!

— Оставь себе. Я пока на той стороне разберусь с забором.

И мы приступаем к танцам с металлом — каждый к своему.

Маркер действительно отличный. Плотное жало размазывает жирную, густую краску, не спотыкаясь о неровности. Мой канцелярский на спирту уже бы расквасился в лохмотья, а этому хоть бы что.

«Чёрный дом мироздания отрывает нам тормоза»

«Не забывай, кто ты есть,

Не забывай, кто тебя ест»

Чем дальше я отхожу на ту сторону моста, тем призывнее мои слова. Начинаю с общего ощущения, а завершаю конкретными действиями.

Впрочем, меня хватает где-то до середины. Наскоро малюю наши символы на подпорках, несколько стрелок — и бегу к Кобре, напевая одну из новых песен, которую он мне скидывал недавно по локалке:

«Мы даём вам смысл, Мы ваш разум стираем, Мы продаём вам мысли, И вы платите раем.»

Так я пытаюсь приглушить единственную фразу, которая крутится в голове, затмевая все остальные. Стуком в висках:

«Если твоя тень...»

Судя по разговору, Лисичество назвал тенью свою хищную личность. Не человеческую персоналию, которая нарастала на каждом из нас до пробуждения, а подлинную нелюдскую душу. Так отчуждённо — о самом себе? Почему?

Кобра возится с рабицей. Он перекусил инструментом несколько проволочных рядов и теперь с усилием отгибает кусок забора. Получилась дверца почти в человеческий рост.

— Ну-ка, попробуй, — велит он мне. — Сможешь сама отогнуть? Думаю, до поры нужно замаскировать дыру.

— Не-не-не, пусть будет! Те, кого приманят сладкие словечки, должны заранее знать, куда им идти!

— Ну хорошо.

Он снова берётся за сетку и тянет на себя. Я встаю рядом, чтобы сделать то же. Ржавая проволока царапает мне пальцы.

Закончив, мы уходим по мосту. Я прямо в него вбиваю свои намерения, пританцовывая и кружась. Выйдя на гравий, мы оглядываемся. Меж кустами хорошо просматривается часть забора. В заборе — дыра, дальше виднеется то место, куда мы загоним мою добычу. Путь проложен.

Теперь мы направляемся на реп-точку, где Кобру ждут. Оказывается, это не так уж далеко отсюда. Кобра движется стремительно, на удивление бесшумно для его тяжёлых берцев, только цепочка звенит на штанах. Я еле поспеваю. Сумочка оттягивает плечо, мы туда сложили книгу с секретом от Зря-Чьего. Минимальное палево: школьница несёт учебники, не более.

— Сейчас тебя с Диез Ирае познакомлю и другими, — обещает на ходу Глеб.

— Они тоже из наших?

— Гм-м... Более или менее. Скажем так: они убеждены, что да.

— Как же нас много...

— Однажды нас станет больше, чем людишек, Наяда.

Мы входим на проходную, где я, осматриваясь, замечаю сработанную Коброй бешеную белку. Рядом пылится небольшой китайский будильник.

Пол-второго!

В ужасе я хватаюсь за голову.

— Кобра, я не смогу знакомиться... Мне максимум через полчаса надо быть у подъезда! Она меня под школой караулить примется, если сильно опоздаю. Я побежала на маршрутку, срочно!

Но Кобра совершенно спокоен. Он глядит на меня с пронзительным прищуром. Мелькает и прячется язык: братец что-то задумал.

— Сегодня поедешь домой на машине. Если сумеешь, конечно.

— Как это?

— Точно так же, как на охоте. Тебе ведь нужно потренироваться перед своей гранд-премьерой, верно, моя милая? Пробуди браслеты, Наяда! Заставь мясного раба склониться перед тобой!

Он забирает у меня книгу с секретом и просовывает голову в зал:

— Эй, Гриб! Иди сюда.

Выходит долговязый парень в одной майке, увешанный побрякушками.

— У него есть драндулет, — сообщает мне тихонько Кобра.

Неторопливо, а потом всё быстрее позвякивают браслеты — я еле заметно встряхиваю кистями рук, качаю запястьями.

Глядя парню прямо в глаза, я делаю то, чему каждого из нас научила Бездна — научила лично, сугубо.

Мы почти не обсуждаем этого друг с другом, но знаем: каждый хранит то же умение. Оно влито в нашу хищную кровь: умение натравить Фатум на любого вокруг. Ну, в большей или меньшей степени. Ты либо знаешь, как это делать - тогда ты наш собрат, и со временем научишься направлять по Фатуму даже тех, кто сейчас ускользает. Либо нет - тогда ты добыча.

По крайней мере, мы чувствуем, что это правда. Нужно только хорошенечко наесться, чтобы стать сильнее. Тогда нам будет открыто ещё больше тайн охоты на людей, чем сейчас. Тогда никто не убежит от своей новой, бездонной судьбы.

Итак, я впиваюсь металлюге-переростку в немытую душонку. Представляю, как он соглашается со всем, чего бы я ни попросила: тебе приятно, Грибок, ты очень рад услужить мне... Дылда тут же начинает исходить ухмылочками, довольный, как попавшая в тарелку сосиска.

— Подвези меня до дома, плизки, — говорю я.

— Пшли, — восторженно отвечает Гриб и тащится наружу.

— Пока, Кобра. Спасибо тебе.

Я напоследок искрю старшему брату глазами, а он — мне. Но несмотря на мою первую победу, нам обоим тревожно.

***

С какой уверенностью ты сплетал колдовские рифмы, Лисичество! В твоём плеере скрипки со флейтами, на груди твоей амулеты собственноручные. Я прочитала каждую запись в твоих дневниках. Даже тот, который ты никому не выдавал, я нашла, и сбереглись у меня со страничек твоих знакомых ныне удалённые кадры со сходок и квартирников. Цепочки ссылок, мегабайты постов и комментариев, зацепки из ников, названий мест, тусовок, ролевых команд. Тысячи — я помню — нажатых гиперссылок.

Поэтому ещё до того, как мы впервые увидели друг друга, я знала, как мягки и легки твои волосы: на поспешных фото разметались они, вуалью затенив красные от вспышки и внутреннего огня глаза.

Я всё про тебя знаю, Лисичество, и отпечатано в сердце моём, как ты, братик, плакал о человечьей низости, гноящей примитивные души. А после вздымал руки, прижимал гармошку к губам, растянутым в дикой ухмылке — играл, играл... Воющие колыбельные больным отсталым детям — человечеству.

В унисон скрипела зубами тень бешеной лисы у тебя внутри.

Глеб верно заметил, что Лисичество с человечками ласков. Превозносится над ними, конечно, однако не винит. Так что же заставило его забросить любимую игрушку? Нет, не убедили вы меня, братья! С ним что-то не так.

Вдруг страх? Вбитая гвоздём мораль о недопустимости убийства не отпускает поверхностную людскую личность, заставляя бунтовать против истинной искры?

Мысль ужасает меня, ведь это означало бы, что он пал. Согрешил, предал любовь и страсть, подаренные Бездной. Я не могу в такое поверить. Лисичество выкарабкается, обязательно. Он обязан. Ведь я его жду.