Сарабанда (старое)

Море дышит галькой, смотрит тяжелым нефтяным взглядом. Нежно хлюпает между пирамидами волноломов. Вздыхает в печали. Я ловлю морского ерша. Сижу на буне, курю и наблюдаю за кивком. Нитка связывает мое ничто с водой, похожей на черный мусорный пакет. Уходит в неизвестность. Я вооружен фонарем, пачкой сигарет и сижу в пятнадцати метрах от небольшой набережной, на которой раскаленным горохом светятся фонари. Ерш хитрит и ловится слабо, сегодня у него перерыв в делах. С берега плывет шелуха пьяных разговоров и тошнотворный запах масла.

Вспышки хохота, суета, изображающая танцы, парочки трутся друг об друга. Из темноты это хорошо видно. Человек — шумная вещь, он, как барабан, резонирует своей пустотой. Есть, конечно, более тихие места, но переходить лениво. Гукает катерок, вываливая из темнеющего в отдалении порта. На корме, в приглушенном свете силуэты людей. Я закуриваю и наблюдаю его плавное движение. На палубе пьют. Все вокруг счастливы и беззаботны по-своему. Все, кроме меня. 

Ульхен старается подойти незаметно, но я ее вижу, ловлю краем глаза смутный силуэт. Привычка, от которой никак не избавиться. Намертво въевшаяся в разум. Простая вроде, но глупая, если знать ее происхождение. Я уже не боюсь темноты, но бессознательно вижу все, что она в себе несет. Так, на всякий случай. Где-то там, в голове, обитает тщательно огороженный мир моих страхов.

— Акиньшин, Гуманоид — на фишку! — в роте только я по фамилии. Хотя это ничего не меняет, в случае залета Фарухов сунет по зубам так же, как любому другому. Рука у него тяжелая. Мы бредем с Пашкой — Гуманоидом на третий этаж, под ногами хрустит крошево штукатурки.

— Кто? — приглушенно спрашивает темень.

— Гуманоид, — откликается Пашка. Мы сменяем Ровного и Зайца, еле различимые в сумерках они устало топают вниз, к теплой вони подвала. В окнах торчат кроватные сетки, наше немудренное изобретение. Защита от подарков с улицы. Тут смерть работает без выходных. Сегодня, завтра, понедельник, суббота — время топчется на месте. Ржавые сетки — хлипкая защита. Сквозь них льется багровая тьма, в которой плавают всполохи осветительных ракет. Я прислоняюсь к стене и прикрываю глаза, первый час за Пашкой. Руки мерзнут, холод проникает под одежду, мне зябко. Хочется курить, но нельзя. Еще хочется спать. Спать здесь хочется всегда. Днем, ночью, утром. Состояние, когда существуешь во сне, не проваливаясь в него. Пашка ерзает, устраиваясь на матрасе.

— Тихо, — говорит он. Я молчу, где-то постукивают выстрелы. Гуманоиду скучно, и он в очередной раз начинает рассказывать про папу-астронома. Этим обстоятельством он отчего-то гордится.

— Батя говорил, что у каждой звезды есть разумная жизнь, — убедительно врет он. Ни черта ему батя не говорил, все это чушь. — Прикинь, сейчас там, где-нибудь на фишке два инопланетянина секут... Какие-нибудь зеленые...

— Фиолетовые, ага, — откликаюсь я и слушаю звуки улицы. Город снаружи медленно рассыпается на куски. Танцует сарабанду прямо там за моей спиной. Несет гарью, кислым — холодный воздух, которым не хочется дышать. Сильно хочется спать, но я держусь. Слушаю тьму за стеной. Тьму, которая в любой момент может убить. Ее я боюсь.

Гуманоид продолжает рассказывать про инопланетян. Вещает тихим, задушенным голосом. Его батя все разложил по полочкам, скоро они прилетят и устроят нам тут полный пиздец. Будто бы снаружи его еще нет, и он может быть еще более полным.

— Врешь ты все, Пашка. Хуже уже не может быть, — я слушаю тьму, внутри меня ворочается усталость.

Ульхен моих демонов знает в лицо. Страх, ужас, ярость, тьма, безумие, алкоголь — всех наперечет. Но почему-то уживается с ними. Уля — мое лекарство от всего. Отважная маленькая девочка против целого мира темноты.

На ней моя телогрейка, в кармане бутылка вина с пакетом нарезанного сыра. Вооружена до зубов. В своем наряде, она похожа на пирожок, в который воткнуты соломинки. Две изящные соломинки. Она гладит меня по голове, загоняя бесов поглубже.

—Ну что, поймал что-нибудь? — копается в моем улове и взвизгивает, ерши удовлетворенно молчат. — Страшные такие... Ого какой... А можно взять? А это что?

Я делаю глоток чуть кислящего вина, меня наполняет солнечный свет. 

— Галейка, Уль. Рыбка местная.

— Как змея, — она зачаровано рассматривает, поводящую жабрами, рыбу. — Зажарим?

У галеи иной взгляд на ситуацию, и она вяло прыгает по выщербленному бетону.

— Смотри, убежит, голодными останемся, — говорю я, улыбнувшись. Она щурится на огни набережной, ей хорошо здесь, и она счастлива.

Кивок вздрагивает и провисает в темноту. Катушка, чуть затрещав, останавливается. Тяну сильно упирающегося гостя. Море неохотно выдает свои тайны. Его вода всегда темна, а фидер негромко поскрипывает, жалуясь на тяжесть. Рискую снастью и насаженной креветкой. 

— Ой! — восклицает Юлька, наблюдая мою суету, — Большая... Большая, да?

Я не отвечаю, азартно задирая согнувшуюся удочку. Мы танцуем джигу в разных мирах, море светится опалом под лучом фонаря, создавая грань между нашими действительностями. Танец под музыку гудящей лески. Крещендо. С тупым звуком нас разъединяет. Кивок взлетает, запутывая жалкие обрывки моего любопытства. Море молчит.

— Смотрите. Тут рыбу ловят. Почти как ты, Веня! — женщина артикулирует с водочной неуверенной ноткой. Ну, откуда вы всегда беретесь? Вот вопрос без ответа.

А Веня, уже вполне сформировавшийся дурачок лет пятидесяти, с умным видом рассматривает рыбу.

— Это ты поймал?

Нет, блять, все тут так и было, но отвечаю я по-другому.

— На креветку рыба не ловится. На червя ловить надо! — как же они нелепы, в своих вечерних костюмах. Что-то бурчу ему в ответ и собираю пожитки, спихивая красноватых креветок в море. Веня продолжает давать дельные советы. Вежливо обхожу его и бреду на берег, в одной руке у меня ящик, в другой — фидер, Юлька семенит рядом. С буны вещают о технологиях промысла. Юлька ржет и толкает меня в бок. Я ухмыляюсь. Ульхен, Уля — девочка с фарфоровым личиком — останавливается и нежно гладит меня по лицу. Я прижимаю ее ладонь щекой, в ответ она меня целует.

— Все прошло? — спрашивает она. — Тебе страшно?

— Нет, Уль, уже нет. Ты же со мной?

— С тобой, — отвечает она. В ее глазах искрят огоньки.

Этой ночью мы долго любим друг друга. Сползаю с кровати, прихватив пачку сигарет. Юлька осталась что-то сумеречно всхлипывать на белой пене. В кустах, как голодные ежи, хрустят отдыхающие. Им неймется, либидо сталкивает их, разводит, крутит. С набережной по-прежнему слышна музыка. Я выхожу на балкон. Мигают звезды, им сонно отвечают разноцветные огни берега.

— Гуманоид, давай.

Пашка бежит через улицу. К зданию без окон. К темным провалам, в которых плещется тьма. Бежит, стараясь казаться ниже, сжавшись так, что в любое другое время это казалось бы смешным. Я смотрю ему в спину. Следующий буду я. Шагну из провала стены и так же неуклюже помчусь на другую сторону. Пот льет с меня водой, словно я под душем. Глаза щиплет, я с трудом проталкиваю холодный воздух в горло. Стараюсь дышать глубоко, но судороги поднимаются изнутри. Меня колотит.

Гуманоид не добегает метров пять. Спотыкается и, нелепо раскинув руки, плашмя валится на разбитый асфальт.

Я рассматриваю разноцветные огоньки на небе. Где-то там готовятся устроить нам тут полный пиздец. Но время еще есть и это успокаивает. Серый дым с кончика сигареты уходит во тьму. Растворяется полностью.

Вокруг все спит. Спит рыба с обрывком лески и вкусной креветкой во рту. Засыпает Юлька с моей будущей дочкой. Спать хочется, но я держусь. Сижу на фишке. Звезды перемигиваются в небе. У каждой из них есть разумная жизнь. Какие-нибудь зеленые инопланетяне. Или фиолетовые. Курю и смотрю на море. Море смотрит на меня.