ЗАЙЧИК (лирический этюд)
Закончив накануне, уже в сумерках, натурные съемки в бухте Витязь, группа кинодокументалистов, утром, сразу после завтрака, выехала в город. С «натурой» они по разным причинам затянули, выбились из съемочного графика и теперь торопились наверстать упущенное.
Студийный газик с брезентовым верхом так набит съемочной аппаратурой, «яуфами» с отснятой пленкой, туго скатанными спальными мешками, рюкзаками и разной прочей поклажей, что режиссер с оператором и звукооператором едва втискиваются в узкое пространство между передними сиденьями и заполнившим остальное пространство экспедиционным скарбом. Сидеть, согнувшись в три погибели, неудобно, ноют колени, стойки переносных светильников на каждом ухабе впиваются в спину, словно штыки, а всевозможные ящики, ящички, футляры упорно ползут вперед, создавая еще большие неудобства. В открытые окна газика летит рыжеватая мучнистая пыль грунтовки, соединяющей биостанцию с трассой. Но поднять стекла — значит свариться в духоте.
Однако никто из киношников словно бы не замечает ни духоты, ни пыли, ни неудобства своего положения. На переднем сиденье, справа от шофера сидит Танечка, и всем хорошо, что она с ними в этом нудном многокилометровом пути.
Танечке восемнадцать. Она невысока, с аккуратно выточенной фигуркой. Чуть курносый носик придает ее нежнокожему лицу простодушно-светлое выражение. У Танечки густо-синие глаза, и когда она смеется, в них искрятся солнечные зайчики. Наверное, поэтому промеж себя киношники прозвали ее «Зайчиком».
А вообще-то к киногруппе Танечка не имеет никакого официального отношения. Сюда она приехала на практику после окончания первого курса биологического факультета. На берегу укромной бухты с романтическим названием Витязь, между невысоких кудрявых сопок, придвинувшихся прямо к океану, расположилась морская биологическая станция, и Танечка помогала ее сотрудникам проводить опыты над морскими ежами и прочей морской живностью, которой были густо заселены прибрежные воды.
Киногруппа, хоть и не ставила никаких опытов, подводным миром тоже очень интересовалась, поскольку снимала научно-популярный фильм о богатстве дальневосточных морей и океанов. Важно было показать естественную, не нарушенную человеком живописную жизнь прибрежного шельфа, а это требовало обширных натурных съемок.
Киношники разбили лагерь неподалеку от биологов. Палатка Танечки стояла к ним ближе всех, и как-то незаметно девушка сошлась с этими общительными, веселыми и милыми людьми. Они много знали и умели делать совершенно, казалось бы, далекие для их профессии вещи. Да и профессия была не такой уж легкой, как могло показаться со стороны.
Каждый день оператор с режиссером натягивали на себя гидрокостюмы с мифическим названием «Калипсо», впрягались в лямки тяжелых аквалангов и погружались в зеленоватую воду. Помимо того, оператор утаскивал с собой в океанскую пучину пузатый ярко-оранжевый бокс с кинокамерой внутри.
Звукооператор с Танечкой, проводив до края небольшого причала, ждали на его просоленных досках их возвращения. Впрочем, звукооператор даром время не терял — он тоже работал: записывал на магнитофон крики чаек, шум волн, трущихся белесой пеной о столбики пирса, ровный шелест дубняка на сопках... А Танечка всматривалась туда, где скрылись аквалангисты и, когда они долго не появлялись на поверхности, переживала — не случилось ли чего?
Вечерами киношники допоздна жгли костер на берегу. Они запекали на железном противне линьков с выпученными глазами, некрупную камбалу, мидии, и, запивая морские дары «Тамянкой» и «Тырновым» из сельмага соседней деревни, вели под бесконечной россыпью мерцающих над океаном звезд разговоры о жизни вокруг, которые в итоге сводились к спорам о том, насколько адекватно отражается она в творческом зеркале.
Однако с появлением у костра Зайчика интерес к подобным дискуссиям быстро истаивал. Киношники вдруг обнаруживали в себе бездну здорового юмора и этакого бесшабашного юношеского задора, который, казалось бы, давно и навсегда должен был их покинуть. Веселел даже всегда хмурый по причине язвенной болезни звукооператор и выносил из своей палатки портативный «Сони», который берег пуще глаза.
«Мне нравится, что вы больны не мной...» — пела певица, и у звукорежиссера слезились глаза, хотя дым от костра уходил в сторону океана.
Костер прогорал, стреляя картечью последних искр...
Однажды, когда Танечка, пожелав всем спокойной ночи, направилась в сторону своей палатки, а следом за ней поднялся их шофер Витя, режиссер, глядя им вслед, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Плюнуть бы на всех этих медуз, ежей, трепангов да каракатиц, и снять что-нибудь такое... задушевное, чтоб сердце щемило и заходилось, чтоб здесь вот... — схватил себя пальцами за кадык режиссер, — сладко спирало. А в главной роли — наш Зайчик!
— Так о чем снимать-то собрался? — не понял оператор.
Режиссер задумался, глядя на угасающие лиловые головешки. Наконец, сказал:
— О юности, о первозданности чувств, которых в нас уже не осталось. О бесконечности и бездонности этого океана...
За теплое к ней отношение Танечка старалась не оставаться в долгу. Свободное от практики время она проводила с киношниками, помогая, чем могла. Чаще всего выполняя функции рабочего. В экспедицию киногруппа отправилась недоукомплектованной. Из-за спешки и нерасторопности администратора вместо двух положенных по штатному расписанию рабочих в группе не оказалось ни одного. Частично выручал шофер Витя. А потом и Танечка стала его напарником.
Через месяц киношники закончили съемки, а Танечка — практику, и вот теперь все вместе едут домой, в город. Танечка то и дело высовывается из кабины и радостно удивляется, увидев поляну ярких цветов или причудливой формы дерево на склоне сопки.
— Плывем, плывем! — совсем по-детски взвизгивает она, когда газик сходу врывается в поток горного ручья, и с опаской смотрит под колеса, от которых клином расходятся тугие борозды волн.
И столько в Танечке заразительной искренности и непосредственности, что режиссер с оператором, забыв, что им уже за пятьдесят — солидные, вроде бы, дяденьки, что за годы совместной работы выпустили более двух десятков фильмов, в том числе и отмеченных призами и премиями престижных конкурсов и фестивалей, что обременены многочисленными производственными, семейными и разными другими заботами и проблемами, что и здоровьишко-то у них уже не ахти... — чувствуют себя сейчас рядом с этой чудной девушкой, распахнуто радующейся всему, что попадает в поле ее зрения, совсем молодыми, сильными, бодрыми, полными здорового оптимизма... В общем, ничего еще себе ребятами!
Оператор начинает страстно объяснять устройство автомобиля, мешая Вите вести машину, А когда газик расстается, наконец, с проселком и вырывается на асфальтированный простор, переключается на дорожные знаки по обочинам шоссе.
— Это, Танечка, — видишь, забор нарисован — впереди переезд... А этот знак предупреждает, что обгон запрещен...
Режиссер с хитрой улыбкой подкалывает друга, рассказывая о дорожных приключениях — то страшных, то смешных, случившихся якобы с ним, оператором.
«Зайчик» ответно то звонко хохочет, то делает круглые глаза, а Витя, улыбаясь, недоверчиво почесывает у себя за ухом — точь-в-точь, как один из персонажей картины Перова «Охотники на привале».
Фамилия у Вити забавная — Синичкин, хотя ничего птичьего в нем нет. Сухощавый, стройный, светловолосый симпатичный парнишка с неисчезающим румянцем на щеках, который и имеют в виду, когда говорят «кровь с молоком», — он больше на подсолнушек похож. Вите немного за двадцать. В прошлом году демобилизовавшись, он почти год крутит баранку «газончика», принадлежащего студии документальных фильмов.
Зато машина в руках Вити Синичкина и впрямь как птица — того и гляди оторвется от асфальта и в небо взмоет.
Танечка тек нежно и тепло посматривает на Синичкина, что режиссер с оператором, перехватив ее взгляд, осекаются и замолкают, словно сорвавшись и упав на грешную землю с высот своего буйного красноречия, вызванного близостью Танечки. Оба вдруг осознают бессмысленность своего витийства. Танечка — уже не их поля ягодка. Птичка-синичка ее волнует. Режиссер с оператором тускнеют, скучнеют. На Витю, конечно, никаких обид. Обидно за себя. За то, что время их молодости безвозвратно прошло. А вот для Вити и Танечки оно как раз наступило.
Но обида эта скоротечна. Ее прерывает своим возгласом Танечка:
— Змея, змея! — звонко сообщает она попутчикам, высовываясь из кабины.
Витя резко тормозит. Все выходят из машины посмотреть, как из придорожной канавы торопливо, но с достоинством уползает в чащу полутораметровый уссурийский красавец-полоз.
И дальше мчит Витя Синичкин, спеша засветло попасть в город.
Всю дорогу молчит звукооператор, отрешенно глядя перед собой. Ему тоскливо. Он не умеет читать мысли. Но подозревает, что думает примерно о том же, что и его коллеги. Чего греха таить, все они немножко влюблены в Танечку. Перспектив, разумеется, никаких. Тем грустнее видеть рядом юное очарование, которое, хоть и находится от тебя на расстоянии вытянутой руки, но, по большому счету, уже недосягаемо. Впрочем, сам для себя уточнил звукооператор, ему, в отличие от женатых коллег, тоскливо еще и по причине банального одиночества. Так уж распорядилась природа, что мужчине всегда нужна женщина — для ласки, тепла, любви, уюта, продолжения рода или же просто смягчения черствеющей души. В молодости этого не всегда понимаешь или не берешь в расчет. Кажется — все впереди! Но со временем оказывается, что поезд ушел, а тебе остается либо участь матерого холостяка, либо брать в пару тебе соответствующий поношенный «сапог».
Танечка продолжает вертеть русой, коротко стриженой головкой, стараясь не упустить ничего интересного за пределами машины. Девушка восхищена августовскими пейзажами по обе стороны машины. Леса кое-где уже начинают примеривать на себя осенние «багрец и золото». Но и в тесноте кабины Танечка чувствует себя прекрасно. Ей очень симпатичны киношники, хорошо и уютно среди них. Но особенно хорошо оттого, что рядом Витя, которого можно слега погладить по лежащей на баранке ладони, а при торможении, на вираже невзначай коснуться коленом или на миг привалиться к его плечу.
И вот, наконец, забитые автомобилями, троллейбусами и автобусами городские улицы, нервирующие пробки. Витя извивается, как уж, перестраиваясь из ряда в ряд и пытаясь быстрее проскочить «узкие» места. Через полчаса автомобильной толчеи показывается трехэтажный корпус киностудии. Рабочий день закончен, в здании только вахтер. Приходится самим перетаскивать на третий этаж все оборудование. Синичкин отгоняет машину в студийный гараж.
Всё, командировка закончилась. Надо бы по домам, но все мнутся, словно ждут чего-то. Витя смущенно держит Танечку за кончики пальцев.
— Ты, Витюша, иди. И не забудь Танечку проводить до дому, — ласково говорит режиссер и сглатывает застрявший в горле тугой и сухой комок.
— Проводи, проводи, конечно! — единодушно поддерживают оператор с звукооператором, и у каждого екает сердце. Сейчас она уйдет, и искрящийся солнечный зайчик в ее глазах, этот теплый лучик, согревавший каждого из них целый месяц, исчезнет вместе с нею.
— Заходи к нам, Танечка, не забывай! — просит режиссер.
— Я приду, я обязательно буду к вам приходить! — горячо обещает Танечка и, потянувшись к режиссеру, целует его в щеку, словно бы скрепляя печатью-поцелуем свое обещание.
Не остаются без этой «печати» и оператор со звукорежиссером.
Витя с Танечкой, обняв друг друга за талию, уходят. А киношники долго, пока молодые люди не растворяются в темнеющей перспективе улицы, смотрят им вслед, отмечая про себя, как хороши они оба. Как гармонична эта юная пара и прекрасно подходит друг другу.
До глубокой ночи Витя с Танечкой будут бродить по остывающим от дневного зноя улицам, а жар объятий будет согревать их от ночной прохлады.
Но и режиссер с коллегами не скоро еще попадут домой. Они засядут в ночном кафе неподалеку, закажут, памятуя о закончившейся командировке, «Тамянку» и, отхлебывая глоточками золотистое болгарское вино, станут вспоминать своей юности сон золотой, первую любовь. А потом выпьют за Танечку и в ее лице за пленительную чистоту, целомудренность и неповторимое женское очарование, так не хватавших им в многотрудной жизни, и к которым через милого их «Зайчика» они имели счастье причаститься...
