Лемминги гл. 23 «Война»

Она отошла, не дожидаясь ответа, будто сообщила прописную истину. Скоро Анна Авдеевна уже стояла возле остальных костюмных посетителей, рассказывая:

— Радикальное отрицание прошлого требует конструирования через деструкцию, новый опыт и новая эстетика обязаны работать с табуированными категориями...

Голос женщины вибрировал, взлетая и нисходя, словно полноводная струя фонтана. Он и окутывал, точно вода: Илья непроизвольно сделал несколько шагов к беседующим. 

— О, вот они, гости дорогие. — Арт подошёл к нему. — Смотри-запоминай. Вон те двое, красный пиджак и рядом с ним — критики из самой столицы. Обнюхают тут всё, распробуют, потом потащат в свои журналы и жежешки... лидеры мнений, блин. А тот тип — эксперт по концептуализму, его во всякие Франции приглашают.

Концептуалист оказался лысеньким, в толстых, как у черепахи Тортиллы, очках.

— Я думал, тебе не нравится всё, что связано с общественным признанием.

Арт потянул себя за капюшон и произнёс с неохотой:

— Та-а потому что, ну. На эту выставку вся надежда.

— Часто в таких местах картины покупают?

— Да не, о чём ты? Работы не продадутся, тут без вариантов. Неделю уже сушу голову, на что брать новые баллоны... Но соль не в деньгах, понимаешь? Я за сотку убитых енотов не стану малевать заказную символику, а вот за кружочек свой, за капут-мортуум, по сути доплачиваю — пшикалки-то недешёвые.

— Тогда ради чего...

— Не врубаешься, нет? Причастность к необычному. Вот это ценно. Зуб даю, мой символ ещё свою роль сыграет, прям он у меня пульсирует в башке. Считаю, его рисовать — вопрос чести, что ли. Я всё жду, может, кто-то ещё узнает его, подойдёт пообщаться... Нужно же выцеплять своих? Жду, ищу...

Илья мог бы много, ох как много рассказать о подобном ожидании. Но он только кивнул в ответ. Арт покосился на ближайший холст:

— У остальных, кто тут участвует, схожий мотив: развитие. Некоторые говорят, мол, рисуют чисто для себя, самовыражение... Это всё кокетство. Те, кто творит для себя, не обивают пороги кураторов. Галерейное творчество — разновидность войны за любовь. Понимаешь, не почести нужны, а общение, кооперация. Не внимание, а понимание, шаришь? Суммарно — любовь. Может, у кого-то иначе, но у меня — так. Андерграунд развивается, поэтому неизбежно вылезает на свет. Лучших из лучших подцепляют такие вот стервятники. Симбиоз у нас с ними, взаимовыгодный паразитизм. Это нормально.

На последних словах он блеснул выпуклыми глазами в сторону Ильи. Пришлось на всякий случай кивнуть ещё раз.

Тем временем, эксперты двинулись к следующему полотну. Воспользовавшись паузой, Арт подошёл к кураторше.

— Анна Авдеевна, где же тот, — граффитчик указал на коричневые рисунки, — борзописец? До журналистов минут двадцать...

У Авдеевны сделалось обеспокоенное, насколько позволял тональный крем, лицо.

— Она не смогла прийти. Побеждена социофобией, бедная девочка.

— Тю, я-то поболтать хотел, — протянул Арт.

— Ну ничего, ничего. Не последняя выставка.

Илья окончательно уверился, что Анна Авдеевна — хороший человек. А что выставляет у себя картины умвельтов-перевёртышей — так мало ли причин? Вероятно, старается привлечь внимание к проблеме. Здорово, что он её встретил.

— Вы так заботитесь о своих авторах. Думаю, с таким покровителем, как вы, у той девушки всё будет хорошо, — сказал он, подходя.

Авдеевна чуть склонила голову набок.

— Приятно слышать. Сейчас придут с телевидения, не могли бы вы сказать пару слов о выставке?

— С удовольствием!

Когда на лестнице показалась съёмочная группа из двоих человек, Авдеевна ткнула пальцем в одну из картин покрупнее:

— Так, вы осматриваете это произведение... Нет, Артём, вы тоже остаётесь здесь! — Арт попытался было слинять к своей экспозиции.

Илье было только в радость, что граффитчик остался, поскольку он тут же пожалел о своём поспешном согласии. Пришла молоденькая репортёрша, с ней оператор в куртке с дюжиной кармашков, с камерой на плече. Они перебросились парой фраз с Авдеевной, а затем — ох, стрёмно! — подозвали «обычных посетителей» Илью и Арта.

Когда репортёрша подсунула им обоим микрофон с дежурным «Что, по вашему мнению, является основным посылом выставки?», Илья ожидал, что Арт повторит свой монолог с прокуренной кухни. Но тот вдруг стушевался и буркнул только:

— Ну эт... Высмеять обывательство. Серые будни.

— Я бы сказал радикальнее, — встрял парень с ониксами в ушах, отделившись от группы критиков. — Редактор журнала «Кутч» к вашим услугам. Итак, цель — обнажить людское убожество, выставить напоказ всё то, что веками лицемерно скрывалось, перевернув представления о том, что же такое человек. И да, высмеять!

Илья ощутил, что самое время произнести своё слово.

— Да, их нужно перевернуть, а то куда-то в тень уходят представления о человеческой подлинности. Я знаю, как! Человеку необходимо чувствовать себя ожившей античной статуей. Не меньше! Пусть он ощутит, как перекатываются его мышцы, когда он встаёт с кровати, опирается на подоконник... Чудо! Каждое тело — произведение искусства! Человек должен осознать себя Лаокооном. Помнишь эту статую из Эрмитажа? — переспросил он у Арта. — Стареющий мужчина, одутловатый, но всё же могучий, он напрягает все мускулы, потому что старается отбросить прочь многоглавого змея. Борьбе со змеем не видно конца, но человеческое существо в ней наиболее прекрасно. Если бы люди видели себя такими! Ведь эта битва идёт, не прекращаясь, и неважно — осознаём мы её или нет.

— Но где же она, эта битва? — спросила репортёрша.

— Да вот же она.

Илья с надеждой взглянул на девушку с микрофоном, но её лицо оставалось непроницаемым.

— Вот же. Вокруг. — Он повёл рукой в сторону кровавых, землистых и мрачных холстов. — То, что вы видите — это картина поражения, а ведь поражения без войны не бывает. Ну? — Он повернулся к парню, назвавшемуся редактором. — Вы же сами сказали: нужно высмеять, а высмеивают недругов. Вот, на всех этих работах торжествует враг. Но где же образы побед? Они существуют, я точно знаю! Почему их не изображают?

Немая телекамера ответила ему бесстрастным взглядом. Вокруг молчали. Илья растерянно оглянулся на кураторшу, на Арта. Граффитчик сделал такое лицо, словно поперхнулся конфетой-шипучкой.

Он что-то не так сказал? Но ведь любые мнения...

Уголки ярких губ Анны Авдеевны держались, как прищепкой подцепленные.

— Давайте опросим ещё кого-нибудь, — выдавила она. — Чтобы собрать разносторонние взгляды, хорошо? У нас сейчас будет очень почётный гость и очень интересное событие, а вот после этого... Ах, вот и он! Запомните эту фамилию: Мумевич. Это настоящий подвижник современного нео-авангардизма. Сюда, прошу вас...

 

Мумевич оказался леммингом. Полноценная морда с торчащими ушками в меху переходила во всклокоченную грудь и брюшко, уходившее под расстёгнутый пиджак, а тот в свою очередь терялся во всклокоченной шерсти спины и холки. Здороваясь, он противно скрипел зубами.

Зато руки оказались в порядке: подвижные, с артистичными длинными пальцами. У Ильи щемануло в груди. Как горько! Такие выдающиеся руки у человека, в них словно талант стал плотью — а голова витает в тёмных облаках смертной мысли!

Может, если удастся подстеречь его в одиночестве... Илья непроизвольно подобрался. Теперь он не сводил с Мумевича глаз.

Лемминг приблизился ко столу с топором. Там он одарил рукопожатием каждого эксперта, не забыв про молодого редактора «Кутча», взял Авдеевну под локоток и стал переговариваться. Арт пожал плечами, махнул Илье рукой и ушёл ко своим коллажам и щитам.

Наконец, оператор закончил вертеться по залу. Он поснимал экспертов, а после нацелил камеру на стол, лемминга и Авдеевну рядом с ним.

— К сожалению, — рассказывала Анна Авдеевна, — весьма консервативные руководители столичных галерей не признали таланта Мумевича, поэтому теперь свежий, ироничный взгляд творца украсит культуру нашего города.

Лемминг взял топор в в руки. Похоже, он собирался позировать с ним на камеру. Его голос резанул Илье по ушам писклявостью, но остальные, как водится, не заметили.

— Развитие искусства происходит за счёт введения новых средств выразительности, в том числе новых инструментов. Что нового мы можем сказать, используя только пигмент?

Молчание, одобрительные кивки. Мумевич надул мохнатые щёчки и фыркнул:

— Ничего не можем! Посмотрите на эти ксерокопии. Это новейшая технология, которая не сообщает новизны, потому что в её основе — ай, беда какая, опять пигмент. Понятно?

Илье не было понятно, отчего так важно сказать новое о вечном, которое ценно само по себе, а не по трактовке художника. Зато Анна Авдеевна без запинки комментировала, взмахивая руками, как сурдопереводчица:

— Чтобы выйти на новый виток, нам нужно раскрепостить сознание, перевернув свои представления о том, что можно и чего нельзя в живописи.

— Вот он, инструмент самовыражения нашего времени! — Мумевич потряс топором. — Вот она — кисть и краска разом. Доступная любому, заметим. Кто хочет быть первым? Ну же!

Критики переглянулись. Послышались смешки. Подбодрённый общим весельем, Мумевич шутливо затянул по-базарному:

— Предлагается самовыражение! Один топор — в одни руки, товарищи, не напирайте, предъявите талончик. Один удар — и вы делаете шаг ко внутреннему перевороту, чтобы разрушить в себе каркасы былого мира.

Илья мысленно повторил последнюю фразу лемминга. Внутреннему перевороту? Разрушить в себе былой мир — он не ослышался?

— Это что значит? — проговорил он, по неосмотрительности — вслух.

— Речь идёт о переосмыслении опыта, — вставила Авдеевна.

Мумевич подождал ещё, затем перехватил топорище половчее:

— Ну что, ребятки, не хватает вам духа вольности? Так я покажу, как надо!

Илья не успел ничего понять в тот момент, когда лемминг размахнулся, и только ахнул еле слышно, когда лезвие рассекло лик на два обрывка.

Бедный, безрассудный зверь! Что же он наделал? Как стыдно ему теперь будет за себя, когда превратится в человека! Да что там — именно стыд теперь помешает ему повернуть свои пути. Работа Ильи только что стала вдвое сложнее. О, если бы догадаться, как ещё надёжнее приманить лемминга, если бы вместо непонятной «керигмы» ему кто-то выдал тайное знание!

Парень с ониксами в ушах пару раз хлопнул в ладоши. Илья непонимающе оглянулся на Авдеевну, но та не высказывала никакого удивления. Она объясняла в протянутый микрофон:

— Перформанс происходит не с иконой, а с её репродукцией, поставленной на поток. Всё, что стало массовым, теряет свою ценность.

— То есть, — уточнила репортёрша, — перед нами не икона, а некий отвлечённый объект?

— Именно! Это объект из пространства искусства, поэтому искусство может с ним делать, что угодно. Человек, который одинаково ценит предмет и его изображение — идолопоклонник, а такое следует обличать. Именно это автор хочет показать — да?

Мумевич возмущенно пискнул. Он, кажется, не соглашался.

Илья сделал глубокий вдох и сказал так громко, что остальные речи стихли:

— Если образ не имеет ценности, то что же вы цените, поклонники искусства? Доски, ткань и краски?

С этими словами он шагнул к леммингу. В первую секунду Илья был почти уверен, что вот-вот зазвенит воздух, за спиной распахнутся крылья, и уверенным шагом паладина он встанет на защиту... Нет. Вместо этого Илья на ватных ногах протоптался к столу, ссутулив плечи.

Позади обсуждали:

— Одна из главных творческих задач художника, я не хочу сказать, что главная, но всё же, так вот, это задача выработки оригинальной формы... — Да, да, вы правы! Именно форма делает картину уникальной. Утрата тонкостей формы низводит произведение искусства до символа... — Я знаю прекрасный анекдот: «Вам нравится Паганини? — Нет!»...

Дышалось вязко, как под водой. Илья вдруг понял, что чувствует это ещё от входной арки. Просто забыл обращать внимание, а сейчас вдруг заметил. 

— Хочешь попробовать? — возбуждённо пискнул Мумевич. Мокрый нос зверька подрагивал. Илья покосился на критиков, как бы заранее извиняясь, и принял из рук лемминга топорище.

— Так, ну зашвырнуть я его не могу, — проговорил он. Ни капли чистого металла не прозвучало в голосе. — Пожалуй... Да, пускай пока тут полежит.

Он наклонился и задвинул топор под стол.

Мумевич потянулся следом.

— Та-та-та, — сказал Илья, отводя лемминга за плечи в сторону. Прозвучало так нелепо, что желудок комком свернулся. Почему же не разверзается потолок, чтобы впустить серебристую молнию? Мало света от ртутных ламп, черны и мутны глазёнки лемминга!

Потолок продолжал давить. Быть может, если бы Илья что-то сказал или сделал, духота развеялась бы, он ведь уже поступал так... Взгляды лазерными точками жгли ему затылок, сбивая с мысли.

Не вспыхнуло неземное сияние и никто не пал ниц, а ноги не понесли Илью сами собой, но деваться было некуда, поэтому он развернулся лицом к леммингу, а также к экспертам, редакторам и офранцуженному концептуалисту, а также к репортёрше и камере, а также к приятнейшей Анне Авдеевне и своему новому другу Арту позади их всех.

Спиной к стене.

Осталось последнее — может, не лучший вариант, наверняка не лучший, но пространство галереи валилось на Илью, накренивалось, до отказа набитое ломаными линиями и резаными телепузиками, из-за чего места для перебора вариантов в нём не оставалось. 

Он медленно, как сквозь гель, поднял руки, заслоняя собой иконические лики.

— Ну... Вот, — он неловко усмехнулся. — Вы приглашали поучаствовать — я и поучаствовал.

Раскинув руки, он стоял, чувствуя себя скособоченным пугалом на огороде.

— Вы говорили про свободу самовыражения, правильно?

У Мумевича холка встала дыбом.

— Это ретроградство, — пискнул он.

— Я тоже участник перформанса, — виновато сообщил ему Илья. Руки начали уставать, но он их не опустил. — Что захотел выразить, то и выразил. Делаю этот... Интерактив. Доступными любому средствами, как вы просили.

Посетители вскользь поглядывали в их сторону. У дальней лестницы стоял человек в ношеном хаки — вероятно, охранник. Не отворачивается, смотрит! Сейчас всё кончится... Нет — ушёл.

Не выдержав, Илья сам опустил руки и слегка поклонился: мол, театр окончен.

Репортёрша мило улыбнулась Авдеевне, развернулась к камере и начала щебетать что-то о свободном взаимодействии, стирающем границы. Концептуалист сделал в блокноте пару пометок. Мумевич, тщательно изучив реакцию публики, повёл носом и отошёл побеседовать к молодому редактору.

— Так, — сказала Анна Авдеевна, избегая смотреть на Илью. — После нашей маленькой провокации весьма логично перейти к центральному хэппенингу. Пройдёмте.

Цокая каблуками, она двинулась в сторону той шторы, которая закрывала проход недалеко от Артовых граффити. Мумевич сорвался с места, чуть не обгоняя её, остальные потянулись следом. Никаких комментариев. Только критик старшего возраста утрудился пройти мимо Ильи, пахнув табаком и горечью:

— Эх, всюду конформисты! Где ж та молодая шпана, что сотрёт нас с лица земли?

Но для Ильи было важнее, что лемминг уходит... а его самого не прогнали, следовательно, он тоже может присутствовать на центральном чём-то-там. Пусть только на секунду Мумлевич останется один!

Проходя мимо Арта, он задержался. Возле щитов вертелась недавняя лохматая школьница, а с ней ещё одна — совсем ребёнок в пыльной летней одёжке. Они в четыре руки схватили один баллон, старшая ткнула в насадку большим пальцем.

— Арт, ты пойдёшь? - спросил Илья.

— Смысл? Мало я чужих работ видел? Вообще-то меня туда не приглашали.

Граффитчик выглядел поникшими, прямо как его знакомый Санни до того.

— Тем более, тут эти. Блин, дай сюда, чё ты творишь!

Выдернув баллон из рук девочки, он растряс его и повёл линию, приговаривая:

— Вот так надо, вот так, указательным, руку не наклоняешь... Ну, въехала? Пробуй теперь.

Школьницы заверещали от восторга.

Убедившись, что никто не обращает на него внимания, Илья сунулся под шторку. Заходя почти последним, он услышал, как Анна Авдеевна вежливо, но настойчиво просит телеоператора остаться снаружи: камера-де занимает много места и будет мешать просмотру.

Затем, проходя неосвещённый коридор, где старые бархатные занавеси по стенам крали звуки шагов, Илья ощутил еле заметный запах.

Химический такой — он сегодня уже с ним сталкивался.

 

Запах слегка усилился, когда он вошёл в небольшой зал. Сидений не было. Гости стояли перед возвышением, вроде как низкой сценой. Всё те же бархатные занавеси скрывали её задник и бока.

Девушка, которую Илья уже видел с Ефросиньей, стояла посередине, объявляя:

— Вашему вниманию представляется интермедия молодого, подающего надежды автора — Глеба Кобры. Поприветствуем!

Справа возвышался длинный узкий постамент, а скорее даже металлический ящик, накрытый полотном. Его дальний конец уходил в тень, там ткань набухала от некоего сокрытого содержимого.

А в левой стороне зала стоял он.

Хищник.

Всё та же тельняшка, те же берцы, что и в день первой встречи. Сменилась куртка: теперь на плечах хищника лежал огромный капюшон, отороченный мехом. Смотрелось это довольно странно — казалось бы, на дворе почти лето. Однако хищника это не смущало. Капюшон был единственным, что напоминало в плечистом, широколицем Кобре настоящую змею. Хотя нет — ещё взгляд этот, полный убийственной внимательности к любому движению, каждому вдоху.

Скрестив руки на груди, он рассматривал зрителей. Зрачки метались, на мгновение фокусируясь прищуром. Казалось, он не глядит — жалит.

— Господа, — сказал Кобра. — Дамы, — он слегка поклонился в сторону Авдеевны. — Вам объявили, что сейчас вы увидите перформанс, но я хочу быть с вами честным. Мы ведь можем себе позволить такую роскошь? Дело в том, что я подготовил для вас не перформанс, а ритуал. Конечно, — тут в его голосе прорвалось нечто вроде угрозы, — любители искусства наивно думают, что это лишь постановка, нечто нереальное...

— Каков актёр, а? Как пробивает четвёртую стену! — шепнул концептуалист, протирая очки. Молодой редактор атаковал свой блокнот, кроша грифелем.

Кобра продолжал ронять слова нараспев, размеренно повышая голос.

— ...Но мы знаем: всякая постановка — способ ввести в реальность нечто иное, противоречащее её законам. В отличие от привычных вам лицедеев, я создаю в своём перформансе образ мира — а значит, миром становится образ, и слово становится плотью, и ваши души принимают гостей!

Он взмахнул рукой, дёрнув невидимый шнурок. Драпировка слетела на пол.

На дальнем краю постамента стояли крысы. Фигурки зверьков замерли у начала какой-то прорези, что расчертила металл посередине. В первую секунду Илья подумал ещё: дрессированные, что ли? — а затем понял.

Стая чучел.

Кобра приложил панфлейту к губам — тонкий металл взвизгнул, а чучела... пошли. Вразнобой, нелепо раскачиваясь, крысы ковыляли вдоль прорези, как будто дисссонансы вселили в них некую альтернативу жизни, и теперь подобное тянулось к подобному. Закрыв глаза, Кобра играл на самом расстроенном инструменте, какой Илье доводилось слышать. Словно целуя панфлейту, он рывками извлекал неожиданные ноты: высокую после низкой, полутон после высокой.

— Этот тритон называется diabolus in musica, — пробормотал редактор с серьгами и оглянулся: все ли слышали? Концептуалист возле Ильи принялся делать пометки:

— Многогранный талант. Полностью живое выступление... Импровизация?

Крысы медленно шли, достигнув уже середины постамента, иные подёргивали лапами, как игрушки на батарейках, качали головами. В ужасе морщась, Илья всё же не отводил взгляда от неживого шествия. В голове застряло нелепое: внутри у чучел шестерёнки или какие-нибудь подшипники? Вдруг Кобра сделал рукой приглашающий жест.

В толпе послышались смешки, но вот лемминг — он без колебаний сделал шаг вперёд.

Пример прогрессивного художника оказался действенным: за ним последовало ещё несколько зрителей. Лица у них сделались довольные, как у детей на представлении — вот-вот попросят у Кобры шарик.

— Охотно вклю-чи-лись в иг-ру, — одними губами диктовал себе дядька с блокнотом. «Она просто играет», невпопад вспомнилось Илье: злая собака из дождливого дня.

Зрители полностью заслонили постамент. Чтобы лучше видеть, Илья тоже протиснулся вперёд.

— Иронично приняли участие, — продолжал нашёптывать критик, шагая вслед за остальными.

Крысиные тельца всё быстрей волочились по своему плацдарму, металлический свист походил на вой ветра в бурю. Панфлейта взвилась перекошенной квинтой — в этот самый миг стая добежала до края.

И полетела вниз!

Нет — в наступившей тишине крысы всё-таки повисли, не достав до пола. Гибкие прутья и пружинки, на которых держались чучела, высунулись из прорези на всю длину. Меховые комки остались в воздухе, покачиваясь в растянутом до бесконечности миге гибели.

Тишина сменилась бурными аплодисментами. Кобра открыл глаза.

Сжатые зрачки уставились прямо на Илью.

Отняв от губ панфлейту, Кобра произнёс, не отводя немигающего взгляда:

— Я же говорил, что ты придёшь к нам. Все нужные приходят. Таков Фатум.

 

Илья не успел ответить, потому что за спиной раздался топот. Он приближался — грохот сапог, стук от падения каких-то предметов, а затем в зал ворвались люди.

Десятка полтора мужчин в разномастной одежде, у некоторых — штаны и куртки расцветки хаки, у других — обычные спортивные ветровки поверх джинсов, футболки с оскаленными волками. На одном вообще была синяя униформа, нагайка за поясом и фуражка, как у товарища Сухова. Один из одетых под военного — Илье сразу бросилось в глаза — носил выпущенный из-под одежды крест размером чуть ли не со священнический.

Пока Илья безуспешно пытался вспомнить, для чего и при каких обстоятельствах носят такие кресты, человек в фуражке прошёл вперёд, раздвинув толпу зрителей, встал возле крысиной инсталляции и как бы нехотя поставил ногу на край платформы.

Он не был стар, но глубокие морщины под глазами добавляли возраста. Лицо не выражало ни тени раскаяния или смущения. Человек стоял, как полководец на параде, оглядывая зрителей. Его компания, тем временем, редела. Часть людей просто развернулась и куда-то ушла.

— Ну что, граждане-товарищи, авангардисты-нечестивцы, поглумились — и будет. Наш черёд теперь глумиться.

Одним ударом он повалил платформу на пол. Металлический дребезг врезал по ушам.

— Вы что себе позволяете? — осведомился дрожащим голосом эксперт в толстых очках.

Не веря глазам, Илья таращился то на фуражку, то на Кобру. Он ничего не понимал.

— Хамство! Варварство! — повторяла Анна Авдеевна, пятясь. Зрители по стеночке ползли к коридору. Путь был свободен — когда инсталляция рухнула, остальные спутники человека в синем отступили в выставочный зал, как по сигналу. Главный из нападавших не удостоил эксперта ответом, тем более, что из зала снова послышался красноречивый грохот, за ним — крики. Нет, человек в синем смотрел на Кобру, поигрывая нагайкой.

Испуг, который передался Илье от толпы, уступил место надежде.

Кажется, вот молния, которой он ждал, хоть и не успел попросить о ней! Только почему, скажите на милость, побледневший Кобра смотрит на оппонента с таким удовлетворением, почему весельем растянут его тонкий рот?

Словно из глаз в глаза натянулась и фальшиво дребезжит незримая струна...

Но обоюдное молчание продержалось недолго. Человек в форме только начал замахиваться, а Кобра уже скользнул к портьере и за ней исчез. Человек рванул на себя бархат, открывая ещё один проход с лестничным пролётом. На секунду замешкался. Кинулся бежать по ступенькам вниз.

В зале снова что-то треснуло, а громкая ругань теперь явно принадлежала Арту. Илья заколебался: следом за хищником или на помощь? Тут он вспомнил про школьниц и в несколько прыжков вылетел в зал.

 

Галерея пребывала в полном разгроме. Один из одетых под военного старательно закрашивал из баллончика холст с портретом вождя. Картина с человечками-каннибалами лежала в растоптанном виде, будто по ней скакали, а возле остатков фанерных щитов Арта валялся злополучный топор. Сам граффитчик торопливо запихивал раскиданные баллоны в пакет. Один из пришлых отвесил ему пинка. Арт отскочил от обидчика, ругаясь последними словами, и ретировался в сторону лестницы.

Пробегая мимо Ильи, он прошипел:

— Это ж ты их навёл, да, козлина?

— Нет!

Но Арт не обернулся.

Тогда Илья побежал за ним вниз. По пути он встретил школьниц, которые жались к стене лестничного пролёта. В руках у них обнаружилось по баллону.

На первом этаже творилось что-то невообразимое: туда стащили пару работ со второго, и теперь клочья холста с телепузиками валялись повсюду, а мужики в военной форме неведомых годов добивались у Санни и девушки в фиолетовой шляпе, нравится ли им выставка, и кстати, кто заплатил за их участие здесь. 

— Да что ж это деется-то! — ахала Ефросинья из уголка. Она старалась прикрыть свои узорчики, однако никто не думал её трогать.

«Все нужные приходят», — вспомнил Илья и закричал:

— Это всё неправильно! Это панфлейта, это она вас навела!

Но его никто не слушал.

А у самых дверей человек в синем монотонно, с какой-то ленцой взмахивал нагайкой. Прикрывая голову, перед ним валялся на спине редактор журнала «Кутч». Он отбивался ногами и орал:

— Вы не заткнёте неприглядную правду! Мы изображаем мир таким, какой он есть! Это вы сделали его таким, вы — подобия человека! Эмпатии у вас нет, чуткости! Зашоренные... Орки! Истинное величие личности рождается в хаосе, в танце на краю смерти, а не в ваших сытых, спокойных загончиках!

— Ща ты у меня потанцуешь! Ты мне будешь про смерть пояснять? А? Н-на! Смерти, значит, захотел? Н-на! Я в Чечне служил! Я про смерть поболе твоего знаю, молокосос, трепло!

— Служил, служил! — надрывно кричал редактор, едва уворачиваясь от ударов. — Псина дрессированная, вот и служил! А-ай...

Вокруг обоих, еле удерживая на плече камеру, сновал телеоператор.