ПИКОВАЯ ДАМА СУЗИТ ГЛАЗКИ... (окончание)
(Окончание)
Конечно, он переживал сначала. Сильно переживал. Места себе не находил. Но как-то быстро успокоился и даже облегчение почувствовал, что кончилось все для него без всяких последствий. Если не считать потерянной любви. Ну, так ведь и та, успокаивал себя, уже угасала и остывала. А впереди еще — большая и, надеялся он, лучшая часть жизни.
— Давно это у вас было — поинтересовался Виктор.
— Да уж больше тридцати лет… Тридцать два года если точно, — чуть помедлив, ответил Виктор Павлович.
— Мне в этом году тоже тридцать два исполняется, — сказал вдруг Виктор.
Виктор Павлович вскинул голову и наткнулся на его пристальный взгляд. «Неужели?..» — снова вспыхнул в мозгу вопрос, не дававший ему покоя с тех пор, как увидел он этого парня.
— А отец твой… — заговорил Виктор Павлович, но Виктор нетерпеливо и с заметным раздражением, словно вопрос был ему неприятен, перебил:
— Да не видел я его никогда. Мать ничего не рассказывала, но похоже бросил он ее, когда меня еще и на свете не было. А замуж больше не выходила. Так что, получается, безотцовщина я, — сказал Виктор, не отводя упорного взгляда, от которого Виктору Павловичу становилось все более не по себе.
— И даже фото его не видел?
— Нет.
— Ну а мама…
— Что мама?
— Ты на нее похож?
— Думаю, да. Хотя…
Виктор вспомнил, как однажды, когда было ему уже лет пятнадцать, она, глядя на сына, воскликнула в каком-то раздраженном удивлении: «Господи, как ты на своего родителя становишься похож! И обличием, и даже повадками…»
Виктор запустил руку во внутренний карман ветровки, достал портмоне, извлек из него небольшого размера фотографию, протянул Виктору Павловичу:
— Вот. Перед отъездом в Хабаровск снимал.
Виктор Павлович осторожно, словно боясь разбить некий драгоценный сосуд, взял фотографию. И вздрогнул. С нее смотрела на него немолодая, но очень привлекательная своей зрелой осенней красотой женщина. Смотрела, чуть улыбаясь краешками губ, полными густой синевы большими глазами. Ушло из них прежнее молодое радостное сияние, которое сразило когда-то Виктора Павловича, но это была она, Ксения. Без всяких сомнений. Время, конечно, наложило на нее свой отпечаток, «отретушировало» в соответствии с возрастом, но все равно Виктор Павлович сразу узнал ее.
— Хороша! — сказал он, возвращая фотографию. И добавил едва слышно: — Даже еще лучше, чем в молодости.
— В молодости? — переспросил Виктор.
— В молодости, говорю, еще лучше, наверное, была, — поспешил выкрутиться Виктор Павлович и предложил: — А не выпить ли нам за нее!
— Давайте, — согласился Виктор.
— За Ксению Николаевну… Как ее фамилия?.. Что б уж, как говорится, полным титулом…
— Савина, — сказал Виктор и снова уперся в Виктора Павловича взглядом.
Виктор Павлович поднял стакан и почувствовал, как предательски дрожит от волнения его рука. Он боялся, что расплещет содержимое. Справившись, все-таки, с собою, выпил. И даже не почувствовал на сей раз никакого вкуса. Словно отшибло соответствующие рецепторы.
Да, это была она. Он опять увидел ее… тридцать два года спустя. Пусть хотя бы на фото.
«И что ж тогда получается?.. — спросил себя Виктор Павлович, прислушиваясь к гулким учащенным ударам своего сердца. — Получается, что этот парень… мой сын?»
Словно пытаясь окончательно убедиться в том, он еще раз исподлобья взглянул на Виктора. И снова, будто в волшебном зеркале времени увидел себя молодого и так удивительно похожего на сидящего напротив попутчика.
«Вон и лоб, и нос, и подбородок его, и даже родинка на левой щеке… А голубые глаза и линия рта, казавшаяся ему когда-то крыльями вспорхнувшей птички, ее, Ксении…»
Сомнений больше не оставалось — сын! Его сын, которого он никогда раньше не видел…
Сделанное открытие Виктора Павловича оглушило и… обескуражило. Он был в растерянности. Что теперь ему делать, как себя вести? Сию же минуту открыться, признаться, что он отец этого молодого человека, заключить его в радостных объятиях?
А поверит ли ему Виктор. Мало ли что этому старперу после выпитого поблазнилось? Ну, есть какие-то совпадения, сходство. А фото Ксении? И что? Оно только ему, Виктору Павловичу, о чем-то говорит и заставляет вспомнить. А для Виктора на нем всего-навсего его мать, и никакие другие ассоциации это фото вряд ли ему навевает.
Но даже если и поверит… Как и о чем им говорить? Готов ли сам-то он, Виктор Павлович, вообще к этому разговору?
Да откуда такой готовности взяться? Ребенка своего он даже увидеть не успел, а тем более прикипеть к нему, почувствовать себя отцом. И если б не сегодняшняя совершенно случайная встреча, то и не подозревал бы о существовании, взрослого уже, сына.
Ксения (из большой гордости, наверное) ничего о нем не сообщала. Как пропала тогда бесследно, так и всё. Ни с алиментами не докучала, ни с чем. Словно взяла и вычеркнула его напрочь из своей жизни.
У Виктора Павловича сперло дыхание. Он потер ладонью шею. И опять наткнулся на вопрошающий взгляд попутчика. О чем спрашивали его глаза? Требовали открыться, признаться, покаяться, наконец? Наверное, так и следовало бы поступить. Сделать хотя бы шаг навстречу. А там уж — будь, что будет!.. Но не хватало Виктору Павловичу ни решимости, ни мужества. Да и уверенности в том, что это необходимо.
Противостояние их взглядов продолжалось всего несколько мгновений. Виктор Павлович первым увел глаза в сторону. Виктор вздохнул и тоже отвернулся к окну. Виктору Павловичу показалось, что и он в смятении и не знает, как быть дальше. Недавняя непринужденность их общения улетучилась, словно от внезапного порыва ветра, и ощутимо потянуло знобким сквозняком. И чтобы прервать затянувшееся молчание, Виктор Павлович спросил:
— Ну, как она? — не уточняя, кто именно.
— Нормально, — отчужденно откликнулся Виктор, так же ничего не уточняя, будто нисколько не сомневался, о ком идет речь.
Да, видно по всему, действительно не сомневался.
Пуститься в дальнейшие расспросы Виктор Павлович не рискнул, хотя и страшно хотелось.
За вагонным окном стемнело. Неярким светом засветился плафон на потолке. Поезд, как слаломист, петлял между невидимых сейчас сопок. Колеса пели на поворотах тягучим альтом.
«Может быть, как-то выведать у него ее адрес?» — подумал Виктор Павлович. Но тогда придется, все-таки, открыться. И вовсе не факт, что Виктор будет в восторге от их с Ксенией будущей встречи. Да и сам он…
Виктор Павлович попытался представить, как появляется он на пороге квартиры Ксении… Николаевны, как смотрит она с недоумением на пожилого незнакомца с седым бобриокм, его не узнавая… Но даже если и узнавая… Что скажет она ему через тридцать с лишним лет, когда между ними пролегла непреодолимой уже, пожалуй, пропастью целая жизнь друг без друга? Ошиблись дверью, скажет? Или просто молча захлопнет ее перед носом? Кто он теперь для нее? Давным-давно никто.
«Но ведь замуж-то она больше не вышла! — с робкой надеждой вспомнил Виктор Павлович слова Виктора. — Вот и сына назвала…», — уцепился он за эту мысль, как за соломинку, пусть хоть и зыбкий очень (мало ли было причин дать такое имя), аргумент.
— Тебе нравится наше с тобой имя? — вдруг вырвалось у него.
От этого «наше с тобой» Виктор вздрогнул и вспомнил, как однажды еще мальчишкой спросил мать, почему она назвала его Виктором. «В переводе на русский Виктор — победитель. Я и хотела, чтобы с этим именем у тебя в жизни больше было побед», — объяснила она. «А отца моего тоже Виктором звали?» — озаренный внезапной догадкой, спросил он. «Ага, — криво усмехнулась мать, — тоже… — И презрительно добавила: — Тот еще «победитель!..»
— Виктор Павлович, а ваша семейная жизнь потом как сложилась? — спросил Виктор.
— Да, собственно говоря, никак. Женщины были, но ничего серьезного слепить не удавалось. Что-то все время мешало…
— Она? — вскинул голову Виктор.
— Не знаю, — неопределенно пожал плечами Виктор Павлович, а про себя подумал: «Кто же еще?»
Именно ее образ возникал в сознании, когда отношения с очередной пассией выходили за грань ни к чему не обязывающей любовной связи и вставал вопрос выбора: дальше по жизни с ней, или без нее. Вот тогда и проступал откуда-то из потаенных глубин призрачно-белый бесплотный образ-привидение Ксении. Чуть улыбаясь краешками губ загадочной улыбкой Моны Лизы, она слегка покачивала головой, и Виктору Павловичу казалось, что Ксения говорит «нет» очередной его претендентке, и это «нет» он расценивал как приговор, окончательный и бесповоротный, который должен быть немедленно приведен в исполнение. И он сразу же прерывал дальнейшие отношения. В следующий раз, когда появлялась новая страждущая загнать его в семейное стойло, все повторялось в точности. Это было какое-то наваждение, мистика, но ничего Виктор Павлович поделать не мог. Это было выше него.
— Наверное, вы продолжали ее любить? — тихо и со значением сказал Виктор.
Виктор Павлович промолчал, а про себя подумал, что если и так, то любовь его долгие годы находилась как бы в анабиозе до лучших времен. И это время пришло?..
И острое желание увидеть Ксению пронзило его, как электрическим током. И опять он увидел себя на пороге ее хабаровской квартиры. Да не одного, а вместе с Виктором — сыном. Представил, как расширятся от удивления глаза Ксении, когда увидит их вдвоем… И никак не мог представить себе, что будет дальше. Наверное, потому, что эта его фантазия была настолько нереальной, беспочвенной, что и воображения чем-то закончить, закруглить ее Виктору Павловичу не хватало.
— Любил — не любил… Какое теперь это имеет значение? — откликнулся, все же, Виктор Павлович. — Как пели во времена моей студенческой юности: «Прошлое не воротится, и не поможет слеза…». А уж слеза слишком позднего раскаяния — тем более.
— Но, наверное, уж лучше поздно, чем никогда?
— Ты это к чему? — взволнованно встрепенулся Виктор Павлович, и в глазах его вспыхнула надежда.
— Да так… — смутился Виктор и отвел глаза.
Взгляд Виктора Павловича потух, и во всем его облике было такое разочарование, какое постигает рыбака, с крючка которого только что сорвалась желанная рыба.
— Лучше поздно… — пробормотал Виктор Павлович. — Может быть, и так. Только я, все-таки, думаю, что чем раньше, тем лучше. Время имеет свойство остужать и выветривать. Особенно чувства. Поэтому… — Виктор Павлович запнулся и неожиданно для самого себя торопливо, словно боясь, что Виктор не захочет его слушать, заговорил: — Возвращайся-ка ты, Витя, назад, к своей Марине, пока все у вас еще в полный накал и не начало гаснуть!.. Мы сейчас к Могоче подъезжаем. Здесь и сойди. Прерви путешествие, вернись!.. Вы помиритесь, обязательно помиритесь! Родится ребенок и у вас будет замечательная крепкая семья… Какой никогда не было и уже не будет у меня… Не повторяй ошибок старших… Не губи любовь свою из-за глупых мелочных обид, как я когда-то. Возвращайся…
Виктор жадно внимал Виктору Павловичу, глядя на него во все глаза. И без труда, словно находились они на одной волне, улавливал подспудный смысл его слов. Ведь на самом деле Виктору тоже ох как не хотелось повторять судьбу Виктора Павловича и самого себя заранее лишать отцовства, а будущего ребенка делать сиротой при живом родителе. Поэтому, казалось, он только и ждал этих слов. Как сигнала для возвращения на круги своя. Как шлагбаума, перекрывающего ему путь дальнейшего бегства.
— Через пять минут станция, — напомнил Виктор Павлович. — Поспеши…
Виктор вскочил, чуть не ударившись головой о верхнюю полку, начал лихорадочно сдирать с матраса, подушки, одеяла постельное белье, складывать пожитки в спортивную сумку.
А поезд уже пересчитывал станционные стрелки, импульсивными толчками замедлял ход.
Проводник открыл дверь, протер тряпкой поручни. Дохнуло вечерней прохладой, хвойной свежестью окрестной тайги, от шпал станционных путей потянуло креозотом.
Подхватив сумку, Виктор спустился по железным ступенькам вагона на перрон. Виктор Петрович вышел за ним.
— Вокзал там, — показал он. — Бери билет на любой поезд и…
— А вы?
— А я уж до конечного пункта своей командировки поеду — до Хабаровска.
— Так может… — глухо сказал Виктор, и Виктор Павлович окончательно для себя убедился в том, что и он бесповоротно признал их кровную родственную связь и теперь, по всему видно, не хочет, чтобы она, внезапно обнаружившись, снова не порвалась и не исчезла.
— Нет, — покачал головой Виктор Павлович, — это, пожалуй, ни к чему. Ушел мой поезд. Навсегда ушел. Безвозвратно. А вот ты свой постарайся не упустить. Догонять труднее. И не всегда, как видишь, удается. — У Виктора Павловича вдруг предательски запершило в горле. Прокашлявшись, сказал: — А у тебя есть все шансы склеить твой семейный сосуд…
«В отличие от меня», — подумалось следом Виктору Павловичу.
Ему много чего еще хотелось сказать напоследок только что обретенному и вновь теряемому сыну, но слова в его голове толпились и путались. И нужны ли они были вообще Виктору?
Вокзальный диктор объявил отправление. Они торопливо соединились в крепком горячем рукопожатии, впившись друг в друга прощальным взглядом. У Виктора Павловича заслезились глаза, и колючий горький комок застрял в горле. Призывно загудел локомотив. Состав дернулся и плавно двинулся с места. Руки их разъединились, и Виктор Павлович, догнав свою подножку, запрыгнул на ходу в вагон.
Виктор некоторое время махал ему вслед. Потом повернулся и зашагал к вокзалу.
— Прощай, сын, прощай, будь счастлив, сынок!.. — беззвучно шептал Виктор Павлович, глядя вслед удаляющемуся Виктору.
Он вернулся в пустое купе, потерянный и опустошенный, сел на свою полку, незряче уставился туда, где еще совсем недавно сидел Виктор.
«Надо было хотя бы обнять напоследок, — подумал он. — И адрес взять. Его, Виктора. Переписывался бы с сыном. Тем более что дедушкой скоро станет…»
И опять одолело его сомнение, а нужны ли вообще Виктору будут его письма? И что он может сказать в них сыну после своего молчания, длиною в целую его жизнь?
А так ли уж сильно виноват он сам в этом молчании? — подумалось с неожиданной обидой Виктору Павловичу. Не он же от Ксении сбежал, а она от него. И знать ничего не давала о родившемся сыне. И разве не она лишила его того счастливого момента, когда младенец хватает папин палец, заявляя свое безусловное право на отца?..
И все-таки острое чувство собственной вины, возникшее в нем, как только он понял, что Виктор его сын, не отпускало Виктора Павловича. Ее конкретной сути и величины он толком не представлял, но она застряла в нем костью в горле, сбивая дыхание, вселяя безотчетный страх и тоску.
Виктору Павловичу казалось, что Виктор был сегодня ниспослан ему свыше, как живой укор и напоминание о том, что цветение должно венчаться плодоношением. И в этом главный смысл бытия: природы ли, человека. Об этом Виктор Павлович в пору их с Ксенией любовного цветения как-то не задумывался. Она же поняла это раньше него и надеялась, что поймет вслед за нею и он, и тогда… И тогда все могло пойти по-другому. То есть так, как и должно быть в нормальном семейном союзе, который с появлением детей обретает уже иное качество. Но он не понял, не осознал…
Он и сейчас смалодушничал — не открылся, не признался, спрятал голову в песок. Как тот младенец Виктор попытался «ухватить» его «палец», а он в испуге отпрянул и оборвал с нежданно обретенным сыном едва наметившуюся непрочную, как паутинка, ниточку родственной связи.
Виктор Павлович достал из сумки еще одну бутылку водки. Он всегда держал заначку на всякий пожарный. Налил в пластмассовый стаканчик чуть ли не до краев и, не отрываясь, выпил. Задумался, вспоминая, как жил все эти годы.
Как жил? Да так и жил — пустоцветом. И друзей настоящих не было — только знакомые да сослуживцы, и женщины в его холостяцкой квартире появлялись залетные и случайные, надолго не задерживаясь. Домой иной раз и возвращаться не хотелось, так одиноко и неприкаянно было. Спасала работа. Мотался по командировкам. Как специалиста его ценили, по службе он до поры до времени успешно продвигался. Через несколько лет работы уже руководил группой. Потом в Красноярске открыли новый филиал их проектного института и ему предложили там должность ГИПа (главного инженера проектов). В Новосибирске Виктора Павловича давно уже ничего не держало, и он без раздумий согласился.
Теперь вот движется потихоньку к заслуженному отдыху. Мог бы и выше подняться, но с годами уже и работа, такая поначалу интересная и романтичная, увлекала его все меньше, и карьера. Зато все больше хотелось покоя, домашнего тепла и уюта, внимания близких. А этого, как раз, не было и в помине.
Он старел в одиночестве и не питал никаких иллюзий относительно своего завтрашнего дня. Вспоминалось Виктору Павловичу, любившему почитать умную, хорошую книгу, попавшееся ему однажды на глаза изречение Сенеки: «Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня». Соглашаясь с древним философом, сам он ждал завтрашнего дня с нарастающей тревогой, а в последнее время и страхом. Ибо знал, что там, на заслуженном отдыхе, ничего, кроме еще большего одиночества и пустоты, у него не будет.
Уже и сейчас, возвращаясь с работы в свою квартиру, он испытывал жуткую подчас тоску. Она сдавливала грудь, щемила сердце, не давала уснуть. Он стал мучиться бессонницей. Чтобы ее одолеть, взял за привычку выпивать на сон грядущий водки или коньяку. Но помогало не всегда. Как и сегодня — не брала, проклятая!..
Владимир Павлович снова потянулся к бутылке.
«Спиваюсь…» — подумал он. Но вяло, безразлично, с какой-то предрешенностью и покорностью судьбе.
Плеснув в рот еще полстакана водки, Виктор Павлович поднес ладонь тыльной стороной к носу и, зажмурившись, шумно втянул в себя воздух. В таком положении он просидел несколько мгновений. И вдруг услышал, как кто-то отворяет дверь его купе. Открыв глаза, Виктор Павлович повернулся на звук и увидел в дверном проеме… белую женщину.
Она была в ослепительно белом одеянии, похожем на древнегреческий хитон. Глаза Виктора Павловича начинали затуманиваться, взор терять резкость и контрастность. Потому, наверное, и лица женщины разглядеть ему не удавалось.
Она перешагнула порог купе, задвинула за собой дверь и с укором покачала головой:
— Опять пьете, Виктор Павлович?!
Он виновато опустил голову. Он не знал, что это за женщина, но уже сам ее голос действовал на него гипнотически, вызывая страх и почтительный трепет одновременно. Нечто подобное ощущал он в далекие времена школьного детства, когда за тот или иной проступок отчитывала его первая учительница.
— Зачем только живет человек на свете? — сказала белая женщина, не известно к кому адресуясь своим вопросом. Но Виктор Павлович принял его на свой счет и еще ниже опустил голову. — И сам никто, и звать его никак, и никому не нужен, — продолжала она ледяным тоном, пробирающим до костей. — Семьи не уберег, сына осиротил. Напрасно прожитая жизнь…
— Да, да, напрасно… — поспешно согласился Виктор Павлович, как набедокуривший школьник, который торопится покаяться и сказать сакраментальное «я больше не буду», и растерянно спросил: — Так что же мне теперь делать?
— Подумайте…
— Надо начать все сначала? Ну, конечно — сначала! — обрадовано воскликнул Виктор Павлович.
— И как вы это себе представляете, если, не открывшись сыну, сожгли за собой последние мосты? — нехорошо усмехнулась белая женщина. — Да и нельзя, как вы знаете, войти в одну и ту же реку дважды. Тем более что вы всю жизнь убегали от ее истоков, а здесь, недалеко от устья, река жизни совсем иная.
— Тогда — что же?
— Тогда надо подвести черту под тем, что есть, — безжалостно резюмировала белая женщина и приказала: — Идите за мной!
Отодвинув дверь купе, она вышла в коридор. Виктор Павлович послушно последовал за ней.
Поезд раскачивался из стороны в сторону, словно шел не по рельсам, а по морю, которое начинало штормить. Виктора Павловича болтало в узком коридоре, било плечами о стены вагона. Краем глаза через распахнутую настежь дверь служебного купе Виктор Павлович увидел проводника, склонившегося над кроссвордом. Тот не обратил на него никакого внимания.
Вслед за белой женщиной Виктор Павлович вышел в рабочий тамбур.
— Открой! — показала она ему на входную дверь вагона.
Все так же послушно он взялся за ручку, потянул дверь на себя. Свежий воздух ворвался в тамбур, холодной волной окатил Виктора Павловича, слегка отрезвив его.
— Пора, — показала рукой белая женщина на темный зев дверного проема.
Бухало в груди сердце. Ему в унисон отстукивали колеса ритм извечной дорожной песни. И под этот ритм всплыли в затуманенном мозгу Виктора Павловича услышанные недавно от Виктора непонятные строки:
Пиковая дама сузит глазки —
Жизнь пойдет, как поезд, под откос…
Белая женщина смотрела на него ожидающе.
— Ну, что же вы? Боитесь… Не бойтесь. Вы сегодня много выпили. Под таким наркозом ничего не почувствуете. Всего один шаг, — сказала она, — и… Вы будете уже в другом измерении. А здесь мгновенно забудут, как будто и не было вас никогда. Забудут, потому что в память о себе ничего не оставили и вспомнить о Вас будет нечего. Решайтесь же — ну! — возвысила она свой ледяной режущий голос.
Виктор Павлович увидел, как прищурились до узких прорезей ее глаза, и вздрогнул: «Так вот же она — пиковая дама! Собственной персоной!»
Виктор Павлович почти физически ощутил, как взгляд ее сузившихся глаз подталкивает его к черному проему.
«Жизнь пойдет, как поезд под откос…» — стучало и стучало у него в висках. Всего шаг в черную пустоту — и под откос!..
Он хотел оглянуться и не смог. Гипнотический взгляд белой женщины, обернувшейся вдруг пиковой дамой, отсекал ему путь к отступлению. Невидимая жуткая сила потащила Виктора Павловича к самому краю тамбура, за которым начиналась «черная дыра» небытия, откуда уже не было возврата. Несколько мгновений он покачивался на этой зыбкой грани, пока не услышал за спиной короткое и резкое, как толчок в спину, «давай!», и сделал шаг из тамбура…
Насыпь была здесь высокая. Волны, снова подошедшего к ней вплотную Урюма, шурша крупным щебнем, облизывали ее бок. Выжить после падения шансов практически не оставалось. Да и выживи — места глухие, дикие…
Говорят, в краткие предсмертные миги перед человеком проходит вся его жизнь. Возможно. Но Виктор Павлович, пока упавшее тело его не стала уродовать щебенка насыпи, успел подумать только о том, а были ли они — и сын Виктор, и белая женщина — неожиданно возникшие и так же ушедшие за грань его жизни?
Да и была ли эта его жизнь вообще?..
Проводник оторвался от кроссворда, надел форменный китель, фуражку. Поезд подъезжал к Семиозерному. Проводник вышел в рабочий тамбур, увидел распахнутую дверь. Удивился: надо же — неужели забыл после Могочи замкнуть? Вот ее, наверное, ветром и распахнуло. Внимательнее надо быть, выговорил он самому себе.
После Семиозерного проводник замкнул входную вагонную дверь, подергал для проверки ручку. Потом прошелся по коридору вагона. Пассажиры отходили ко сну. Лишь в одном купе была открыта дверь. Проводник заглянул туда. Никого. Вспомнил: парень в Могоче вышел. А сосед его поехал дальше. Вот этого мужика сейчас и нет. Проводник оглядел застольный натюрморт с недопитой бутылкой водки в центре, удивился: надо же — так запросто оставляют на виду почти полбутылки. Осторожно выглянул из купе, поочередно глянул в оба конца коридора. Пусто. Взял бутылку, с наслаждением отхлебнул из нее чуть ли не половину содержимого, и поспешил из купе. Уже у себя в служебном проводник почувствовал, как растекается по телу водочное тепло, и удовлетворенно улыбнулся. Можно и самому часок-полтора до следующей станции вздремнуть.
Проводник снял китель, привалившись к стене, закрыл глаза. И уже в полудреме снова вспомнил про пустое купе и исчезнувшего мужика, столь безответственно оставившего на столе недопитую водку. Поди, знакомых в соседних вагонах нашел, теперь догоняет с ними. А может, и пассажирку какую склеил, чтоб время скоротать. В пути все бывает… Сочтя свои предположения вполне резонными, проводник вскоре звучно похрапывал, вплетая звуки своей носоглотки в нескончаемую песню поезда…
-
-
Я пыталась предсказать окончание. Что он сыну не откроется - предсказала верно, а дальше ожидала другую развязку.... Интересно.
-
как мужик по пьяне стал героем. очень такой антиалкогольный рассказ. опять же, про хобаровзг есть. в общем, зачот
-
-