Буковски 13 января 1970 года
В полдень, как обычно, позвонил Джон:
«Привет, Хэнк. Ну как ты там? Жив?»
«Блядь, что за вопрос? Всё по-прежнему, Джон. Пишу и бухаю. Бухаю и пишу. Привет!»
«Береги себя. Держись нормы»
«Все в порядке, Джон. Я свою норму знаю. Пинта виски и 15 страниц текста»
«Как девочка из «Роллинг Стоун»? В мозг тебе не насрала?»
«Да ну. Замечательная девочка. Я б ее трахнул, если бы дала. Но такая радость вряд ли мне обломится»
«Ну-ну, ты осторожней, Хэнк. Она тебе в дочки годится»
«А то я не знаю, Джон, куда она годится? В том-то и беда, что я — старый потешный козел, и мой удел — толстожопая Молли, которую отымел раком весь квартал. Зато отсасывает Молли, что твой новый пылесос»
«Моему пылесосу уже лет пять»
«А толстожопой Молли пятьдесят пять! Прикинь»
«Как там, вообще, продвигается?»
«Писанина?»
«Да»
«Вроде пока неплохо»
«Я в тебя верю, Хэнк!»
«А что тебе еще остается, Джон? Гы-гы-гы!»
«И это правда»
«Угу»
«Ну, удачи!»
«Пока, Джон»
Я громко перднул и слегка запачкал трусы. Ох, ты ж, боже мой. Срочно на горшок и под душ. Просрался темным рыхлым говном. С чего это меня так разобрало? Дверь в туалет не закрыл. Навонял на всю квартиру. Немного мутило, но в целом состояние превосходное. Даже аппетит не пропал. Как-то читал в каком-то медицинском журнале, когда торчал в очереди к дантисту, что это называется «толерантность к алкоголю, вторая стадия». Впрочем, врачам я не верю. Какая разница, вторая стадия, третья? Поебать. Завяжу с выпивкой, как только закончу роман. Естественно, завяжу на пару-тройку месяцев. Надо делать перерывы с алкоголем. Все-таки уже не мальчик. А так — войду в историю. Все скажут: надо же, Буковски — уникум. Не выходя из запоя, настучал роман. Не приходя в сознание. Назову его просто: «Почтамт». По месту последней чертовой работы.
Я изжарил себе два свиных эскалопа и съел их одним махом, запивая черным кофе. Закурил сигару. Рыгнул. Перечитал свой ночной текст, вычеркнув несколько фрагментов и поправив слова. Нормально. Пишу все лучше и лучше. Добиваюсь цели минимальными средствами. Стиль прямой, как джеб. Бац, бац, и — абзац. Уделываю свое прошлое. Может, подрочить? Задумался. Сделалось скучно. Позвонить Норме? Она хоть и шлюха, но веселая. Есть в ней какая-то душевность. Напоить ее, дать десятку. Вылижет все яйца. Кончу ей на вываленный язык, как в порнофильме.
Тут опять зазвонил телефон:
«Алло»
«Хэнк, привет! Это Ларри»
«Привет, Ларри»
«Ты как, жив?»
«Отъебись!»
«Чего?»
«Что за вопрос, блядь?»
«Да... Я это... Вот чего...»
«Ну?»
«У меня тут это...»
«Не тяни койота за яйца, Ларри»
«Две девки должны подвалить»
«Девки? А я тут при чем?»
«Они хотят с тобой познакомиться»
«Хммм! Надо же!»
«Поклонницы твои. Я им обещал»
«Симпатичные?»
«Ничего такие»
«Сколько лет?»
«Все как ты любишь. В самом соку»
«То есть? Откуда ты знаешь, какой сок я люблю?»
«Ну, я же читаю твои колонки»
«Так сколько им лет?»
«Одной лет 25, другой под тридцать. Но только, чур, которой 25, та — моя»
«Ишь ты! Когда?»
«Что, когда?»
«Когда придете, дебил?»
«Часам к восьми»
«Ладно»
«Что, ладно?»
«Тащи девок»
«А?»
«Тащи, говорю, придурок»
«Ага, ну, значит, ближе к восьми, Хэнк. А может, чуть попозже»
«Хорошо. Про виски только не забудь»
«Уже»
«Что, уже?»
«Затарился. Пиво, водка. Тебе индивидуальная бутылка. Все, как ты любишь»
«Что за бутылка?»
«Столи»
«Я про виски»
«Пинта «Джеймсона». Только та, что помоложе, — моя. Не забудь, Хэнк»
«Какая разница, двадцать пять, тридцать?»
«Тебе, может, и без разницы, а мне есть. Предпочитаю посвежей»
«Ох ты! Хорошо, разберемся»
«Я надеюсь»
«Не скули»
«Нооо, Хэээнк!»
«Давай, Ларри, до встречи»
Я положил трубку. Вот же Ларри, выпиздыш лукавый. Молодец, вовремя нарисовался! Будто знал, что я заскучал. Телепатией владеет. Вообще-то, он ничего. Молодой поэт, подающий надежды. Ну, как молодой? Тридцатник ему уже есть, и, по-моему, давно. Я ему давал стихи для двух альманахов. Один вышел, другой — еще нет. Тот, что вышел, получился неплохим. В стихах он шарит. В бабах — не очень. Разведен. Платит алименты, как и почти все мы. И постоянно пытается насадить на кукан какую-нибудь залетную потаскуху. Не то, что я.
Ладно, пара часов у меня есть. Можно немного попечатать. Я вскрыл пиво, включил радиоприемник. Звучал Сен-Санс. «Карнавал животных». Сразу воткнуло. Вот! То, что надо. Закурил, глотнул из банки. Моя душа, опьяненная «Будвайзером», печальней всех прошлогодних рождественских елок на свете. Адрес воспоминаний — примерно тот же...
...итак, я стал жить вместе с Джейн. Я называл ее деткой и Дженни. Она меня — малышом и Хэнком. Искать работу я не стал. Дженни меня не пустила. Бывший муж, богатый адвокат, каждый месяц присылал ей алименты. Хотя дети с некоторых пор жили с ним. Так иногда бывает в жизни. Ненадолго, но случается. Люди иногда чудят.
Целый месяц, да нет, два, а то и все три месяца мы с ней не вылезали из койки. Так два или три? Три года, с перерывами на её уходы и блядство, не вылезали из койки. Вот что значит молодость! Секс по утрам, в обед и после ужина. Ну, и ночью иногда. Такой вот режим. Сплошная койка. Меня на всё хватало. Казалось, ну вот уже аллес. Иссяк, пустой, как шарики для пинг-понга. Но нет, опять что-то шевелится. Ну и Дженни, красотка, она уж всегда была готова. Удивительная женщина. Только схватится за хуй, и сразу мокрая. Трусы — в потолок, и давай. Да. Славная была. Самая лучшая из всех, что я знал в своей пропащей жизни.
Все совпало: моя первая молодость, ее любовь и желание. Из оранжевых, багровых, фиолетовых мутных пятен вылепляется забытая сценка, отпечатывается в мозгу контрастным полароидным снимком. Дженни — на кухне у стола, отбивает на доске мясо. А я — за пивом — лезу в холодильник. Не удержался, пристроился к Дженни сзади. Содрал халат, трусики до колен спустил. Обслюнявил шею. Все полетело к чертям: молоток, доска, кусок мяса. Какие там эскалопы, когда перед глазами такая задница! С нежной корочкой легкого целлюлита.
Вот вспоминаю, и даже хуй встал. Все шесть дюймов. Бум, бум, бум. «Малыш, давай, давай, еще. — Шепчет Дженни. — Еще!». Ну, я и даю. Всаживаю по самый корешок. Какую тут еще прицепить банальность? Тостер выстреливает горячим хлебом. В кривом зеркале алюминиевого кофейника безумным поп-артом отражаются наши ебущиеся фигуры. Крупная капля пота движется со лба на кончик носа, щекочет и летит ярким бликом в трясущуюся розовую ямку. Точно в цель. Жир на заднице Дженни дрожит, словно желе. Не уродливо, а, наоборот, волшебно!
Резко пахнет сырым мясом. Мгновенная потеря зрения. Вспышка в мозгу. Тело пронзает белая молния. Меня трясет, как эпилептика. Я ору и отваливаюсь на липкий линолеум. «Тише, малыш, напугаешь соседей», — ласково говорит Дженни. Почему он липкий? — мелькает вопрос, — Дженни пролила масло? Или сладкий лимонад? Или это ее сок? Что за чушь? Пишу, как Генри Миллер, будь он неладен, сюрреалист дешевый. Луч заката подкрашивает бордовым бледную округлость в раме прошлогоднего загара, высвечивая крутую линию бедра, будто на картине Кандинского. Мои глаза, как подзорные трубы. Я вижу каждую пупырышку, каждый волосок.
«Малыш, иди, мойся, скоро будем ужинать», — Говорит Дженни обычным спокойным голосом, будто ничего не случилось, поджигает конфорку и бросает мясо на сковороду. «Ок, Дженни», — я, шатаясь, поднимаюсь с пола, целую ее в шею, под ухом, а потом звонко хлопаю по заднице. «Ай!», — вскрикивает она. Кожа отзывается розовым, размером в пятерню, пятном, и это идеальный отпечаток того далекого январского вечера, в который можно только заглянуть украдкой, но в котором никак нельзя задержаться.
Как ты там, Дженни, в своей тесной могиле под серой плитой? Еще не совсем разложилась твоя плоть, вздувшаяся метаном? Целы твои тонкие почерневшие кости? — ключицы, суставы коленок, подвижные позвонки, которые я так любил гладить и вдавливать влюбленными пальцами, когда ты лежала на правом боку, отвернувшись к окну, а я двигался, теряя сознание от кайфа, — до мгновенной остановки времени, до полного Ничто.
Я и сейчас с тобой, Дженни, хотя я здесь, всё ещё чувствую и вижу, а ты где-то там, за границей чувств и видимости.
-
-
-
Моё дело предупредить. Перед тем, как отправить в бан.
-
-
-
-
-
-
Ближе к окончанию рассказа автор не додержал стилизацию под Генриха Карла Буковски.