Лемминги гл.20 «Керигма» (1/2)

Под резным сводом сияла голубизна. Белые, свободные, ангелы вздымали крылья, а посреди них стоял Царь Всяческих в славе, наблюдая понимающим взглядом малых сих — тех, кто собрался поутру у Него в гостях.

Жители Царствия приветствовали младших братьев и сестёр. На ясноглазых лицах — ни тени суеты.

То, увы, были только образы. Образа́, вернее. Возвышаясь над разномастным собранием смертных, они могли показаться отпечатком другой, неповреждённой реальности.

Далёкой, недоступной из бренного телесного мира...

Так ведь?

Так мог бы посчитать кто-то, но не Илья. Обычно здесь он яснее всего чувствовал: оба мира, небесный и земной — едины, и до неба можно дотронуться. Пусть не рукой, как до тонкой жаркой свечки, но сердцем уж точно. Даже стены умвельтов, впопыхах понастроенные людьми вокруг самих себя, не могли рассечь этого единства, по крайней мере — пока не могли.

Правда, сегодня внимание Ильи на этом чувстве не задерживалось. Может, слишком привык к литургии, может, наоборот, отвык — сколько он уже не ходил на службу, месяца четыре? Или сказался недосып. Утром он встал непривычно рано, чтобы успеть сюда.

Не вливалась в него полнота радости, и всё тут. Наверное, не хватало места. 

Когда священник встал перед вратами, читая протяжно: «О мире всего мира... О соединении всех...», Илья очнулся, повторил эти слова про себя, но через минуту вновь погрузился в полусонную мечту.

Первыми своими литургиями он дышал, как свежим воздухом, и вовсе не из-за очарования храма. По правде, украшений было раз-два и обчёлся: деревянные оклады, вытертые ковры, пожертвованные прихожанами. Нет, не в эстетике была причина, а в том, что Илья наконец-то ощутил, что нашёл... Или нашёлся.

Однако сегодня он явился с другой целью: поговорить. Ему бы хоть одного человека, умеющего ответить на самые странные вопросы.

Раз уж его назвал братом такой одичалый тип, как Енле, то в храме-то тем более должны отыскаться братья по духу.

— О благорастворении воздухов... — басил священник.

Илья подавил непроизвольный зевок и стал представлять, что один-одинёшенек стоит посреди древнего храма, мраморно-золотого, из купола бьёт солнечный луч, а серебристые колокольчики...

Чья-то рука коснулась его плеча, вынося Илью из стоячей дремоты.

— Извините, вы на исповедь? — спросила незнакомая женщина в синем платке. Обратилась с улыбкой, от которой изношенное лицо её сделалось симпатичным. Илья неловко улыбнулся в ответ, отходя назад, чтобы пропустить женщину.

Нет, он к исповеди не собирался. Что ему сейчас говорить? Всё, что может, делает. Никого не обидел, ни над кем не заносился. А сегодняшние вопросы — не то, в чём следует раскаиваться.

Забавно. Раньше он рвался к Таинствам чуть ли не каждую неделю, подмечая в своих поступках и настроениях какие-нибудь ущербинки.

«Может, я действительно стал крепче? Раньше такими вопросами не задавался. Далеко же я ушёл от того наивного начала... Может, и правда — не человек вовсе. Лемминги почему-то внимают мне, как никому другому, но слушаются и хищников — те вообще способны довести их до края, буквально. Значит, что-то есть у меня с этой стаей общее. Да! Да, это аргумент. Но не рассказывать же отцу Ферапонту всю историю? Тогда с чего бы начать разговор...»

Пока проходила длинная череда причастников, Илья дожидался около выхода, у ног Архангела Михаила, полностью погружённый в планы будущей беседы. Вот затихло пение, вот уже отец Ферапонт вышел с проповедью.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Сегодня мы с вами читали из Евангелия притчу о расслабленном. Парализованный человек лежал около целебной купальни много лет, но не мог сделать один шаг, чтоб исцелиться. Что это за человек, братия и сестры, кого нам показывает Писание? Так выглядим все мы, когда душа наша, кхм, каменеет, от страстей восстать не может. Итак, Господь сам пришёл к расслабленному, которому никто не желал помогать. Исцелил его. Но что же, кхм, перед тем спросил у него Господь?..

Илья думал о своём.

Наконец, служба завершилась. Прихожане, из постоянных, со смехом обменивались семейными новостями. Почему-то никто не торопился расходиться, даже те, кто остался в стороне от бесед. Люди вроде как ждали чего-то.

Отец Ферапонт примостился на дальней скамейке у аналоя, под иконой Серафима Саровского. Пожилой священник, широкий лицом, утонувшим в несколько потрепанной седой бороде — сегодня он выглядел таким измотанным, будто первый раз за сутки присел. Впрочем, так оно и могло быть: когда Илья на первых порах спрашивал про «своего» священника, ему отвечали: мол, уехал причащать больных, до позднего вечера не появится.

Даже сейчас Илье помешали поговорить с ним. Вперёд проскользнула какая-то пожилая дама.

— Батюшка, исповедаться хочу, — зашептала она, дёргая священника за рукав.

Отец Ферапонт приоткрыл выцветшие глаза, улыбнулся, будто его отдых вовсе не потревожили, пригласительно повёл рукой:

— К аналою, чадо?

Но тётушка не последовала приглашению, а вместо этого подсела к нему — не сочла себя чадом, наверное.

— Батюшка, каюсь во грехе осуждения ближнего, — тут она заговорила громче, — а именно, Тамары, которая вчерась цветочки-то у храма поливать не стала, одну только леечку опорожнила и ушла домой свои сериалы смотреть. 

Эти излияния услышала другая старушка. Маленькая, щупленькая, она покосилась в сторону говорившей и сжалась, словно загнанная в угол мышь. Инстинктивно приподняла руки. Белёсая их кожа потемнела на глазах, пальцы скрючились. Илья перевёл взгляд на жалобницу. Та оглаживала на себе вязаную кофту, на животе переходящую в пушистое брюшко лемминга.

Сколько бы он ни бегал по городу, лемминги множатся быстрее. Даже святое место им не помеха. 

Отец Ферапонт с тем же безмятежным видом поглядел на тётушку и сказал:

— Благословляю в таком случае молиться за здравие духовное сестры Тамары. Да непременно искренне, чтоб слёзы пролились от сострадания к ея душе. Знаешь, как блаженный Силуан Афонский говаривал? Молиться — это словно собственную кровь проливать. Уж он-то, голубушка моя, разбирался!

У Ильи часто застучало сердце. Священник продолжал:

— Вот ежели поднимешь такой подвиг, то исцелит Господь вдобавок и твои два греха.

— Это какие же два, батюшка?

— Один — осуждения, а другой — что порядок исповеди не блюдешь и ближнюю свою Тамару искушаешь, — пояснил отец Ферапонт, понизив голос.

Женщина тут же встала со скамьи, сжав губы и сложив руки поверх уязвимого шерстяного брюшка.

— Вы знаете, что ей жизнь не мила? Видите в ней это? — спросил Илья, дождавшись, пока она отойдёт подальше. Отец Ферапонт с интересом прищурился на него:

— Знаю, что постами себя терзает без благословения, а самого главного поста не блюдёт: «не ешь ближнего», значится.

— Ведь сказано, «Возлюби ближнего, как самого себя», — процитировал Илья, чтобы звучать убедительнее. — Логично, что исполнить эту заповедь не выйдет, когда себя — творение Божие — ненавидишь.

Священник подвинулся на лавке, приглашая Илью сесть. Похоже, тема пришлась ему по душе:

— Тут, братец, опасная путаница бывает. Кхм! Себялюбие ведь и есть наипервейший грех. Не только монахи, но и миряне ведут с ним духовный бой.

Себя любить — грех?

— Так же нельзя, — потупившись, выговорил Илья.

Весь его опыт спасения леммингов восставал против сказанного. Но спорить с отцом Ферапонтом было страшно — вдруг сочтёт еретиком каким-нибудь? Погонит прочь?

Священник хмыкнул в бороду:

— Гляди, какая закавыка — именно страстями раненая любовь к себе заставляет иного человека унывать, а там и проявлять к себе насилие. Такой вот, кхм, парадокс: одни из себялюбия холят плоть пищей, развлекают душу впечатлениями, ну, а другие — напротив, ненавидят тело, истощают его. Даже вроде бы из аскетических побуждений.

— Ради чего? — спросил Илья, понимая, что вконец запутался. — Как так может быть, что ненавидят из любви?

— Из себялюбия, братец, из страсти себялюбия. Не из любви, нет.

Противоречие, которого Илья опасался, растаяло. Но на всякий случай он уточнил:

— Можно ли сказать, что себялюбие — это привязанность к некоему образу, тогда как любовь к себе — отказ от образов вообще, честный взгляд на личность?

— Так ведь оно самое и есть! Себялюбивое изнурение подвигами — это пристрастие к образу себя как подвижника. Человеку бы оглянуться трезвенным взглядом на свою персону, он бы и увидел, что нет в нём для этого подвига ни силы достаточной, ни любви к Богу. Нет понимания, куда и зачем он возрастать-то собрался! Будет понимание, будет и рост, а иначе это не святость, как они себе придумывают — это, кхм, игра в святость. Образ, маска.

— Умвельт, — прошептал Илья. Старик не расслышал, он углубился в собственные мысли, затем вновь прояснел:

— А ещё, раз уж у нас тут серьёзный разговор вышел, — тут он наклонился к Илье, — это древняя гностическая ересь так подымает голову, помяни моё слово. Идёт войной лжеучение на веру праведную. Вот так-то.

Илья не знал, что такое «гностическая ересь», но на всякий случай кивнул.

— Дескать, всё земное греховно — разрушай его, уничтожай, это есть цель веры, тогда только спасёшься. Врут, паразиты! — отец Ферапонт заговорил громче, спокойствия как ни бывало, даже голос его подсиплый окреп. — Стать Богу чадом, вот какова есть цель веры. Добродетельные землю наследуют, а не сжигают. Диавольская она — ненависть ко творению Божьему! Не мытьём так катаньем пытается враг отвратить нас от благой жизни. Любая крайность диавола тешит, лишь бы не по-Божьему! Вот, кхм, и получается — к Богу узкий путь ведёт.

Илья опять кивнул и быстренько, пока отец Ферапонт не успел заговорить снова, начал заворачивать беседу в задуманное русло:

— Тогда представьте, что некие люди, гипотетические, делают так, что всем вокруг так и хочется, ну, вот этого, что вы сказали: разрушать, уничтожать себя самих. Эти люди, если они вообще люди, создают такие условия особые, причём как бы невидимые. Поговорил с таким типом — сразу всё начало видеться в другом свете. Или, например, попавшие под их влияние начинают вандалить город, то есть вносят в него постоянные напоминания о гибели, о тлении, как бы указующие стрелки на путь разрушения. Что с такими можно сделать?

— А что ты, кхм, с диаволом поделать мог бы? Ничего. — Священник снова принял невозмутимый вид. — Та же петрушка с его соработниками. Таковые всегда были и до скончания века сего будут.

Непонятно было Илье такое равнодушие. Если подумать, то как раз подобным образом отец Ферапонт когда-то высказался о его собственном даре: мол, главное — соблюдай правила, как все прочие.

— Но нельзя же сидеть, сложа руки, — робко возразил он. К его радости, старый священник кивнул:

— Всякий христианин зато — соработник Богу. Так всё и перемелется.

И всё?

Нет, отец Ферапонт явно не разделял тревог Ильи. За весь разговор он только раз напрягся, а так — знай себе, моргал сонными глазами.

«Был бы я так спокоен — стал бы вообще отдавать леммингам все свои дни?», — подумал Илья. Но деваться было некуда, и он задал, наконец, свой главный вопрос:

— А ещё, если... Другой гипотетический человек просматривает эти процессы так же ясно, как свои пять пальцев. — Тут Илья позволил себе преувеличить. — Видит, как некоторые люди идут по дорожным указателям гибели, при этом умеет развернуть их в другую сторону. Так вот, можно ли считать, что некто с подобными глазами, ну, принадлежит к роду человеческому?

— А к чему ещё он принадлежать-то может? Или он дух какой бесплотный, этот твой некто?

— Не знаю, — огорчённо признался Илья. — Может, какой-нибудь перерождённый... Воплощённый? Нет, не уверен. Но вы-то знаете?

— А ведь я тебя, чадо, помню, — заметил отец Ферапонт. — Крестил тебя Илиею, приходил ты частенько, потом исчез. В новый храм, что ли, ходишь? На Пасху не видел тебя тут.

Тут священнику пришлось прерваться, потому что к нему с громким «батюшка, благословите» поднырнул высокий, крепкий мужик.

— Да, я не праздновал Пасху, — рассеянно ответил Илья, провожая мужика взглядом и привычно оглядывая всех вокруг. Сейчас люди сгрудились ближе к дверям — наверное, собирались расходиться. Запах ладана, отдающий мёдом и костром, понемногу развеивался.

— Это как так? Это ты, братец, шутишь, что ли?

— Ну, я занят был.

— Нет, — сказал отец Ферапонт, да вдруг как хватил ладонью по скамье — Илья чуть не подпрыгнул. — Нет такого занятия, чтоб православному не позволило приобщиться к Воскресению Христову!

— Я людей спасал! — выпалил Илья больше от неожиданности.

— Многие спасают. А пропускать Пасху негоже, преступление самое натуральное. Ах, Маринушка, сюда! Подходи к благословению! — это он уже обращался к иссушенной, сгорбленной девице с вывернутой ногой. Узнав голос священника, она просияла и заковыляла к нему, тот поднялся навстречу, подхватил оттопыренный локоть.

Вот те на. Разговор так хорошо начинался. Ни разу Илья не видел, чтоб отец Ферапонт выходил из себя — тот самый добродушный дедуля, который даже признание Ильи в особом зрении принял с полным равновесием.

— К чему такие рамки? — спросил Илья, когда суета вокруг девицы завершилась и отец Ферапонт вернулся на лавочку. — Ну праздник, и что? Я любые выходные пропускаю, я вообще всю жизнь отдал этой работе. Может, это не специальность из трудового кодекса, может, у меня никогда не будет отпусков, пенсии, но моя работа реальна, понимаете?

Отец Ферапонт недоуменно заморгал, как будто ему рассказали чересчур путаный анекдот.