ИСТИНА В ВИНЕ... (на конкурс)
Алексей ГОРШЕНИН
ИСТИНА В ВИНЕ...
Повесть
На конкурс повестей
У этого питейного заведения, занимавшего часть некогда большого заводского общежития, не имелось, как полагается, на входе вывески, приглашавшей заглянуть сюда желающих с такого-то часа утром до такого-то вечером. Впрочем, о его существовании и распорядке работы окрестные завсегдатаи и так были прекрасно осведомлены.
К открытию на высоком железном крыльце в несколько ступенек, ведущих к массивной металлической входной двери, обычно уже томилось с десяток страждущих поправить подорванное накануне чрезмерным возлиянием здоровье. Народ терпеливо ждал продавщицу, и когда ровно в восемь утра она, провернув два раза ключ в замке, отмыкала дверь, с облегченным вздохом устремлялся за нею…
«Наливайка»
Официально, по документам, заведение значилось просто закусочной — одной из нескольких, входивших в состав общества с ограниченной ответственностью «Виночерпий», занимающегося продажей на разлив алкогольных напитков. Посетители же называли заведение, как кому заблагорассудится, но чаще всего «наливайка» или, с оттенком седой старины, — «шинок».
Когда-то общежитие выходило своим фасадом прямо на оживленный проспект, а левым крылом на пересекающую его улицу, ведущую к заводоуправлению крупного предприятия. По другую сторону улицы расположилась районная администрация. Но на волне предпринимательского бума, наплодившего массу разного рода павильончиков, ларьков и прочих временных сооружений малого бизнеса, между общежитием и тротуаром проспекта, возле остановки общественного транспорта возникла под одной, пластиковой, крышей череда торговых точек. Выкрашенная в зеленый цвет, она напоминала гусеницу. Были здесь и продуктовый магазинчик, и пекарня, из которой разносились на всю округу запахи свежих лавашей и булочек, и чебуречная, и столовая, и мясная лавка, и даже цветочный киоск.
Всем этим заворачивал кавказец Казахмед. Место для своей «гусеницы» он выбрал удачное. Одна только остановка общественного транспорта уже обеспечивала его торговые точки необходимой клиентурой. Лаваши, чебуреки, беляши, выпечку народ, часто далеко не местный, транзитный, покупал охотно. А в маленькую, но уютную столовую Казахмеда, в обеденное время заходили перекусить работники близлежащих организаций и даже чиновники районной администрации. Не пустовали и магазинчик с цветочным киоском.
Общежитию же «торговый центр» Казахмеда вид на проспект загородил. Но, может, и хорошо, что загородил. А точнее спрятал от посторонних глаз ту нетрезвую публику, которая постоянно клубилась на асфальтовом пятачке возле крыльца «наливайки», дымно и шумно перекуривая на свежем воздухе перед принятием очередной дозы вожделенного зелья.
В отличие от Казахмедовского ТЦ, местоположение шинка, напротив, могло показаться весьма неудачным. Хотя бы потому, что слева на него строго и осуждающе взирали окна администрации, куда не зарастала «народная тропа», по которой шли и шли со всего района люди: старики-пенсионеры, молодые мамаши с детьми на руках, за руку и в колясках, люди разных возрастов, занятий и национальностей. А в правом крыле общежития, всего в полутора сотнях метров от «наливайки», разместилось отделение вневедомственной пультовой охраны, оберегающее от незаконного проникновения квартиры граждан.
Соседство, на первый взгляд, неприятное для алкогольного заведения, ничего хорошего ему не сулящее. На самом же деле, все трое, плюс загородивший своим ТЦ Казахмед, соблюдали по отношению друг к другу толерантность и сохраняли вполне добрососедские отношения.
И ничего, в общем-то, удивительного тут не было. Хозяева закусочной помещение арендовали на законных основаниях, что подтверждали соответствующие бумаги, подписанные через дорогу в районной администрации. То же происхождение имели и разрешительные документы Казахмеда, откусившего для своего бизнеса лакомый кусочек районной землицы. А полицейским было и вовсе наплевать, кто с ними рядом. Они охраняли квартиры, а не общественный порядок. Да и сами иногда заглядывали в шинок инкогнито пропустить на скорую руку «соточку».
В общем, географическое положение почти никаких неудобств заведению не создавало. Недовольными были только жильцы общаги. И не раз жаловались в администрацию как на «наливайку», так и на Казахмедовскую» «гусеницу». Первая раздражала их беспокойным непрезентабельным контингентом, вторая — рычанием моторов и выхлопными газами машин, подвозящих товар в магазинчик, муку в пекарню и чебуречную, картошку, овощи и мясо в столовую. А все это вместе, по убеждению жильцов, приводило к нездоровой обстановке и большим неудобствам в проживании на их придомовой территории.
Но к жалобам жильцов и в районе, и даже в мэрии, куда они тоже иногда долетали, оставались глухи. Бумаги у предпринимателей были в порядке, законность соблюдена (с помощью каких «подручных средств» — вопрос уже другой). Что касается жалоб, то жаловаться у нас нынче любят, очень любят. Да и невозможно сделать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты…
Две женщины в «амбразуре»
Закусочная делилось на две неравные части. Одна, побольше размерами, была залом для посетителей, стоя угощавшихся за четырьмя высокими круглыми одноногими столиками на массивных для устойчивости тумбах; другая, поменьше — производственным помещением с запасами алкоголя (разливное вино в огромных пластиковых канистрах и напитки покрепче в разнокалиберных бутылках, зазывавшие посетителей яркими этикетками с настенных полок) и нехитрой, «моментальной», как окрестил ее кто-то из завсегдатаев, закуской (дольки лимона и апельсина, карамельки и шоколадные конфеты, пирожки, разогреваемые желающим в микроволновке). Разгораживала обе части стена с «амбразурой» посередине и широким прилавком, который некоторые клиенты использовали при необходимости еще и как дополнительный столик.
Справа от «амбразуры» висело нечто вроде доски объявлений, поверх которой красовалась напечатанная на принтере большими черными буквами надпись: «Уголок потребителя». На ней была вывешена копия лицензии на право торговли спиртным и другая информация о заведении. Правда, однажды какой-то шутник попытался покуситься на чинность «доски», пририсовав толстым фломастером всего одну букву. Теперь, натыкаясь взглядом на нее, посетители покатывались со смеху. Продавщица Лена сначала никак не могла понять, что их так веселит, пока, сгорая от любопытства, не вышла посмотреть, над чем смеются клиенты. И увидела кривоватую, явно нетвердой рукой выведенную букву «у», прислонившуюся к «п», привносившую в первоначальный смысл названия уже несколько иной смысловой оттенок
— Юмористы доморощенные! Я вам покажу «уголок употребителя!.. — рассердилась Лена и сняла доску с испорченной хулиганской рукой надписью.
Она была женщиной строгой и такого глумления над официальным, можно сказать, «сайтом» своего заведения допустить не могла.
Обслуживали шинок две продавщицы. Работали по трое суток кряду, столько же потом отдыхали. Трое, в общем, через трое. По разным обстоятельствам обеим такой график был удобен и, наверное, не в последнюю очередь и поэтому работали они здесь, меняя друг друга на «боевом посту» не один год.
Впрочем «боевым» их пост был, пожалуй, и без кавычек. Но об этом позже…
Сменщицу Лены звали Надеждой. Но это для публики хорошо ей знакомой и близкой по возрасту. Молодое поколение обращалось к ней либо по отчеству — Надежда Федоровна, либо просто «тетя Надя». Она уже перешагнула пенсионный рубеж и абсолютному большинству этой алкогольной молодежи годилась в матери. Невысокая, полноватая, вся в мягко перетекающих округлостях, с круглым же добродушным лицом, она и впрямь походила на многодетную мамашу, которая с улыбкой наблюдает через свою «амбразуру» за веселой возней пьющих «ребятишек».
А может, они и правда казались ей пусть уже и взрослыми — непутевыми и с вредными привычками, — но детьми. По старой памяти и привычке. Ведь Надежда Федоровна в прежней жизни была воспитателем детского сада и отдала этому делу более четверти века.
В отличие от нее Лену, Елену Алексеевну, в заведении редко кто называл по отчеству, тем более «тетей». Наверное, потому, что и выглядела она значительно моложе напарницы, хотя разница в возрасте у них была невелика. Да и немудрено при такой стройной и легкой, прямо-таки девичьей фигуре, выглядеть по-иному. Тонкий нос с горбинкой и чуткими ноздрями на продолговатом узком лице вызывал ассоциацию с гордыми античными красавицами. Некоторые очарованные ею посетители, бывало, и называли ее Еленой Прекрасной.
В шинок Елена Алексеевна пришла несколько позже Надежды Федоровны, но тоже уже давно. Правда, в отличие от напарницы, пришла не из системы образования, хотя, глядя на Лену, строго-неприступную, несколько даже надменную, вполне можно было принять ее за бывшую учительницу старших классов, умеющую держать своих недорослей в ежовых рукавицах, а из банковской сферы. Случилось так, что у банка, в котором Лена проработала многие годы после окончания экономического факультета, отобрали лицензию, он прекратил существование, а большинство сотрудников осталось не у дел. Банки лопались, как мыльные пузыри, выбрасывая на улицу все новые порции безработных финансовых служащих, и найти новое место становилось все сложнее. Труднее еще и потому, что сзади напирали только что получившие дипломы выпускники, которых ощущалось явное перепроизводство. Помыкавшись, Лена по рекомендации старой знакомой пришла в ООО «Виночерпий», надеясь перекантоваться здесь какое-то время, пока не найдет себе что-нибудь более подходящее. И задержалась…
…Первый вал страждущих откатывался быстро. Продавщицы едва успевали наполнять одноразовые пластмассовые стаканчики, двигавшиеся по прилавку непрерывной ритмичной чередой, как по ленте конвейера. Да и чего время занимать. Притушил горящие колосники — и шагай себе с богом, не мешай следующему сделать то же самое. Унылая согбенная очередь, с потухшим безжизненным взором, держась на ногах из последних сил, до самой «амбразуры» двигалась, в тяжелом болезненном молчании, словно боялась расплескать в словах остатки уходящей из тела мочи. Зато потом, за пределами прилавка, когда стаканы пустели, взоры начинали загораться и оживать, плечи расправляться, прорезываться голоса. Взбодренная вином жизнь налаживалась, входила в привычное русло…
Но то была только утренняя прелюдия к большому питейному дню. Основной контингент, «кадровые», так сказать, укротители «зеленого змия» подтягивались ближе к полудню.
Эти никуда не спешили и простаивали за столиками часами. Здесь все были друг с другом знакомы, и едва ли не каждый входил сюда, как в дом родной. Да «наливайка» для большинства из них и была вторым домом. Ну, или «клубом по интересам», которые в начале третьего тысячелетия вошли у нас в большую моду. Интерес же был у посетителей шинка один, общий — связующий и сплачивающий — выпить и поговорить «за жизнь», пожалиться на судьбу-злодейку и уронить на грудь собутыльнику прожигающую, как серная кислота, алкогольную слезу.
Шинок был общей для всех его клиентов жилеткой, но каждому тут находилась и жилетка индивидуальная. Роль таких жилеток для утомленных змием плакальщиков нередко выполняли продавщицы заведения. Им плакались даже охотнее, чем сотрапезникам. Плакались на стервозных жен, всегда готовых подставить подножку родственников, подлых друзей-товарищей, сволочных начальников, гадов-ментов, (переиначенных народом после преобразования милиции в полицию в понтов), так некстати оказавшихся на пути из «наливайки» к дому, да и вообще на всю эту поганую и нескладную жизнь, от которой только здесь, в шинке, и спасение. Надежда с Леной терпеливо выслушивали, утешали, подбадривали, давали советы и походили в проеме амбразуры на католических священников, исповедующих через специальное оконце свою грешную паству.
Всякой твари по паре
Народ в шинке собирался разный. Подобных заведений в городе было раз, два и обчелся, поэтому стекались сюда с разных его концов. Но преимущественно — с окрестных улиц, зажатых с одной стороны чередой выстроившихся в затылок друг другу заводов, а с другой — овражистой поймой грязной речушки, давно уже превратившейся в городскую сточную канаву.
Район был промышленный, игравший в советское время значительную роль в экономической жизни города, но сейчас, после всяких перестроек, перетрясок, смены курсов и формаций почти все его предприятия «лежали на боку» и являли собой жалкое зрелище. Их замечательные когда-то труженики большей частью оказались на улице и, выживая, промышляли, чем могли. А вот наиболее сообразительные и ушлые командиры производства и в рыночной стихии не растерялись, быстро найдя способ жить безбедно и бесхлопотно — сдавали заводские помещения коммерческим и прочим желающим структурам под их нужды. От нужд этих иной раз потягивало весьма ощутимым криминальным душком, но бывших отцов-командиров советского производства это не смущало — деньги-то ведь не пахнут!..
— Нет, ты глянь, что эти гниды творят! — возмущался в «наливайке» по сему поводу долговязый, сухой, как жердь, остролицый очкастый мужик с седой шкиперской бородкой.
По паспорту был он Алексеем Михайловичем Тихоновым. Но в шинке его чаще всего звали просто Тишайший. Склонный к философствованию и чтению исторических романов, Тихонов часто рассказывал собутыльникам про своего средневекового тезку царя Алексея Михайловича, которого, по преданиям, подданные за мягкость характера и недеятельную натуру окрестили Тишайшим. Тихонов тоже был мужиком смирным, беззлобным, неконфликтным, можно даже сказать, слабохарактерным. Потому, наверное, и к нему прилепилось то царское прозвище.
Инженер-технолог в прошлой жизни, Алексей Михайлович много лет проработал на том самом заводе, руководство которого предавал сейчас анафеме. Года три оставалось ему до выхода на пенсию, как попал он под каток сокращений. Уволили быстро, без проволочек. Словно подсек Тихонова и выдернул из привычного родного водоема неведомый хитрый рыбак. Забился, затрепыхался Алексей Михайлович, не понимая, что происходит. На завод Тихонов пришел сразу после института, места работы больше не менял, и, оказавшись не у дел, страшно растерялся, не представляя, что же делать дальше. Но поскольку массовые сокращения шли и на других предприятиях, где ему, опытному производственнику, можно было бы попытать счастья, а ничего другого — ни торговать, ни воровать он не умел — Алексей Михайлович затосковал и запил. И жизнь его стала сползать под откос. Жена, отчаявшись увидеть супруга прежним — при стабильной зарплате и премиях за хорошую работу, уважаемым в коллективе человеком, приличным семьянином — махнула на него рукой. У взрослых детей была своя жизнь, которая вполне вписывалась в жизнь окружающую. Бывшие друзья-товарищи были заняты собственным спасением.
Впрочем, кое-кто из его сослуживцев сюда, в «наливайку», тоже наведывался. Общаясь с ними, Алексей Михайлович понял, что, слава богу, не одинок — таких, как он, вышвырнутых за ненадобностью из одной жизни и не нашедших себя в другой — на самом деле много. Это приносило облегчение и некоторое успокоение. Всплывало даже из глубин минувшего забытое, было, ощущение коллективизма.
Не давал этому чувству снова угаснуть и пропасть окончательно один из постоянных собутыльников Алексея Михайловича — Беспалый. По паспорту Федор Огородников, он работал на том же заводе, только в соседнем, кузнечно-прессовом цехе. А Беспалым его прозвали после травмы, когда однажды оттяпало ему, глубоко похмельному, механическим молотом четыре пальца на левой руке.
— Ничего, Михалыч, не боись! — бодро говорил Беспалый, отхлебывая из стакана вино. — Прорвемся! — Будем держаться друг за друга — и прорвемся!
Кто за кого должен держаться, куда прорываться — не пояснял, да это было и не важно. Сам настрой Беспалого, его оптимизм Алексея Михайловича грел. Он вообще здесь, в «наливайке», грелся. И в прямом смысле — посредством винопития, и в переносном. И не он, конечно, один. Многие спешили сюда, чтобы отгородиться от суетного бытия внешнего мира, забыться в окружении себе подобных в винных грезах. А кто-то, подчас, и спрятаться от посторонних глаз, отсидеться, пережидая шухер.
Как делал это время от времени уркаган Ваня Битюг. Крупногабаритный, почти квадратный в широченном размахе мощных плеч, с коротко стриженной лобастой головой на бычьей шее и грубой лепки лицом, он в точности соответствовал своей кличке, которую, впрочем, сам не жаловал и морщился, когда кто-то называл его так. «Здесь не зона», — говорил он. Завсегдатаи «наливайки» об этом знали и старались звать его просто по имени. Или, как ему больше нравилось, на грузинский манер — Вано. Хотя за кавказца его принять можно было с большим трудом. Разве что в темноте.
Битюг тоже с удовольствием «грелся» в «наливайке» между «ходками» на зону, коих у него за три с половиной десятка лет бурной разбойно-воровской жизни набиралось не то пять, не то шесть. Впрочем, о них Вано-Битюг особо не распространялся. Поговаривали за его спиной, что он хоть и со стажем рецидивист, но звезд особых на своем поприще не хватал, иначе не лакал бы здесь вместе со всеми дешевую бормотуху.
Судимостями были отмечены и некоторые другие завсегдатаи шинка, но это фактически никак не влияло на общую атмосферу заведения и взаимоотношения его посетителей, которые в целом были уважительные и вполне доверительные. О чем говорила хотя бы такая деталь его будничной жизни. Табачный дым в помещении «наливайки» был вне закона. Следили за этим строго. Поэтому перекурить выходили в любое время года на улицу, или на крыльцо. Выходили, смело оставляя на столиках недопитые стаканы. Здесь не крысятничали и у своих не воровали. Тем более — спиртное. Кому не на что было выпить либо решали проблему тут же, у амбразуры, сшибая по рублю, по два, либо на улице с помощью сердобольных граждан, готовых «войти в положение».
Кто наливает, тот и за порядком наблюдает
В силу специфики заведения народ здесь собирался, естественно, только пьющий. Выпивалось много, но, за очень редким исключением, домой клиенты добирались на своих ногах. Во многом благодаря продавщицам, зорко следившим за состоянием подопечной публики. Они точно угадывали, когда тот или иной посетитель доходил до кондиции, а тем более опасно приближался к «красной» черте, и незамедлительно на это реагировали.
— Так, Вован! — кричала со своего рабочего места вглубь зала Надежда (или Лена — смотря чья была смена). — Давай-ка, завязывай! А то уже дребезжишь — скоро посыпешься.
— Да все нормально, теть Надя! — пробовал возражать Вован, заранее, впрочем, зная, что бесполезно.
Если тот же Вован продолжал упрямиться, продавщица, не напрягая голосовых связок, спрашивала со значением:
— Может, тебе помочь с доставкой на дом? Вызовем машинку с синей мигалочкой. Домчит с ветерком…
Каким бы пьяным ни был, намек упрямец понимал и, уже больше не переча, шел, пошатываясь, к выходу.
Действенна была и другая применяемая продавщицами превентивная мера. Заметив, что клиент начинает «дребезжать», ему переставали наливать. И бесполезно было упрашивать плеснуть хотя бы полстаканчика «на посошок». Не проходили также попытки доброхотов взять этот «прицеп» как бы на свою долю. Зато и домой клиенты доходили без эксцессов и приключений на свою…
Находились, конечно, и особо упертые и куражливые, которые стремились продемонстрировать во что бы то ни стало свою «самостийность» и «незалежность». Тогда Надя (или Лена) выходила из рабочего помещения «на линию огня» и с холодным металлом в голосе обещала:
— Будешь выступать дальше — дорогу сюда можешь забыть. Мы тебя (подразумевалась напарница) даже на порог не пустим.
В шинке повисала тишина. Буян, собиравшийся продолжить кураж, с пьяной ухмылкой поворачивался к собутыльникам, ища моральной поддержки, но наталкивался на глухое молчание. А кто-то из пожилых уже мужиков, потрепав по плечу, говорил ему:
— Ты и в самом деле… того… Отдохнул бы чуток… А то ведь, — кивал на продавщицу, — и правда не пустит.
Предпринимая последнюю отчаянную попытку сопротивления, буян вдруг и как-то не очень к месту заявлял:
— А вот ученые доказали, что выпивать не вредно. И даже полезно…
— Выпивать, а не пить, и в дозах гомеопатических, а не идиотических, — жестко парировала продавщица.
И буян окончательно сдувался, как проколотый шарик, и осторожно бочком обходя Надю (или Лену), ретировался.
Продавщицы, казалось бы, при этом сильно рисковали. Ведь пьяный человек часто агрессивен и непредсказуем. Но, во-первых, Лена с Надей были женщинами смелыми и решительными, из тех, которые коня на скаку остановят, не говоря уж об ослабленных алкоголем посетителях «наливайки», а во-вторых, они уже по самому статусу своему стояли как бы «над схваткой» и были «по умолчанию» неприкосновенными для посетителей «наливайки». Как когда-то пианисты-таперы в ковбойских салунах, над головами которых висело предупреждение: «Не стреляйте в пианиста. Он играет, как может».
Когда-то, на заре существования ООО «Виночерпий» в его заведениях имелись штатные охранники. Но себя они не оправдали. Были ленивыми, трусоватыми и, увы, неравнодушными к зелью. Перебравших клиентов и дебоширов трогать не решались, исчезая в самый ответственный момент, зато угоститься за счет присутствующих были очень даже не прочь. Большую же часть дня проводили они в укромном уголке рабочего помещения, подремывая на стульчике. Зато настойчиво требовали прибавки «за вредность». В конце концов, убедившись в их бесполезности, хозяева ООО своих «блюстителей порядка» сократили, переложив их охранные функции на хрупкие плечи продавщиц. И они с ними неплохо справлялись…
Некоторые хлопоты доставляли «залетные», местных порядков не знавшие. Но и с ними Лена с Надей без особого труда справлялись. За столиками «залетные» часами не простаивали: быстро и деловито выпив, бросив за щеку карамельку, уходили. Иногда возвращались, чтобы повторить, но не напивались. Пресекать приходилось, главным образом, их попытки закурить по незнанию в помещении. Им объясняли, что здесь «вагон для некурящих», и инцидент исчерпывался.
«Залетными» были обычно рабочие окрестных предприятий, дождавшиеся после двух-трех месячной задержки зарплаты. Они выпивали пару стаканов, набирали про запас вина в полиэтиленовые «полторашки» и спешили осчастливить получкой семью.
Но когда на пороге заведения возникал незнакомый субъект уже в состоянии полного непотребства, красивая, женственная, изящно тоненькая, как статуэтка, Лена, обычно спокойная и выдержанная, преображалась вдруг в злобную фурию и пронзительно, так, что стекла звенели, орала из амбразуры:
— Куда же ты прешься, конь педальный, чмо синее?!.
Публика в шинке испуганно втягивала головы в плечи. Находящийся на грани полного бесчувствия «конь педальный» не сразу понимал, что происходит. Но уже через несколько мгновений Ленин окрик «прожигал» его пьяную «броню», доходил до сознания и заставлял убираться восвояси.
За словом в карман Лена никогда не лезла. Но однажды от удивления и она не смогла найти, что сказать.
Потомок великого Чингисхана
Заскочил как-то в ее смену в «наливайку» здоровенный, крупнее даже Битюга, широкоскулый узкоглазый мужик.
— Налейте мне большой стакан водки, — попросил. — И дольку лимона на закуску.
Лена с сомнением посмотрела на азиата — большой пластиковый стакан вмещал пол-литра жидкости, а заказал-то мужик не бормотухи слабенькой, а водки, но, ничего не сказав, налила.
Азиат поднес к носу стакан, понюхал содержимое.
— Водка не паленая, качественная, — поспешила успокоить Лена.
Ничего не ответив, азиат выдохнул и, не отходя от амбразуры, приложился к стакану. В горле его несколько раз булькнуло, стакан на глазах изумленной Лены опустел. Азиат швырнул в рот следом дольку лимона, глянул мельком на посетителей и снова обратился к Лене:
— Еще полстакана.
Подошедший за очередной порцией вина Вован уж, было, стал протягивать в амбразуру деньги, да так и застыл от удивления. Завороженная азиатом Лена зависшую руку Вована даже не заметила.
Распочав новую бутылку водки, она отлила половину ее содержимого необычному посетителю. На этот раз ему хватило всего двух глотков. Глаза у Лены стали квадратными. А мелочь посыпалась из руки Вована и, подскакивая, со звоном покатилась по прилавку.
— Ты откуда такой? — приходя в себя от увиденного, спросил Вован.
— Земля моих предков — Монголия.
— А много ли монгол может выпить? — поинтересовался Вован.
И монгол, расправив плечи, сверкнув прорезями глаз, с невероятной гордостью ответил:
— Да сколько угодно! Для потомка великого Чингисхана пределов нет!
И так же неожиданно и стремительно, как появился, исчез.
Сначала Вован подумал, что, наверное, допился уже до глюков и вот мерещатся всякие видения в облике монгола, лакающего водку в количествах и скоростью неимоверных. Но питейный день сегодня для него только начинался, и до видений, по идее, было еще далековато. Тогда Вован решил проверить себя на детекторе трезвости — Лене.
— Ты этого… монгола сейчас видела? — спросил он, боясь услышать «нет», а с ним и отлучения сегодня от выпивки, но Лена утвердительно кивнула головой:
— Ну и здоров же, черт!.. — восхищенно констатировала она, не находя больше никаких иных слов.
Другим здесь не климат
Алкогольные персонажи в «наливайке» встречались разные. А вот носители других тяжких пороков — наркоманы, там, гомики, или, не дай бог, педофилы — сюда не совались. Им тут был и не климат. Ими в лучшем случае брезговали.
Как и самыми темными, отстойными пьянчугами, грязными, ниже плинтуса опустившимися бомжами. Да они и сами появлялись здесь чрезвычайно редко. По той, прежде всего, простой причине, что им не хватало денег даже на то непрезентабельное пойло, которым здесь торговали. Эти довольствовались все больше фанфуриками со спиртосодержащими жидкостями для гигиенических целей типа «Настойка дуба», или «Настойка боярышника» которые всегда и в любом количестве, дешево и сердито можно было приобрести в парфюмерном или хозяйственном отделе промтоварного магазина и даже в газетном киоске.
Не тусовалась в «наливайке» и сопливая молодежь. Народ тут обретался в основном взрослый, поживший, много чего повидавший и испытавший. Разве что Санёк был моложе остальных здешних завсегдатаев, хотя, с другой стороны — судя по всему, тоже судьбой не балованный, битый.
В документах (как потом выяснилось) он значился Александром Никифоровым, но все в шинке звали его Санёк. Откуда и как появился здесь этот худой белобрысый голубоглазый паренек, никто не знал, не помнил. Даже вездесущие продавщицы. Возник незаметно и также незаметно в этих стенах существовал. Любимым его местом была неглубокая ниша в кирпичной стене с батареей отопления. Зимой здесь было тепло и уютно, а летом — прохладно. Тут днями напролет Санёк и подпирал чугунную батарею, рассеянно взирая на гомонящую публику, а иногда, уставая стоять, устраивался прямо на полу под нею и, привалившись спиной к ее ребрам, засыпал. Иногда пропадал на день-другой, снова возвращался. К этому привыкли, и место в его любимом проеме никто не занимал.
О себе Санёк не распространялся. Знали только, что сирота, бывший детдомовец, а в настоящее время перебивается, чем придется. Жалели пацана, сочувствовали, а кто-то и выпить-закусить за свой столик приглашал. Санёк охотно соглашался, особенно закусить, поскольку голодный был всегда. Сердобольные продавщицы тоже подкармливали. И даже в нарушение всех правил в крепко морозные зимние ночи оставляли его в шинке ночевать на невесть откуда взявшемся здесь надувном матрасе под той же батареей. Впрочем, ничем особо они при этом не рисковали. Дневная выручка ежевечернее забиралась. А рабочее помещение, где хранился алкоголь, оставалось под замком за крепкой стальной дверью. Тем более что воровскими наклонностями Санёк не отличался. А вот на заботу откликался благодарностью: к открытию «наливайки» зал для посетителей сиял чистотой. И пока сменная продавщица управлялась с первыми клиентами, Санёк прибирался на улице: в зависимости от сезона то снег на территории сгребал, то подметал.
В общем, прижился Санёк в шинке настолько, что без него заведение и представить себе уже было невозможно. Кто-то из завсегдатаев однажды назвал его «сыном шинка», и Санёк словно бы новый социальный статус себе обрел.
К полудню шинок бывал уже полон. За столиком в дальнем от окна его углу располагались те