Лемминги. Гл.анти19. Наяда

Я знала, что она смотрит на меня из окна, поэтому вошла в тот же троллейбус, что и обычно. Но вместо того, чтобы выйти через остановку, возле школы, я села у окна. Троллейбус проехал ещё несколько кварталов и стал огибать район, подбираясь к старому городу. 

Мне пришлось разглядывать всю эту убогую дрянь, что разрослась между нами и частным сектором — балконы размером с гараж, ряды торговых будок, врытые посреди бывшей зелёной зоны. Разнообразие, как в колонии бледных поганок. Всё, что здесь осталось от травы, разворотили колёса торгашеских автомобилей. Рваная кромка района... Человеческие особи обречены на творчество, а творчество обречено выражать суть творца. 

Скоро мир встряхнётся так, что весь этот мусор разлетится пылью.

 

Я вышла на привокзальной остановке, толпа вынесла меня наружу — баулы, пот, толчея, а другая толпа, эти мясные мешки, уже спешили навстречу, чтобы запихнуть себя в мешок металлический. Смешно! Однако мне было совершенно не до них. Я впервые оказалась одна на вокзале. Прижав к животу сумку, чтобы уберечь её от цыган, я потащилась на перроны.

Лисичество стоял у шестого. Я не удивилась совпадению цифры — шестёрка преследовала и меня. Мы вообще удачливые, далеко не только в таких вот небольших знаках. Это — один из видов превосходства детей Бездны над людской чернью.

 

Он стоял и смотрел вдаль, сунув руки в карманы плаща. Когда я подошла, Енле с трудом оторвался от созерцания, откинул с лица длинную прядь, и лицо его прочертила однобокая усмешка. Тут мне в голову пришла одна мысль.

— Сними значки и зрачки, — велела я. — Не стоит быть заметным.

Зрачками я называла его цветные линзы. Сегодня почему-то он надел лишь одну.

— Что ты, милая сестрёнка! Даже если кто-то заметит, какая разница? Никто не может нам помешать. Тому, кто захочет, просто не повезёт в достаточной мере.

— Эгрегор людской власти силён, он обязательно будет сопротивляться — хмыкнула я, хотя очень хотелось просто согласиться. Тем более, он так тепло назвал меня сестрёнкой.

 

Всё-таки он послушался — стал откалывать кругляшки от сумки.

— Слушай, а я потерял один, оказывается, — растерянно сообщил он.

Я взглянула. Недоставало самого удивительного — красно-чёрного. Он идеально повторял и дополнял наш символ. Вот это пропажа!

— В транспорте оторвался?

— Наверное... Хотя нет, это могло быть у Арта. Слушай! Я ведь встретил того парня, о котором сообщал Глазок. Ты читала «аську» этой ночью?

— Нет, уснула, — призналась я.

— Короче, Зря-Чей написал Кобре из интернет-клуба аж часа в четыре, и Кобра такой: это тот самый, которого я выцепил на улице, он ещё перебил мне охоту. Представляешь? Тогда они кинули мне эсэмэску, и я прямо перед отъездом помчался проверять. Пришёл на эту хату, значит, подъезд еле нашёл — надо его тоже пометить, кстати... А меня-то Арт не знает, а я-то чуть не забыл, уже торча под дверью, что Зря-Чьего там знают как Шамана! Короче, заморочился, но в итоге меня впустили, я с этим парнем поговорил.

— Ну? Какой он?

— Он и похож на нас, и нет. Но чутьё у него есть, глаза открыты. Он тоже поёт свою песню... Но мелодия непонятна мне: сладость и строгость в том звуке, две противоположности. Обе чересчур сильные, но не гасят друг друга. Как бы сказать? Там такая как бы неприятная строгость, одновременно жгучая сладость, они звенят трепетным колокольчиком, однако иначе, чем твои бубенцы. Слишком ярко! Песня ускользает, обещает невиданное, манит непрошеной новизной, но при этом мне хочется спрятаться в родной мрак. Сестрёнка, она до сих пор звучит во мне! Вдруг Фатум складывает для нас дорожку на уровень ещё выше прежнего, или же повернётся так, как мы не ожидали? А может, всё наоборот — парень просто не созрел, не продвинулся достаточно по пути развития. Однако он к нам близок реально, конкретно! Даже имя у него есть, прикинь?

— Ничего себе!

 

Укол зависти: у меня не было имени, пока Фатум не свёл нас с Коброй, да и тогда оно появилось не сразу. Как будто Бездна долго не могла разглядеть, на что же я гожусь, как будто моя истинная сущность слишком глубоко захоронилась под ложной личностью плоти. Но нет, я не буду осквернять себя обидами — мы все равны. 

 

— Ага, полное ничего себе! Его зовут... Кажется, Звонкий. Совершенно неожиданное имя, но соотносится с тем, что я от него учуял. Какой же из аспектов Бездны собирается воплотиться в нём, интересно?

— Жаль, что я всё ещё не свободна. Могла бы тоже там быть, — вздохнула я.

— Не печалься, крылатка. Голубиная Княгиня вообще прикована к дому, но её сила огромна, а вклад бесценен.

 

Лисичество ссыпал значки в карман сумки. Взгляд его стал печальным — таким печальным я редко его вижу, только когда он тоскует по Дому. Тогда обе половины его рта грустят, а не только одна. Так было и теперь.

— Я вот думаю, сестрёнка... Что было бы с нами, если б не Фатум? Куда бы мы пошли тогда со своими стремлениями? Просто — куда?

Я не поняла тогда, почему он это сказал. Но когда попыталась переспросить, он однобоко усмехнулся и ответил лишь:

— Мне пора. Пойду уже в вагон. Давай обнимемся напоследок.

И мы обнялись.

— Удачи, — прошептала я в страшном волнении, ведь мне, школьнице на коротком поводке, любая поездка казалась путешествием на край света. Лисичество вёз с собой нашу миссию, наш дар. Пусть это была всего лишь соседняя область, но для начала экспансии сойдёт и так, а вскоре мы предадим Исконной Бездне весь мир.

Я думала, он повторит, что удача всегда при нём. Но что-то изменилось в его глазах, я видела это даже через так и не снятые линзы. Нездешняя прозрачность появилась в них, совершенно не свойственная его обычному взгляду, лукавому и жадному.

— Я иду, — просто сказал он. На губах его дрожали какие-то ещё слова — прощание? просьба? — но паровозный гудок унёс их не сказанными.

 

Я долго стояла потом на перроне, ёжилась на утреннем холоде — взмокла в дурацком трикотажном гольфе, а от сарафана вообще никакого толку. Но я должна была смотреть, как отходит поезд, чтобы послать ему вслед лучи успеха, энергии и всего самого лучшего, что у меня хранилось в душе. Я даже устала.

А потом я поняла, что начинается мой собственный, единственный и неповторимый день. День, про который она думает, что у меня четыре урока — физкультура, которую я прогуляла прямо сейчас, ОБЖ, два английских. Наверное, очень полезные вещи для будущего — но дело в том, что будущее отменяется.

 

Я затянула два хвоста волос покрепче и смело вступила в свой день. Весна вонзилась в меня, словно булавка в стрекозу. Хаос весеннего пробуждения кипел в крови, заряжая мой голос той самой силой, которая влечёт за собой бессмысленную чернь.

Но я пока ещё не стрекоза.

Я — Наяда.

 

 

Я шагаю по залитой солнцем улице. Вдоль по улице на первых этажах беспорядочно гнездятся магазины, из салона мобильной связи несётся музыка. Пульсирующий транс. Пронзительная дрожь клавиш, дробный бит, рваное пение возносят моё сердце. Это — гимн моему шествию. В салоне не знают об этом. Автор трека не знает об этом. Никто не осознаёт, но все они идут по сюжету, по линии Фатума.

Каблуки моих туфель вбивают ритм в асфальт. Пешеходная дорожка незримо корёжится от боли. Я мысленно подпеваю, на ходу вытягивая браслеты из меньшего кармана школьной сумки. Мои бубенцы занимают своё место на запястьях.

Источая атмосферу смерти, я приманиваю тех, кто уже познал её вкус своими силами. Они слетаются, как бабочки на янтарную смолу. Сквозь их души, настроенные на волну, я торжественно проношу скорбную и сладкую нить. Свою песню.

 

Я прохожу мимо ссорящейся пары, и они, заледенев, умолкают — у них больше нет сил на гнев, разве это не благо?

Я миную женщину с детёнышем, мальчишка будто сопротивляется, но он слишком зависит от матери и неизбежно провалится в её тень.

Старик, заслышав мои бубенцы, сбивается с шага, словно ноги уже ведут его в нужном направлении.

Все они слышат мои непроизнесённые слова. Бубенцы стрекочут, в них — голос Бездны:

 

...Эхо подводных залов, шорох змеиной кожи в ядовитых лианах. Лисьи головы клацают зубами, с них капает осиный мёд. Скрип насекомых. Судорожные щелчки клювов, вечерняя лихорадка. Гулкий треск тысяч пар стрекозиных крыльев...

 

Понемногу, удар за ударом, слово за словом, я взгрызаюсь в их защитную оболочку. Нити, продетые в их сердца и конечности, сделают из них кукол Фатума. В покорности судьбе они найдут свою лучшую долю. В этом путь. Бездне равно нужны все они, нет ни первых, ни последних, все они — чернь, то есть пищевая масса.

Фатум — притяжение, исходящее от Бездны. Он замещает бессмысленные метания черни по иллюзорным вариантам. Иллюзии их похожи на вот эти вот модные магазины слева и справа от меня: разницы по сути нет, тряпьё, даже покрой схож. Я лишь рассказываю страдальцам, что самое ценное в магазине — дорожка к выходу. По той же дорожке иду я сама, но в моей душе больше смысла, чем у тысячи этих стадных животных. Путь мой куда замысловатей и веселей.

Эй, за мной!

 

Я шагаю, а вдоль дороги торчат столбы афиш, рекламные борды. Лик Анубиса на флаконе духов Trussardi; кулон со стрекозой на неестественно тонкой шее модели. Это — декорация моему шествию.

Их будет становиться только больше, этих воплощений. Творцы мод чувствительны к веяниям, улавливают их жадно — что бы ни принёс им ветер перемен. Сегодня он несёт пепел, и плесень, и дыхание вечной пресветлой ночи. Наш ритм разносится по ветру, наши вибрации.

 

Значки Лисичества — ещё одно тому доказательство. Он купил их вместе с линзами, когда ездил на «Ранму», фестиваль косплея. Собирался затарить значков из сериала про алхимика, но в итоге обрёл тот самый, будто специально для нас изготовленный. Красно-чёрный, с изображением «капут-мортуума», у которого посередине разверзнута идеальная окружность Бездны. Самое смешное, что это картинка из попсового аниме вовсе другой тематики, она означает что-то совершенно иное, но разве нам это важно? Одно имеет значение: этот образ вытатуирован на мире, мир принял клеймо. Тем самым шестерни всеобщего сюжета — сдвинулись.

Теперь значок потерян. Что это значит? Для тех, кого прикрывает Фатум, случайности неслучайны.

 

Год в разгаре весны, день в разгаре утра. Птицы в разгаре мора, город запятнан. Хаос рвётся из-под земли — и не в порядке мир!

 

Я шагаю, пока дыхание не сбивается настолько, что начинаю спотыкаться. Тогда отнорок улицы принимает меня в свои недра. Заползаю меж розовых боков зданий, утирая лоб рукавом. Во дворе за клумбами из покрышек лежит бревно. Я сажусь — кора сыровата, достаю из сумки тетрадь, подкладываю. Следом тащу пожёванный пенал в пятнах чернил, оттуда — чёрный спиртовый маркер. Она возмущается, если я пользуюсь лаком для ногтей, но я хитра. Краска ложится на мои ногти, награждая их обсидиановым блеском, который легко можно будет стереть позже. Вслепую рисую капельку на щеке.

Это тоже — часть воплощения Фатума. Сюжетной линии, по которой обречено пойти вслед за нами всё человечество.

На миг становится легче, но вскоре кровь закипает снова. Я чувствую себя точкой притяжения, чёрной дырой с огромной гравитацией — Бездной в миниатюре. Мало! Нужно больше тяги, намного больше!

Я осматриваюсь и замечаю доску для объявлений, приколоченную возле двери подъезда. И ещё одну, и ещё...

 

Прямо на объявлениях я пишу приговор человечьему миру — облекаю в слова ту синюю, зелёную, лиловую тьму, что набухает во мне. Всё, что приходит в голову, но всё об одном, об одном.

— Асфальту нужно больше... — надиктовываю я себе.

Маркер поскрипывает. Как долго! В груди холодеет, я оглядываюсь на каждом слове: вдруг заметит кто?

«Асфальту нужно больше ДЫР», сообщает бывшее объявление об аренде офиса. Радуйся, бумажка, несёшь теперь глубинный смысл, а не копию копии.

Перебегаю к соседнему подъезду. «МЫ — лезем из норы», пишу прямо на фонарном столбе. Жало маркера треплется о грубую поверхность. Чуть не пропускаю букву. Сердце колотится до удушья.

— Хватит, — умоляю я, но жажда не стихает, она заполоняет меня всю, и слов больше не остаётся. Поэтому на третий раз я нацарапываю три чёрных окружности.

 

Наш символ, подаренный нам улицами. Кто-то по воле Бездны воплотил его, но ещё задолго до того «мёртвая голова» представлялась мне в муторном полусне — на шестом или седьмом уроке подряд со мной бывает. А вот Кобра, например, нашёл его для себя в старинной книге, подобранной на помойке. Случайная-неслучайная находка.

Не выдержав напряжения, я бегу. Хвостики волос бьют по разгорячённым щекам, сумка колотит по ноге.

Куда?

Куда угодно. Наугад. Все дороги ведут к центру гравитации.

 

Я всегда знала, что я не отсюда, искала выход, алкала нездешнего покоя. Со временем поняла: покой — распад и остановка процессов. Самые сильные эмоции — негативные, а самые насыщенные ощущения мои всегда пропитывали тоска и страх.

Я углублялась в свою реальность — и однажды из глубины ответили.

С тех пор всё прочее стало неважным. Я больше не искала — радости, там, заботы чьей-то. Если меня обижали, я просто уходила вращаться вокруг чёрной дыры. На этой карусели мой убаюканный разум иногда начинал создавать обрывки мелодий, сочетать ритмы.

А потом я поняла, что чем больше их мысленно напеваю, тем больше чернь сторонится меня, словно ощущая чужеродность того, что во мне. Да я и сама себя чувствовала кем-то новым и с удивлением познавала отвагу и целеустремлённость этого существа — моего подлинного «я». Личинка начала своё превращение.

 

...На самом-то деле это Голубиная всё начала. Она в бесконечных сетевых путешествиях отыскала Кобру. До тех пор центром его жизни было творчество. Узнав, что не только он обладает хищной душой, Кобра понял, что центра нет, или вот так: центр это само Отсутствие, бесконечно глубокая чёрная точка. Ничто из суетного мира не может заменить её.

Они строили планы в открытую, прямо в дневниках «Беона», ещё треки свои выкладывали, так я их и заметила. Изящные образы из их заметок оказались ничем иным, как моим собственными кошмарами, видениями сна и яви. Да, когда-то меня пугала Бездна и её порождения, но разве страх и любовь — не одно и то же?! В компании этих двоих мои видения обернулись стихами и песнями. Енле увидел их и пришёл к нам. Затем подключились многие другие, но только Зря-Чей из этих новых оказался готов к масштабным действиям и предложил план.

Кобра перебрался из глухого посёлка, свой тамошний дом продал, а здесь ему помогли устроиться знакомые — у его творчества почитателей в сети навалом. Потом к нему присоединился Зря-Чей — хотя, кажется, даже Кобра не знает, где у того постоянное лежбище. Покупатели зовут его Шаманом, мы его для краткости — Глазом, а вообще его ник означает «Пустоте Принадлежащий». Наконец, Енле приехал к нам под предлогом поступления в вуз. Живёт он в общаге, а на занятия плевать хотел: к тому времени, как подойдёт срок его отчисления, людской мир уже полетит вверх тормашками.

Наша хищная стая — моя подлинная семья. Куда там ей и её душащей заботе до нашей смертной любви.

Голубиная Княгиня — милосердная сестра. Она, в искалеченном теле, лучше нас всех познала страдание плоти. Её ник в сети пишется «Кн(и)/(я)гиня», отсылаясь к Голубиной или Глубинной книге. Нет ничего глубже нашей Бездны, поэтому вот так.

Из столицы, из сердца страны вещает она песнь гибели. Голуби, что сидели на её подоконнике, питались её хлебом, разносят песнь по округе. Не отравой разносят, но собственной грязью, что отзывается в их телах на вибрации разрушения. Не инфекция распространилась, породив мор, но идея. Повсюду голуби засыпают на асфальте под колыбельную Княгини.

Вот и люди для Княгини подобны голубям — смешным символам духовности, полным заразы и паразитов. Она знает, как сшить их внутреннюю нечистоту и абсолютную извращённость Бездны, отчего они становятся послушными воле Фатума.

Для Зря-Чьего пути человеков — игрушка-лабиринт, который он встряхивает импульсами варгана, пока события не покатятся должным образом. Людишки так смешно бьются о стенки! Для Енле они словно куклы, в чьи шарниры затекает яд и мёд. Об этом его пронзительная песня — визг перенастроенной губной гармошки. Для меня...

Для меня они — мелочное копошение, послушное ритму. Годятся на то, чтобы пожрать их жвалами, отнять силы, приспособить для своего развития.

Жвал у меня пока нет... Воля Фатума не вполне поглотила во мне те нелепые метания, которые чернь зовёт свободой выбора. Людская толстокожесть ещё не сошла, и моя сущность подобна кокону насекомого, в котором зреет невиданное.

И всё же я танцую в такт. Фатум только что доказал мне это, поскольку вывел меня на мост.

Да, приметив на одном из домов проржавелый номер 19, я обогнула его и обнаружила пешеходный переход, откуда меня повела совершенно пустая дорога, заросшая по обочине лопухами. За ними в диком кустарнике догнивали железнодорожные контейнеры.

Гравий колется через подошвы, шурша, да ещё на бегу натёрлись щиколотки. Дорога тысячи ножей. Это подходит. О, как это подходит!

Мост над оврагом — широкий, но тонкий — слегка покачивается, когда я выбегаю на середину. Потустороннее чувство.

А когда я вижу, что там, по ту сторону моста, то несколько раз подпрыгиваю, так опьяняет меня вкус победы.

Бубенцы захлёбываются. Я выиграла, выиграла у города, вырвала ценность из людской системы. Место просто идеальное. Нужно только открыть на той стороне ворота или пропилить дыру в заборе, но с этим Кобра поможет, у него инструментов всяких масса.

Здесь-то всё и изменится.

Я расцвету крылаткой, хищной и прекрасной, и слюда моих крыльев отразит весь мир, и станет мир отражённым, и Бездна будет наверху, воцарившись над миром.

А пока я плаваю в несотворенных тёмных водах Исконного. Я — Личинка Пустоты.

Я — Наяда.