Неуверенный зеленый

Между весной и невесной пролегает цветовая граница. Когда на Гребневских песках, речном острове, деревья начинают раскрывать почки, нежно зеленые, едва видимые между веток, возникает настоящая весна. Она повисает в этом мареве и качается вместе с чайками, еще не ожившая до конца, со слипающимися глазами, робкая. Я вижу весну через окно маршрутки. Неуверенный зеленый цвет скользит мимо — остров длинный и обрывается на слиянии двух рек, не в силах нырнуть в чужие воды. Маршрутка въезжает на мост. Теперь весна внизу, дышит в живот многотонному гиганту, бурлит в его пустотелых конструкциях, подкидывая зелень все выше, чтобы слиться с чистым апрельским небом, перетечь в него так же, как и всякое время становится частью большего по размеру небытия.

 

— Опять появился циклоп, — говорю я Мите. — Ехал по Печерской, даже не остановился. Двери нараспашку. Кто-нибудь мог вывалиться.

Одноглазый трамвай, подобно Полифему, крал людей, предпочитал старушек. Он соединял два рынка, и взбалтывая внутри картошку, рассаду и грунтовые огурцы из совхозных теплиц, давал на повороте уверенный, визгливый сигнал. Голова Полифема была лысая, красная, чуть потная от утренней росы. Раньше здесь ходил новый, молодой и борзый, трамвай в форме европейской сигары — сломался теперь. На рельсы вернули циклопа.

— Все возвращается.

Митя молчит. Главным образом, потому что его здесь нет.

— И ты вернешься.

 

Летом мы жгли ботву на задах огорода. Митя накидывал огромную кучу, выше моего роста, выглядывал из-за нее хитро. Потом немного убавлял, пихал под низ желтую газету и пытался раздуть гигантский костер. Иногда ботва была такая сырая, что вообще не хотела заниматься. Тухла вялым дымом от газеты, и Митя плелся за дровами.

Я сидела на земле, сложив ноги калачиком, и стругала палочку. Не было большой разницы, возгорится ли пламя. В лунках оставалась не собранная мелкая картошка, с тонкими крепкими усиками. Такая цепляется за растение до конца, ее отрываешь с силой. Полные ведра картофеля уже переместились в амбар — в этом году дело шло хорошо.

Наконец Митя вернулся без дров, но с гитарой. Мы пели.

Ночное небо стояло над головой, как всеобъемлющий знак вопроса, как единая интонация окружавших нас вещей. Митины пальцы медленно перемещались по грифу, искали нужное и не находили. Я выбросила палочку. Мы спели еще, а потом луну заслонило облако, и стало очень темно.

 

Сообщения от 5 мая 2019 года:

— Ты приедешь? Тебя ждать?

— Не получится.

— Почему?

— Давай на следующей неделе.

— Давай.

 

Я стою у магазина с банальным названием «Еда». И действительно, в нем продают еду. По-моему, там надо продавать бельевые веревки, вязаные шапки, гвозди, горбыль, лук-севок, мухобойки или телевизоры. Из принципа, из духа противоречия, из любви к искусству. Вот вы, например, любите искусство? Я — очень.

И гвозди тоже люблю.

У Мити была привычка прямить каждый вытянутый гвоздь. Мы разбирали старый сарай, я приноровилась орудовать гвоздодером: подцепляешь шляпку, заводишь руку под углом и резко вниз. Гвоздь выходил со стоном — то ли от трения, то ли от страха. Митя брал его и долго катал по столу, обстукивая молотком. Мы насобирали жуткую уйму гвоздей — штук триста. Кривые, побитые жизнью, невеселые, они казались арестантами, готовыми к погрузке в душный товарный вагон.

Потом не пригодились, конечно. Митина мать выбросила их, когда съезжала с дачи.

 

— Иногда иду по улице и представляю тебя рядом. Смотрю на тебя. Мы держимся за руки: я раньше не замечала, какие у тебя большие ладони. Из них можно суп есть, щи какие-нибудь. Почему ты смеешься? Мы идем, а потом ты останавливаешься, тянешь меня к себе. И целуешь.

Я думаю, это произойдет. Не потому что верю в материальность мечты — любое настоящее гибельно для мечтателя, но все же есть вещи, обреченные случаться. Так, по каким-то своим приметам летят на север птицы. Вчера в университетском дворе я видела первую трясогузку: она пыталась найти немного пищи в еще негустой траве. Летали шмели, пушистые шмели. Ты смеялся, когда я пела про шмелей. Улыбнись!

 

Зачем мы напились, как свиньи, я так и не поняла. Очень пьяные встали с бревна — казалось, оно намертво вдавилось в зад. Бревно, тоже довольное, что свободно, откатилось. С реки тянуло сыростью, квакала сумасшедшая лягушка. Митя затушил костер сначала по-человечески, потом по-пионерски, попросив меня отвернуться. Я отвернулась. Звезды кособоко ползли по небу.

Мы сели на велосипеды. Было два часа ночи, или около того. Стояла такая невыносимая тишина, что даже пьяное, со всем примиренное сознание, не хотело в нее вслушиваться. Митя ехал впереди крупными зигзагами. Его спина в свете луны казалась белой. Я нажимала на педали, но велосипед не двигался. Сзади хлопал по крылу привязанный котелок. Митя догадался снять его с костра — я бы забыла.

Возле крутого подъема мы слезли.

— Не пойду, — сказала я. Ноги совсем ослабли.

У Мити было два велосипеда, он сам и я. Сложная задача, почти как про волка, козу и капусту.

Он сказал:

— Давай вспоминать. Что там было в первой части «Гарри Поттера»? Дом Дурслей.

— Дурслей, — повторила я и сделала шаг в гору.

— Бирючина.

— Что? — еще шаг.

— Privet drive.

— Это ты читал в оригинале, а я так, — десять шагов, одышка.

— Хорошо. Змея, парселтанг. Что дальше?

Я медленно вспоминала текст и карабкалась все выше и выше. Когда Гарри победил горного тролля, мы оказались у перекрестка, с которого дороги вели вниз — в поля и деревню. Митя сел на велосипед, легко оттолкнулся и сразу оказался далеко от меня. Мне было стыдно. А луна все еще светила. Лучше бы она погасла навсегда, как гаснет в те минуты, когда не нужно. Я с трудом вскарабкалась, ощутила жесткое скрипучее седло, и ветер бередил былую рану. Секундой позже быстрая езда выветрила все мои претензии к луне: колеса жужжали по асфальту, наматывая на свои оси улицу за улицей.

 

У него была собака, как у Электроника. Тоже Рэсси и тоже эрдельтерьер. Кудрявая, смешная. Носилась по участку молнией, ела жаб, если находила, один раз принесла утенка. Утенок умирал: клювик был раскрыт и полон крови, перья и пух в собачьей слюне, грязные. Митя положил утенка на землю. Взял лопату.

Я знала — он не хочет.

Он посмотрел поверх моей головы, на сарай. А потом одним ударом — убил.

 

— Я сделал змея.

Он показал. Чудовище из говна и веток готовилось полететь. Вместо капроновой нитки — леска, на спине коряво написано «Митя».

— Ты назвал его в свою честь?

— Да. Нескромно?

— Почему же, наоборот.

Митя побежал, потащил за собой змея. Змей припал брюхом к земле и всем своим видом показывал, что ему не охота. Митя настойчиво волочил его вперед, и наконец порыв ветра поднял змея до провисших в бурю проводов. С березы на нас смотрели ошарашенные вороны. Митя бежал. Змей летел.

Они исчезли за поворотом.

Я ждала, когда они вернутся. Не дождалась и пошла сама.

 

— Вчера я видела ежа. Зря он так рано проснулся.

— Зря.

 

Бывали дни, когда мне чудилось, что я выдумала Митю. Его реальность подтверждала только наша переписка. Сотри ее, и человека не будет. Он станет недоказуемым. Бледной тенью. Память и воображение — не соседи, а две стороны одного целого.

Так и мы. Соседи? Одно целое? Человек и его воображаемый друг?

Виноват апрель. Он растворял знаки.

На перекрестке сломался светофор. Мигал, потухал, загорался не тем и не тогда. Поток машин бешено несся к мосту. Мне надо было на ту сторону, я нажала кнопку и ждала, ждала, ждала, когда же появится зеленый человечек. И вот он задрожал на той стороне — пока машины не опомнились, я побежала. Мне казалось, очень важно добежать до него.

Успела.

Он еще долго дрожал, словно загорелся не для меня.

 

Я умела рисовать только его, другие лица не получились. Брала фотографию и копировала знакомые черты. Не трудно — просто переводишь линии с одной плоскости на другую. Митя получался похожим, только слегка смещенным — правая сторона выше левой. Он не обижался и терпеливо одобрял каждый портрет. Парочку взял на память. Я уверена, он их выбросил.

При переезде пришлось разбирать стол — я нашла несколько портретов. Как он меня не убил тогда? Злая, неумелая карикатура.

Да и он сейчас совсем другой. Наверное.

 

— Почему ты никогда не звонишь?

Нет, плохо. Получается, что я этого хочу.

— Привет! Как твои дела?

Глупо.

— А вот и я, приветик.

Боже, это еще хуже. Нужен нормальный вариант. Нормальный. После которого не хочется повесить трубку. Человечество обязано создать разговорник для таких случаев. Словарь-справочник для потерявшихся.

— Я скучала.

А то он не знает.

Может, действительно не знает.

 

Когда мы сажали картошку, я уверенно сказала бабушке, что справлюсь одна. Три сотки — плевое дело! Перекопанный участок прел под солнцем. Жаркий выдался конец апреля — дачники бросились на участки, как бедуины к роднику. Пока я возилась с граблями, бабушка привела дурачка Ваню. Вместе мы принялись сажать картошку — неловкий Ваня с бровями домиком и я, злая, как черт. Надо гнать его отсюда!

Мы прошли четыре ряда, я отерла грязной перчаткой пот со лба. Ваня наклонился и взял из ведра картофелину. Любовно взвесил ее, погладил и нехотя бросил в лунку. Волна горячего стыда подкатила к моему горлу. Я копнула глубже, чем стоило.

— Постой, не бросай, я сейчас подсыплю туда земли.

Митя с улыбкой наблюдал эту сцену позадь забора, как царь Салтан. Он уже все посадил, перчатки торчали из кармана спецовки.

— Будет картошка? — спросил он.

— Будет.

И точно — была.

Мы жгли ботву. А потом все кончилось.

Но на то и дан апрель, чтобы переворачивать времена.