Папы-мамы, ганг-ланг

Он стоял у служебного входа.

Курил.

Вынимая сигарету из полупустой пачки, с удовольствием подумал, что в последнее время курит гораздо меньше, чем прежде. Гораздо меньше.  

Выпуская в вечернее небо дым, беззвучно, внутри себя мурлыкал песенку. Её артисты, в том числе и его дочь, неслаженным хором — такова была задумка постановщика — только что вот исполнили в финале спектакля. Знаменитую «Лили Марлен». И она, эта песня, прицепилась к нему, как это часто бывает, прилипла, не отпускала.

«Vor der Kaserne, vor dem grossen Tor, Stand eine Laterne und steht sie noch davor…»

Немецкого он не знал и текст этот про солдата и девушку под фонарем никогда не учил — незачем было, а потому в потоке мелодии сквозь «ты-тыты-ты-тыты» всплывали лишь отдельные запомнившиеся рифмы, всякие там казерне-латерне, ганг-ланг…

С дочерью они заранее условились, что он не пойдет после спектакля за кулисы, в шум и пот гримерок, где ему пришлось бы расплываться в улыбке, что-то такое мямлить, мычать, нахваливая и режиссера, и артистов, маскируя подлинные чувства. Он же не знал  — понравится ему спектакль или нет, а потому решил перестраховаться. Если бы очень понравилось, он бы, конечно, зашел. Он любил, когда ему что-то нравилось, он был щедр на похвалу. Но сегодня сказал дочери, что уж лучше встретит её на улице, за шлагбаумом, во внутреннем театральном дворе. Как раз у фонаря, прямо как в шлягере, что самовольной шарманкой, блестящей блондинкой в искрящемся платье, вечной женщиной-вамп Марлен Дитрих, вертелся теперь в его голове.

 

Они собирались поужинать. Если он приходил к ней на спектакль или по каким-то своим делам оказывался в её театре, они всегда шли выпить и закусить в какой-нибудь ресторанчик неподалеку — благо понаоткрывали их на каждом углу и на любой вкус — как-никак центр. А они с дочерью давно уже, с её пяти лет, жили отдельно, и простых семейных радостей вроде совместных трапез были лишены.

— Ну… поздравляю, бэби! — сказал он, когда, прижимая к груди охапку белой сирени — его букет, дочь одной из первых вышла из стеклянных служебных дверей, махнула на прощание кому-то из коллег, а после ткнулась губами в его небритую щеку. — Поздравляю! Мне так очень…

— Какой парфюм у тебя, дэдди, вкуснючий!.. Не помню такого. Ты изменил своему «томфорду»? Новый? Поклонники подарили?

— Поклонницы…

— Ах, ты старый сердцеед! Молодец, что пришел, дэдди!

— Ну а как?! — он и в самом деле не понимал — как это можно проигнорировать премьеру у собственной дочери. — Это ты молодец. Мне реально понравилось. Растешь.

— Ой, не смеши. Где там расти, что там играть, ну сам подумай… «Растешь»!.. Ну что, к грузинам?

Она взяла его под руку. Настроение у нее было хорошим, и эта молодая энергия перетекла и к нему. Обогнув шлагбаум, они пошли в сторону проверенного грузинского духана, где не раз уже ели хинкали и молодой сыр, запивая кислым винцом или минеральной водой, такими холодными, что сводило зубы.

 

Премьера назначена на послезавтра. А сегодня были «папы-мамы». Так на театральном жаргоне называют прогон спектакля для своих. На такие бесплатные показы набивается особая публика — родственники и друзья, друзья друзей, работники театра, в том числе, бывшие, какие-то студенты, какие-то сомнительные старушки с ветхими удостоверениями союза театральных деятелей, обязательно приходит сутулый сморчок из института культуры, которого за глаза все называют сумасшедшим профессором, являются безработные режиссеры — плешивые, опухшие, с очками на цепочке и с вечными полосатыми шарфами, и, конечно, ненавидящие друг друга критикессы и театроведки, а еще — блогеры, фотографы и телеоператоры, если для них не организовывают отдельного пресс-показа.

 

— Нормальный спектакль или как? Будут ходить?

Спектакль был средний. Проходной. Невнятную современную пьесу, бытовую и многословную, худрук театра в свойственной ему манере напичкал поэтическими метафорами, пластическими этюдами. И песню про Лили Марлен зачем-то вставил в конце. Все это было, было. Прошлогодний снег. Ни рыба ни мясо. Дай бог продержится год. Но он бодро ответил:

— Более чем! Гвоздь сезона. Я же тебе сразу...

— Ну мало ли… Нам-то изнутри, сам понимаешь… Но принимали вроде бы неплохо, да?

— А почему, кстати, мама…

— Так она приболела. Ничего страшного. Сто раз еще увидит. 

 

Они молча дошли до переливавшихся огнями дверей, за которыми их ждала пряная еда, легкое кислое вино и чай с чабрецом. А пока шли, он думал, отгоняя прилипший лилимарленовский мотивчик: что же сказать ей, что же ей сказать, в какие ободряющие и вдохновляющие слова облечь свои, прямо скажем, неважнецкие впечатления от спектакля и от её участия в нем? Он ведь знал — дочь не успокоится, потребует подробного разбора, анализа, каких-то советов попросит. А как бы от этого увильнуть?..

Он, конечно, был тертым калачом, и вполне обоснованно считал себя и дипломатом, и психологом, безошибочно чувствовал, как и что нужно говорить театральным людям, особенно, сразу после спектакля, когда те еще не остыли и ждут похвалы и только похвалы. Исключительно восторгов. Ничего, кроме! Но — похвалы умной, по делу, и одобрения уместного, аргументированного, не пустого бла-бла. Он слишком хорошо всё это понимал: сам до того, как окончательно ушел в режиссуру, довольно долго служил артистом. Ворон ворону глаз не выклюет.

 

Они сделали заказ. И когда официант, пританцовывая, отошел от стола, он набрал в легкие воздуха — было бы неудобно, если бы дочь первой начала спрашивать о спектакле. И не успел…

— Дэдди… Милый мой, любимый дэдди… Ты у меня — самый лучший! Скажи только вот честно… честно-честно!.. я — фиговая артистка? — она исподлобья посмотрела ему в глаза, не мигая и не отводя взгляд. Ум и ирония лились из её глаз.

Он растерянно улыбнулся.

— Я серьезно спрашиваю! Я плохая или никакая? Или вообще… не артистка, а так…

Он не ожидал от нее подобной настойчивости и беспощадности. И даже немного оробел.

— Ты… Ну, ты — не Ермолова, дочь моя. И не Сара Бернар. И, слава богу, даже не Аркадина...

— Господи! Ну какая Аркадина! Я же серьезно. А у тебя всё — шуточки-хуюточки…

— Чего?.. Чего у меня?.. Что-то вы, гражданка Иванова, в последнее время подраспустились! — иногда он в шутку называл её «гражданкой Ивановой», это была девичья фамилия её матери, бывшей его жены. — Злоупотребляете! А за ненормативную лексику в общественных местах… надеюсь, никто слышал… за неё теперь и штрафануть могут! Вот кто тебя этому учит?

— Жизнь, дэдди, жизнь…

Им принесли белое вино в глиняном кувшине. Якобы домашнее. Официант играючи наполнил бокалы:

— Приятного отдыха! Закуска уже того… под ножом!

Они чокнулись.

— А если серьезно, ты, Таня, еще только в начале пути.

— Может, мне уйти из искусства, а?

Он чуть не поперхнулся:

— Откуда, простите?

— Ну, из профессии. Из актерства. Из всего вот этого… — Она покрутила в воздухе пальцами, словно завинчивала воображаемую гайку на воображаемый шуруп. — Пока еще не поздно. Пока, как ты говоришь, в начале. Пойду еще поучусь на кого-нибудь. На продюсера. На юриста. Или на дизайнера. Чем плохо?

— Хочешь поговорить об этом? Здесь и сейчас?

— Да я понимаю, что это глупость… И глупо, и не место… И куда мне идти, чем заниматься — тоже большой вопрос…

— А если понимаешь, так зачем начала? — он почувствовал, что ответить нужно резко, грубовато. Рубануть так по-мужски, осадить. Ладонью по столу хлопнуть. Выпустить молнии из глаз. Он даже представил, как выглядит сейчас со стороны: отец-работяга из хорошего советского фильма наставляет дочь на путь истинный. Такой душевный, целеустремленный, положительный герой с честным, открытым лицом. Николай Рыбников, или Владимир Ивашов, или Алексей Баталов, ну кто играл подобных образцовых советских отцов? Николай Крючков? Вячеслав Тихонов?

«Я тебе дам: уйти… Вот еще новости. И куда же ты, милая, пойдешь? Где тебя ждут? Ну нет. Нет, нет и нет. Казерне-латерне. Нужно сразу пресечь эти поползновения, все эти дурацкие сомнения ненужные…» — так думал он, не выказывая ничем своего беспокойства.

— Уйти, значит… Но ты же так мечтала стать артисткой…

— Ну мечтала… А кто не мечтал? И разве у меня был выбор? Все детство в кулисах…

— И ты ей стала! Да. Сама. Мы тебя с матерью не неволили, не пропихивали. Такой огромный конкурс прошла… А после была одной из лучших на курсе.

— Ну была…

— И не отчислили, заметь. Взяли в театр. В достойный, в приличный театр. А ты рассчитывала, что всё легко пойдет, как по накатанной? Нет, бэби, так бывает только в интервью для глянцевых журналов. А у нас жесткая профессия. Как в песне: гусарская рулетка — жестокая игра…

Она кивала. На секунду ему даже показалось, будто на глаза ее навернулись слезы. Только этого не хватало!

То, что он говорил, было правдой. Но правдой лишь отчасти. В театральный институт её взяли, конечно, благодаря ему, его фамилии, его положению, его связям, его дружбам. Ему вообще редко когда отказывали — он был и обаятелен, и неглуп, и приятен манерами, а в юности, пока не набрал лишний вес, не заматерел, так и просто красив. К тому же, в тусовке имел репутацию рукопожатного, умудрялся ни с кем не портить отношения.

За ее поступление с него тогда ничего не потребовали взамен, символическую бутылку коньяка он отправил сам. Не потребовали, потому что знали: если понадобится и жареный петух клюнет его благодетелей в одно место, он сполна отработает эту приятельскую услугу — где надо выступит, что надо подпишет, потребуется — промолчит или наоборот замолвит слово в нужных кабинетах, куда он тоже вхож... И он это знал. И был готов — и выступить, и промолчать. Ведь не для себя старался. Для Тани. Хотя и для себя тоже — не могла же у такого славного, такого талантливого, известного всей стране отца вырасти бесцветная дочь! Не в медсестры же ей было идти! А потому и в театр — неплохую столичную труппу — она попала тоже после его звонка тамошнему худруку, его приятелю.

Нет, всё, что мог, он для нее сделал, не выпячивая приложенных усилий, не попрекая, вообще не говоря о них. А дальше — плыви сама, сама. Барахтайся, захлебывайся, фыркай, но плыви. Рано ты, Таня, ласты решила склеить!

 

Официант принес три тарелки, напоминавшие светофор: на одной сияли помидоры, блестели огурцы и пышный ворох свежей зелени, на другой желтел сыр, от него шел запах молока и копоти, на третьей лежал веер тонко нарезанного мяса — бастурма, буженина, балык.

— А ты знаешь, что твой прадед, Татьяна, мой дедушка по отцу, был грузином?

— Ты сто раз это говорил.

— Говорил, да… Поэтому мы с тобой так любим эту еду — зов крови.

— А японцев у нас в родне не было? 

Они рассмеялись. Но напряжение, возникшее в начале, все равно еще висело над столом. Снова выпили. Помолчали.

— Уйти… Бросить… Ты понимаешь, надеюсь, что в свой театр я тебя взять не смогу?

Она кивнула.

— Не смогу ни под каким видом. Ни тушкой, ни чучелом… Это для всех нас выйдет боком.

Она снова кивнула:

— Ну в твой я и сама не пойду. Мне там жутко некомфортно будет… В глаза все станут льстить, подлизываться, Таня-Танечка-Танюша, а за спиной смеяться, сплетни всяческие распускать, несусветные…

Он промолчал, пропустил мимо ушей, сделав вид, что увлечен копченым сулугуни и свежим тархуном. Хотя и неприятно было ему слушать подобное про своих артистов.

Нет, не ожидал он, что этот ужин окажется таким... Ну а каким — таким? Что особенного-то? Нормальная семейная ситуация. Всё, как у людей.

— Ты ешь, пожалуйста. Закусывай… Я же прекрасно понимаю, что там… — он махнул в сторону её театра. — Там ты третий год играешь всякую ерунду. И ставить на тебя никто пока не собирается.

— Это потому что я…

Он не дал ей закончить фразу. Он примерно представлял, что она хотела сказать, а потому перебил:

— Нет! Нет. Это потому, что у театра свои планы. Обязательства. Обстоятельства. Бюджеты. Политика. Всякие подводные течения. И ты, гражданка Иванова, пока не народная артистка, чтобы в твою честь бенефисы устраивать. Да. Но это и не повод, чтобы… чтобы сдаваться вот так… без боя.

«Зря она все же затеяла этот разговор, а я поддержал... Дурак, что не свернул ему шею еще в зародыше…» — подумал он.   

— Без какого боя, па?

Официант торжественно принес шашлык. Два шампура на тонком лаваше, по бокам уложены стрелы зеленого лука:

— Мясо!

— Какой красавец! Танечка, не трогай, пожалуйста. Я сфотографирую. В сторис выложу. Айн момент!

Она хихикнула:

— Ты у нас просто фуд-блогер, дэдди!

— Вот еще глупости!..

— Не забудьте поставить наш хештег, — вмешался официант. — За это положен десерт от заведения. Я принесу вам чурчхелу. 

— Нет уж! — воскликнули они одновременно. А дочь пояснила:

— У меня от вашей чурчхелы в прошлый раз чуть пломба не выпала…   

Официант состроил кислую мину, но тут же подмигнул:

— Ну тогда я сам её оприходую!.. Вы, главное, хештег поставьте. 

Они съели шашлык, оказавшийся на вкус таким же безупречным, как и на вид. Выпили чая. Причем без всяких десертов — оба худели, да и в желудках уже не нашлось бы места для сладкого.

Программа выполнена, надо вызывать такси. Ехать им было в одну сторону. На Ленинградку. Он потянулся к телефону.  

— Па… — она замялась. — Такое дело… Нам сегодня не по пути.

— Не понял, бэби…

— Что же тут непонятного… Я уже взрослая.

— Так-так! И куда же ты собралась?

— Ну не живу я сейчас с мамой!.. Да не дергайся ты так, все в порядке. Мы не в ссоре. Просто… не успела тебе сказать… Все собиралась, собиралась весь вечер… В общем, я тут на днях переехала к… — она назвала имя-отчество директора её театра.  

— Вот новости! Ты это серьезно? Он же… ему же… у него же внуки!

Он даже не пытался скрыть своего изумления и смотрел на дочь вытаращенными глазами.

— Послушай, ну что за эйджизм? Какие еще внуки? Ты сам спал… спишь с моими ровесницами.

— Ну, а ты побольше читай желтую прессу!

— А у нас как бы отношения. Он меня любит…

— А ты?

— А я еще не поняла. Мама, конечно, в курсе. Ну поорала немного, как она любит… Смирилась…

Они вышли на улицу.

— Я тебе после все объясню, после… Позвоню, хорошо? Ты, дэдди, молодец, что пришел. И парфюм твой новый — просто чума. Очень он тебе... И за сирень мою любимую спасибо. И вообще…

Она уехала.

Он стоял у ресторана. Курил, поджидая такси. И даже улыбался.

«Ты-тыты-ты-тыты… — снова закрутилась в голове немецкая пластинка. — Ты-тыты-ты-ты…»

2022