Евдох

О том, что опоросилась свинья, Семён вспомнил через день после похорон.
Даже не вспомнил — об этом ему напомнила соседка Полина:
— Так что, Петрович, долго я ещё буду приглядывать выводок? Неделя скоро, как смотрю. С поросятами что делать-то будешь? Покойница мне одного обещалась.
— Обещалась, значит, выбирай, — Семён с соседкой стояли в сарае и смотрели на семерых розовых поросят, присосавшихся к матери. — А, знаешь, Поля, давай-ка забирай всех к себе. Прямо вместе с мамкой. Одного кабанчика я возьму, а остальное хозяйство мне ни к чему. А у тебя дети, как ни как.
— Петрович... да как это? Всех мне? — Полина недоверчиво смотрела на хозяина, — может, хоть немного денег возьмёшь? Наскребу, сколько ни есть...
— Всё, сказал! Приглядывай за ними пока здесь, а хрюшка окрепнет после опороса — заберёшь к себе. И не артачься слишком — не то раздумаю.
Иди уже, — Семён взялся за лопату чтобы почистить в закутке.

— Наскребёт она, — уже растапливая в доме печку ворчал про себя старик, — троих мальцов поднимать, наскребёшь, как же...

Полине ближе к полста. Когда-то миловидное лицо сейчас осунулось и поблёкло. По молодости она, не дождавшись из армии жениха, выскочила замуж за залётного красавчика, возившего, на газике, колхозного председателя. Красавчик и не думал долго задерживаться в ненавистной ему глуши и вскоре бесследно растаял, оставив Полину с крохотной дочуркой. Дочка подрастала, слыла первой красавицей, замечательно пела, и ей пророчили счастье и славу. Но не поступив в театральный, она домой не вернулась. Пела в ресторанах и на банкетах, меняла мужей и, подкинув матери троих своих детей, в конце концов, исчезла, как когда-то её непутёвый отец, правда, уже подальше — за границу. И вот, уже года два, как ни слуху ни духу. Поговаривали — погибла от наркотиков.

Печка загудела, Семён поставил чайник и сел на лавку. В доме было непривычно пусто и стыло. Даже единственная кошка за неделю до смерти хозяйки куда-то исчезла. Семён обвёл взглядом непривычно пустое жилище. Шестьдесят с гаком лет они с Клавдией прожили в этом доме. И вот, третьего дня, как схоронил. Легла она рядом с единственным их сыном Пашкой, погибшем в Афганистане. Долго они тогда с Клавой приходили в себя. Так и стали жить в одиночестве – оба детдомовские. Трудились в колхозе. Потихоньку старились.

Уже ближе к восьмидесяти Клавдия серьёзно заболела. Врачи развели руками и отправили, как обычно, умирать домой. Последний месяц она, вообще, не вставала с постели и уход за ней взяла на себя та же соседка – Полина.
Все эти дни после похорон, он ходил подавленный, но не скулил и в душу ни к кому со своим горем не лез – с годами всё-таки понимаешь – все там будем, но вот сейчас, сидя за столом в этом осиротевшем доме, он почувствовал, как на него начинает давить, неведомое ранее, ощущение пронзительной тоски. Ему не хватало Клавдии. И, даже, не её самой, видимой – ему не хватало ощущения её присутствия в доме. Не хватало её громыхания посудой, шарканья тряпкой, ворчания и, даже, тихого стона, с которым она покидала эту грешную землю. Семён ясно понимал – с этой тоской ему жить до конца дней. Просто у него осталось мало времени, чтобы заполнить душу тем, что делает её умиротворённой. Слишком мало… Он это чувствовал.

Семён назвал его Евдохом. Визгливого, розового кабанчика ему выбрала Полина, когда всё месячное потомство перекочёвывало в её сарай.
– Вот, Петрович, смотри, какой мужичок! Головастый, хвост крючком, пятак и глазёнки розовые – здоровее не бывает, – со знанием дела соседка отделила одного поросёнка от остальных и протянула Семёну в руки.
– Ладный, – согласился старик и погладил поросёнка по боку.
С этого дня у него появилась забота. Три раза на дню он относил поросёнку заваренный комбикорм с отрубями и воду. Чистил уголок, менял подстилку. Иной раз присаживался на чурку и начинал почёсывать Евдоха за ухом. Поросёнок прикрывал глаза и, довольно похрюкивая, заваливался на бок. Петрович водил заскорузлыми пальцами по ещё розоватому брюшку, с пупырышками сосочков, и бормотал: «Ишь, шельма, разлёгся! Блаженный…»

Как-то кабанчик приболел, запоносил и Семён выхаживал его в доме в сенях. А потом решил – пусть здесь и живёт. Сени утеплённые – не промерзали в холода и запах в избу не шёл.
А главное – живая душа рядом. Вечерами Семён запускал Евдоха к себе. Поросёнок цокал копытцами по крашеному полу и пробовал на вкус всё, что замечал вокруг. Находившись, он зарывался в углу промеж валенок и затихал. Семён же, по обыкновению, начинал разговор. Он говорил обо всём – о погоде, об огороде, который вот-вот надо копать, о жгучих болях в подреберье, которые всё чаще стали появляться у него. Евдох безмолвствовал и лишь изредка похрюкивал – явно, в знак уважения к хозяину. Затем они вместе ужинали и Евдох выпроваживался в сени.
С раннего утра поросёнок бесцеремонно начинал повизгивать и пробовать «на зуб» дверную обшивку. Семён в это время уже обычно не спал. Услышав копошения за дверью, он, поворчав для порядка, вставал и, со стариковской утренней сутулостью, шёл впускать питомца.

Пару раз в неделю забегала Полина – интересовалась, нет ли чего в стирку, и что Семёну прикупить из продуктов в магазине. На этот раз, всё-таки, выговорила хозяину:
– Ну, Петрович, избаловал ты порося! Он скоро в твою постель заберётся, – затянув тюк с бельём на узел, соседка на минуту присела на лавку,– и дверь видел, как изодрал?
– Не ворчи, Поля. Это у тебя дома стены ходуном, а у меня и комар не пискнет. А с Евдохом веселее! Он, проказник, мне залежаться не даёт. А дверь я жестью обобью.
– И ещё, вот что, – соседка приостановилась у порога, – не нравится мне видок твой, Петрович.
Чую, какая-то болячка тебя точит. Может, до района проедешь, да врачу покажешься?
– Да, не волнуйся, Поля, – стареем, дряхлеем, а как же… Да ещё, вот, беда эта… Ничего, соседка, выправимся! – Семён хлопнул себя по худым коленям, – а тебе спасибо… не оставляешь старика…
– Редкие вы люди с Клавдией Егоровной, царство ей небесное… Другие, может, и на порог бы меня не пустили, – Полина устало махнула рукой и тихо вышла за дверь.

Семён сидел на лавке и вспоминал, как молодой лейтенант, сопровождавший тело его погибшего сына, сказал тогда им с Клавдией, что хотел бы посмотреть на ту девушку, которая написала Пашке о своей измене.
– Это она его убила, стерва… Он после её письма сам лез под пули. Мировой пацан был, – лейтенант говорил тихо, почти шёпотом, и от этого его слова ещё сильнее западали в душу, – в глаза бы ей посмотреть…
Не получилось встречи – Полина в это время уже рожала дочь от залётного мужа.

– Ну, что, Евдох, пойдём на прогулку? – Семён прервал грустные воспоминания и лёгкими шлепками выгнал поросёнка на залитый солнцем весенний двор. У них впереди ещё будет целое лето.

Семён Петрович умрёт тихим осенним деньком, успев отписать Полине дом.

На следующую осень, в аккурат к годовщине смерти Петровича, Поля зарежет Евдоха. Что-то пойдёт к поминальному столу, а добрую половину свеженины она раздаст соседям...­