К морю (ч. 17) (плотогонские истории)

21. Прах

Тотчас на скрытой деревьями звоннице ударил колокол. Залаяли разбуженные собаки, а кто-то невидимый, растянув меха гармони, заголосил «Пескариков».
— Прибыл сюда неделю назад, — вздохнул Леонид. — И сразу на постоялый двор. Спрашиваю у хозяина, не знает ли он, где такие-то проживают. Мол, имею для них весточку от родственника. Тот битый час лоб морщил, но так и не вспомнил. Я к околоточному, в канцелярию, в церковь — всё впустую. А в трактире один старичок вспомнил, что проживали в городе такие. И сын у них моряком был, и вроде как в море утоп. Да только погибла семья во время пожара и все в одной могиле упокоены.
— Матерь Божья, — привстал Ермолай. — К сгоревшим родителям сынок в виде пепла вернулся. С одной стороны посмотреть — жуть, зато с другой...
— Тебе, дядька, — толкнул его в бок Прохор, — иногда и смолчать не грех.
— Городок сам невелик, зато кладбище у них — моё почтение. За день не обойдёшь. И самое паскудное, что часть могил заброшена. Всё крапивой поросло и если была на кресте какая надпись, то давно на нет сошла. Брожу час, брожу другой и всё без толку. Вдруг вижу, девица в чёрном платочке за оградкой цветы сажает. Ухаживает, стало быть, за могилкой. Я к ней. Объясняю, что прибыл издалека и историю про морячка выкладываю. Ну и, ясное дело, рассказец приукрасил маленько. Прибавил немного от себя.
— А что прибавил-то?
— Да пустяки. Матросика капитаном сделал, бабку — графиней. Морских разбойников приплёл, дикарей-людоедов.
— Проняло девку?
— Разревелась, — виновато улыбнулся Леонид. — Пообещала, что пособит прах морячка рядом с роднёй упокоить. Начали мы по кладбищу крейсеровать, каждый холмик осматривать. Сначала молча ходили, потом разговорились. Звать её Прасковья. Проживает без родителей, вдвоём с тёткой. Та повивальной бабкой на жизнь пробавляется, а девица при ней повитухой состоит. Она про роды, да новорожденных рассказывает, я — о море и дальних берегах. Не заметили, что смеркаться начало. Уговорились назавтра свидеться. Встретились и давай дальше погост инспектировать. В полдень же Прося домой на обед зазвала. С тёткой познакомила, рассольником попотчевала, пирогами. И так посидели душевно, что не в гостях я себя почувствовал, а в семье любимой. Так три дня и пролетело. Утром встречаемся и по кладбищу бродим, затем к Прасковье обедать. А позавчера нашли могилку.
— Похоронили страдальца?
— А как же. Всё по православному уставу совершили. Батюшку позвали. Тот бороду поскрёб, но денежку принял и перечить не стал. Прасковья тётку привела. Поплакали, помянули по-человечески.
— Теперь, значит, домой? Ставриду ловить?
— Домой, конечно, пора, — замялся Леонид. — Да всё решиться не могу. Вспомню, как мы с Просей по кладбищу ходим и разговоры разговариваем, так сердце затомится. Век бы за руку держал, да слушал. Ступает не враскачку, а ровненько ножку ставит. Ботиночки, словно лодочки остроносые мелькают. И вся лёгкая, как пёрышко. Кажется, захоти она по воде пройти — пробежит и подол не замочит.
— Ох, парень, — подмигнул Прохор. — Запала девка в сердце?
— Напросился я напоследок в гости. Там и всё Прасковье и выложил. Мол, чувства имею такие, что жизнь без неё не мила. И если я тоже приглянулся, то пусть прямо скажет.
— Согласилась?
— Сегодня ответ даст. Вот я и решил пока отоспаться, — вздохнул Леонид. — Здесь у воды тишь и благодать. На постоялом же дворе который день купцы гуляют. Вечером пьют и пляшут, а ночью так храпят, что хоть святых выноси. Какой тут сон.
— А что празднуют?
— Солдаты полком на летние учения прибыли. Лагерь близ города разбили. Вот купцы им провиант с фуражом и подряжаются поставлять.
— Солдаты? Целый полк? — привстал Ермолай. — Ох, Проша, чует моё сердце, надобно в город Лещовск наведаться.
— Зачем?
— Потом расскажу, — стал торопливо обуваться кольщик. — А Леонид тем временем, пусть поспит, сил наберётся. Заодно, одним глазком, за плотом и вещичками нашими приглядит.

22. Лещовск

Едва заметная в зарослях крапивы тропинка привела друзей от реки в чахлый осинник, за которым виднелись первые дома. Окраина Лещовска, как, впрочем, и всех пригородов, начиналась с убогих сарайчиков, почерневших от времени банек и беспорядочно разбросанных огородов с торчащими меж грядок пугалами.
— Солдат только на две вещи денежку не жалеет, — тараторил Ермолай. — На водку и на картинку памятную. У служивого человека ничего своего нет. Всё казённое, да одинаковое. Наколочка же его враз особенным делает. А началось всё с того, что государь-император Пётр Алексеевич указом велел солдат крестиком на руке метить. Потом кто-то первый рядом с крестом голубка наколол, второй — пушку, третий — герб российский и пошло-поехало. Сегодня ж глянь на солдатиков, когда те в реке купаются. Сердце поёт! Тут и портреты родителей, и флаги-знамёна полковые, и слова обережные. Мы же с тобой давно поистратились. Словно ондатры одной рыбой пробавляемся. Теперь, наконец, дела поправим. Глядишь, исполню какому каптенармусу на груди храм о тридцати трёх куполах, так целый месяц сможем говядиной питаться и вином запивать.
— Да у них, поди, — усмехнулся Прохор, — и денег нет. Откуда у солдата деньги?
— Найдут, — тоненьким голосом пропел Ермолай. — На такое дело всегда найдут. Из амуниции что продадут, а изловчатся. Или в городе поживятся. Кто-то за пятак подрядится дров наколоть. А кто побойчее, тот одёжку сопрёт, что бабы сушить вывесили. Солдат, как багор: зацепил и утащил!
— Тогда почему бы тебе при какой воинской части не пристроиться? Жил бы в ус не дул.
— Эх, милый. Все полки меж кольщиками давно поделены.
— Поделены?
— А как же? С гражданскими хоть сотня кольщиков трудись, а с военными, будь любезен, сам себе свободный полк подыщи или у нынешнего владельца выкупи. И вот тогда раскрашивай солдат — горя не знай.
Прохор остановился. С сожалением посмотрел на свои перепачканные глиной сапоги.
— Получается, мы сейчас на чужое место заримся? Супротив честного общества идём?
— Ошибаешься, — расплылся в улыбке Ермолай. — Ты пойми, полковой кольщик человек семейный, оседлый. Ему за солдатами на учения следовать никакого резону нет. Ушли кормильцы на месяц-другой и Бог с ними. Не бросать же супругу с ребятишками, что б с солдатиками в поле под дождём мокнуть или на солнце жариться. Нет, в лагеря он не поедет.
— А, ты, стало быть...
— А я тут как тут! Готов собрата подменить.
Обогнув поросший кипреем полусгнивший сруб, вышли в начало улицы.
— Вот и город, — удовлетворённо отметил Ермолай.
Действительно, выстроившиеся справа и слева избы изо всех сил старались выглядеть по-городскому. Фасады были оштукатурены и покрашены голубой или зелёной краской. Кое-где надстроены вторые этажи или прилеплены легкомысленные веранды. Один хозяин украсил дом каменным крыльцом, другой — резным балконом, третий — покрыл крышу железом. За заборчиками в палисадниках — розовощёкие мальвы, шёлковые ирисы, печальные флоксы. В дорожной пыли не куры с утками, а голуби с воробьями. У колодца дремлет парочка бродячих псов. На обочине не стоптанный лапоть брошен, а пара рваных сапог.
Чем дальше шли товарищи, тем заметнее уменьшались палисадники, а вскоре и вовсе исчезли, уступив место каменным домам. Бревенчатые, в полтора человеческих роста, заборы вытеснили легкомысленные оградки. Появились мелочные лавки, торгующие москательным товаром, крупой, мукой и зеленью. Из открытых дверей булочной пахнуло свежим хлебом. Рассыпая солнечных зайчиков, проехал на телеге стекольщик. Засновали озабоченные хозяйки с корзинами, вихрастые мальчишки разносчики, коренастые молочницы. Татарин старьёвщик, сбросив с плеча полосатый мешок, остановился пересчитать медяки на узкой ладони. Поскрипывая, заиграла шарманка, и тонкий детский голос запел «Николку бакенщика».
— Пришли, — Ермолай указал на тёмно-зелёную вывеску с золотыми буквами «Трактиръ Ницца». Здесь и узнаем: откуда солдатики прибыли, каким числом, на сколько и где встали. Но сначала обедать. И, первым делом, холодца под чарочку отведаем. Настоящего, что из свиных ножек, да с чесночком. Затем супа горохового. Жирного, огневого! И опять чарку выпьем.
Кольщик отворил дверь трактира и замер, с наслаждением вдохнув запах жареного лука, пирогов и пролитого пива.
— Райские кущи на Земле, — простонал он.