Оля и Вадик

С тех пор, как Вадик умер, Олю мучала бессонница. Ночами она слонялась у окна, открывала форточку, курила. Соседняя многоэтажка сначала гасила огни, а потом медленно и в ином порядке включала их. Оля пыталась заранее угадать рисунок, играя с домом в морской бой: правый верхний, потом над козырьком подъезда, влево и вбок. Убит.

Вадик уснул за рулем — вылетел на встречку под колеса фуры. Торопился домой, к Оле. На заднем сидении вез подарок — хорька в клетке. Хорек-то как раз выжил, но мать Вадика отдала его знакомым. Оля не протестовала. В первые дни она была ватная, вялая, словно из нее вынули все до единой кости: общая форма тела сохранялась, но стоять и двигаться не получалось. Лежала на диване, рассматривала пятна на потолке.

Слезы пришли позднее, когда Вадика не было уже сто двадцать два дня. Оля вернулась с работы, бросила на тумбочку ключи, и они, звякнув, провалились к пыльному плинтусу. Не раздеваясь, полезла доставать, и вдруг откуда-то из живота развернулась судорога, из стиснутого горла вырвалось первое рыдание. От неожиданности Ольга обрадовалась ему: до этого горе ей казалось искусственным, словно она играла роль вдовы, а не была ею.

Впрочем, они ведь не были женаты. Собирались, да. Вадик сказал: «Давай весной, где-нибудь в мае. Чтобы одуванчики везде». Мать Вадика была решительно против: в мае — значит, маяться, а он и так невезучий, то перелом, то работу потеряет, и браку тоже не будет удачи. Вадик только отмахивался, а Оле было все равно, лишь бы с ним. Одуванчик — хороший цветок, хотя и душит пухом в июне, объединив усилия с придорожными тополями. Когда Вадика привезли из морга, Оля настояла, чтобы крышку сняли. И потом еще долго перед глазами стоял лацкан мертвецкого костюма, к которому пристала нечаянная пушинка. Она поселилась в Олином рту. Она не давала спать по ночам.

«Вот бывает гражданская жена, — размышляла Оля, отскребая ногтем липкое пятно с подоконника. — А я гражданская вдова».

В доме напротив загорелось еще одно окно.

На телефон Вадика звонили клиенты, хотели от него неживых уже услуг. Один раз и Оля позвонила. Слушала гудки, а телефон лежал в соседней комнате, под подушкой — вроде бы играл в прятки. Ведь оставался призрачный шанс, что Вадик возьмет трубку! Он никогда не стирал номера мертвых. За годы их накопилось около десятка. Дед — умер от рака желудка, друг — погиб в горах, альпинист. Постоянный клиент — пропал без вести, тело не нашли. Сосед — пьяный сорвался с балкона, разбился о бетонную клумбу.

«Он бы меня не стер».

Оля быстро пролистала список контактов, чтобы не видеть Вадика. Кому позвонить в пять утра? Город спит, без задних ног и мыслей. Город спит — просыпается мафия, не спит Оля. Город и есть сон, бесконечный кошмар металла, проводов, переходов, колодезных люков и грязных галок. Ветер треплет белье на балконе, серые тряпки — флаги жалкого, бессмысленного утра. Одинокий фонарь с желтой и чистой головой прячет тонкий стебель в туман, в рассветную гулкую мглу. Окурок летит в форточку, Оля садится пить кофе. Не поспала.

 

На выходе из метро по вторникам раздавали газеты с объявлениями о вакансиях. Оля, жалея раздающих, брала одну-две и выбрасывала в урну за углом. К девяти часам урна была набита битком, иногда приходилось класть рядом. Но недавно по приказу мэра уличные урны решили заменить: старые убрали, а новые не поставили, и пришлось донести газету до офиса.

Рабочий день выдался скучный: Оля вычитывала мемуары сельского врача. Безграмотно построенные фразы, драматичная пунктуация — такое легче переписать с нуля, но приходилось ковырять текст. У Оли разболелась голова, и она решила взять паузу. Не выброшенная газета лежала на краю стола. Может, и правда поменять работу? Пойти в лесники?

«Требуется уборщица. Гибкий график».

Гибкий, как древко швабры. Гибкий, как стан уборщицы.

«Бригада непьющих грузчиков поможет с переездом».

В грузчике главное — что он не пьющий. А как он таскает, это уже частности. Чтоб не пил, не курил и цветы всегда дарил.

Оля помахала рукой, чтобы отогнать образ Вадика с букетом ромашек. На первое свидание с ромашками пришел, сиял. Сказал: можешь погадать, но сразу тебе говорю: любит, поцелует, к сердцу прижмет — правильные варианты, остальные не правильные. Оля хотела поинтересоваться, будет ли правильным ответом «замуж возьмет», но решила не бежать впереди паровоза.

«Потомственная гадалка снимет сглаз, порчу. Присушит любимого, отсушит соперницу...»

Оля представила себе сухую женщину неопределенных лет, которая отваливается от мужской ноги, как старая кожа. Хмыкнула. Для Вадика не существовало других — он вообще был особенным. Когда Оля говорила ему: «Смотри, какие ноги у этой девочки», — он всегда рассеянно спрашивал «где?» и возвращался к прерванному разговору. После его смерти Оля разбирала файлы на компе, и ни порно, ни переписок. Только Оля — на фото, в письмах, и даже стихи какие-то, которые он так ни разу ей не показал. Нормальные, кстати, стихи.

Любил.

«Потомственная гадалка снимет...»

Надо работать. Выпить кофе и работать.

«Связь с миром мертвых. Вызов духов. Спиритические сеансы».

Оля положила газету.

Впереди еще тысячи паршивых знаков с пробелами и без пробелов. Бесконечные случаи из медицинской практики — переломы, грыжи, роды. Воровато оглянувшись, хотя и была в офисе одна, Оля схватила ножницы и быстро вырезала объявление. Сунула в карман сумки и забыла про него. Вадик, атеист и скептик, сурово погрозил ей пальцем из-за шкафа со словарями.

 

Дождь лил уже неделю, превратив газоны в месиво из почвы и травы. Перед офисом лужа была особо глубокой, бездонной, по такой хорошо пускать кораблики в затяжное плаванье к недоступным берегам. Возможно, через какое-то время в ней заведутся киты, будут бить хвостами по водной поверхности, издавать тоскующие звуки.

Оля закрыла за собой дверь офиса и села в маршрутку. Поехала, но не домой. Вчера она записалась на прием к потомственной гадалке, способной сушить женщин. Жила она весьма непоэтично на улице Жлобинской, и это несколько насторожило Олю. Полно ведь гораздо более подходящих гадалкам мест для обитания: улица Шекспира, переулок Архимеда. Проспект Энтузиастов, в конце-то концов! Маршрутка бессмысленно скользила вдоль промзоны, добавляя происходящему прозы жизни. Дождь продолжал литься.

Войдя в подъезд, Оля чуть не задохнулась: где-то уверенно тух труп. Сладкая, тягучая, едкая вонь. Она пропитала одежду насквозь и волосы до корней. Зажимая нос платком, Оля взлетела на четвертый этаж и ударила по звонку ладонью. Дверь мгновенно открылась.

Гадалка оказалась совсем юной, хотя и потомственной: черепа ее магических предков были бесстыже выставлены на открытой полочке советской стенки.

— Это моя бабушка со стороны матери, — сказал гадалка, показывая на желтый череп с отчетливой дырой во лбу. — А тут прадедушка, черный чародей«.

У черного чародея из глаза высовывалась резиновая змея. Оля поморщилась.

— А вы правда можете говорить с мертвыми?

Гадалка усмехнулась.

— Нет. Не могу. Вы зачем ко мне пришли, если знаете, что я мошенница?

Оля заморгала глазами. Гадалка смотрела на нее с равнодушием работника загса и помахивала радужным пипидастром.

«Гипнотизирует».

— Я... я, — залепетала Оля. — У меня есть деньги. Сколько будет стоить?

— Тут не телефонная станция, — отрезала гадалка. — Давайте тысячу, и мой вам совет — не ходите больше по гадалкам. Ваш муж умер, мертвые не разговаривают. Не сознание определяет бытие, а бытие — сознание.

«Откуда знает про телефонные станции? — подумала Оля. — Она, наверное, родилась, когда уже у всех были сотовые».

Гадалка принялась обмахивать пипидастром черепа предков и даже змею, на вид непыльную. Оля вынула из кошелька тысячу, вздохнула и вышла в открытый космос вонючего подъезда. От досады, а может, от того, что не пообедала, у нее закружилась голова. Трупный смрад густел, становился плотным, в висках кто-то надувал воздушные шары, а потом медленно стравливал воздух. Ноги не слушались, проваливались мимо ступеней в черную жижу. Плотные стены сдавили Олю как ладони невидимого гиганта и принялись перетирать, измельчать. Радужная тьма и звезды перемещались туда-сюда, иногда заходили на круг.

«Теряю сознание», — сказала себе Оля и покатилась с лестницы. Бесконечной лестницы в страшное никуда.

Она очнулась на марше третьего этажа. Долго лежала ничком, пытаясь понять, что сломано. Расстегнутая сумочка отлетела к запаянному мусоропроводу, из нее выкатилась расческа с зеркальцем. Оля села, отряхнулась. Первый раз упала в обморок, да еще так неудачно! Синие стены подъезда все еще шевелились и плыли, но сознание уже было почти ясным.

И тут Олю словно пронзила насквозь холодная игла: в подъезде гадалки стены были зеленые. Облупленные, изрисованные, но зеленые! Оля вскочила, и от резкого движения ее повело в бок. Она коснулась синей стены, и та мягко спружинила. На поверхности начали проступать лица, личики — сотни раскрытых в вопле ртов, заостренных носов, прикрытых бумажными веками глаз. Оля метнулась к мусоропроводу, схватила сумочку и принялась шарить по ней в поисках кошелька.

Нашелся, не украли! В отделении для монет лежал единственный пятачок. Оля повертела его, и он стал золотым. Подойдя к стене, она вгляделась в слепые лица: молодых мало, почти все старые, сморщенные, и пара детских. Выбрать по считалке? Эни-бени-рики-таки-буль-буль-буль-караки-шмяки...

Оля положила монету в детский рот, и глаза тут же открылись — серые, мутные, еще не очнувшиеся от смерти.

— Как тебя зовут? — спросила Оля.

— Дима Петушков.

— Давно умер?

— Месяц назад. Утонул. Видишь, по мне течет вода. Я нырнул на рыбку, а там камень. И я прямо головой в него, представляешь? Ударился не сильно, но воды нахлебался, никого рядом не было. Глупо, да?

— Бывает, — сказала Оля. — Сколько тебе было лет?

— Девять. У мамы еще Мишка есть. А она плачет. Попроси, чтобы не плакала, ладно? Позвони ей.

— Позвоню. А теперь помоги мне.

— Я ведь маленький. Чем я помогу?

— Скажи мне, где Вадик Кузин.

Мальчик задумался. Монетка, которую он держал во рту, мелькнула между его приоткрытых губ и вновь исчезла.

— Тебе вниз надо, на первый этаж.

— Там грешники? Нижний круг?

— Справочная. И еще можно вещи постирать, если у тебя есть. Только не пей воды, не ешь ничего.

Это Оля и так знала. Не удержавшись, она погладила мальчика по щеке. Он улыбнулся, прильнул к ее руке, как котенок. Его лицо все глубже уходило в стену, пока не исчезло совсем. Вздохнув, Оля поправила сумочку на плече и пошла на первый этаж.

Подъезд выглядел почти обычно, если не считать шевелящихся стен: гнутые перила, старые ступени, исчерканная побелка на потолке. Пару раз мелькнули надписи: «Катя + Сережа = Витя», «Оставь одежду», «Сёма — псина подзаборная». Последнее слово было написано с ошибкой. Врач-мемуарист тоже не любил непроверяемые гласные в корне.

На первом этаже готовилась перегореть тусклая лампочка. Площадка то погружалась во тьму, то всплывала, как остров на хребте кита. В бетонной стене виднелось окошко регистратуры, а на двери справа была привинчена табличка «Прачечная». Вырванный с мясом дверной звонок безжизненно висел на тонком проводке. Оля подошла к окошку: когда вновь вспыхнул свет, она разглядела внутри регистратора — дебелую женщину в плотных кудряшках. Такую не присушит даже потомственная гадалка. Женщина ела бутерброд с колбасой.

— К Вадику? — поинтересовалась она.

— Да! Где он?

— Микрорайон Мертвогород-2, улица Подземных строителей, дом сорок, литера А, квартира 13.

— А как добраться?

Женщина лениво отвела взгляд от бутерброда.

— Возьми такси.

— У меня денег нет.

— Натурой отдашь.

Оля вздрогнула. Лампочка вновь погасла, а когда включилась, Оля увидела, что у женщины не одна голова, а три — две другие свисали по бокам, сморщенные и маленькие, похожие на цыганские серьги. Недоеденный бутерброд упал на регистрационную стойку и настойчиво пополз к Оле. Она опрометью бросилась из подъезда, выскочила в заросший лебедой двор. И только там успокоилась. Над верхушками растений летали ласточки, пахло детством, сырой дорогой, кладбищем. Под ногами что-то хрустело — должно быть, венки из фальшивых цветов.

Есть хотелось нестерпимо, а еще больше пить. Оля раздвигала лебеду и шла вперед, пока не выбралась из зарослей на глиняную тропинку. Дальше начинался лес, на вид совершенно непроходимый, а на опушке стоял ржавый газик с выпученными глазами. Седой водитель спал, уронив голову на руль. На секунду показалось — Вадик. Опять уснул, и сейчас его собьет фура! Оля подошла к машине, и водитель очнулся.

— А, ты! — протянул он устало. — Вина принесла?

— Нет, — сказала Оля. — Нужно?

— Да неплохо бы. Садись, поедем.

Он тряхнул головой, как будто отгонял назойливую пчелу. Оля села рядом с ним и попробовала пристегнуться. Ремень оборвался, и она смущенно спрятала его за сидение.

— Куришь? — спросил водитель, выворачивая руль вправо.

Оля пожала плечами.

— Ну и зря! Все у тебя не как у людей.

— Вы меня отвезете на улицу Подземных строителей?

— Отвезу, чего не отвезти! — сигарета во рту у водителя загорелась сама. — Деньги давай.

Мертвый страх покатился по Олиным щиколоткам и стал забираться все выше и выше, пока не достиг живота. Если расплачиваться натурой, то как это сделать? Может, он часы возьмет?

— Давайте мы к вам домой заедем, — пробормотала Оля. — И я...

— Дура, — мрачно откликнулся водитель. — Нужна ты мне. В зеркало давно смотрелась?

Оля достала из сумочки зеркальце и ахнула. На нее уставилось чужое лицо — почти череп, а из правой глазницы нахально свисала игрушечная змея. Оля быстро убрала зеркальце обратно, сняла с запястья часы и положила их в бардачок. Водитель хмыкнул и выплюнул окурок в окно. Бурый лес слева и хмуро-зеленый пустырь справа уходили за горизонт. Машину подбрасывало на кочках. Успокоившись, Оля задремала, и сквозь сон слышала звуки знакомой песни — то ли «Road trippin’», то ли «Come as you are». Пахло сигаретами, водкой, мятой. В висок бился подвешенный за шею резиновый утенок.

— Приехали, — сказал водитель и потряс Олю за плечо. — Выходи. И больше в мою машину не садись.

Оля с трудом разлепила веки. Водитель привез ее в гущу хрущевок, пространство между которыми занимали железные гаражи. Сухой асфальт неровно расчерчивал газоны, и стояла такая невыносимая тишина, что хотелось разорвать ее криком. Бесшумно, словно крадучись машина отъехала и исчезла во дворах. Оля пошла вдоль домов, присматриваясь к номерам, но цифры плыли, подпрыгивали, иногда переворачивались кверху ногами.

— Вадик! — позвала Оля.

И снова навалилась гнилая тишина. Побродив по дворам, Оля устало села на лавочку. В кармане нашелся лимонный леденец, и во рту начала собираться слюна. Всего одну конфетку! Ничего же не случится, если одна. Маленькая. С ноготок. Раз — и нету. Оля сжала зубы до скрипа: нельзя, нельзя, нельзя. Она поднялась и вновь пошла между рядов хрущевок, как сомнамбула. Стоячий воздух спирал дыхание. Внутри перекатывалось с ребра на ребро окаменевшее сердце.

Дом сорок нашелся тогда, когда Оля уже готова была лечь от усталости у ближайшего подъезда. Выплыл и встал перед ней — такой же как все, только с номером, выведенным белой краской по ноздреватому бетону. Рассохшаяся дверь поддалась не сразу, пришлось упереться ногой в стену. В горле зашевелилась пушинка с лацкана Вадика. Откуда-то налетел промозглый туман и, как насильник, забрался Оле под одежду. От страха она дернула ручку сильнее, чем надо, вырвала ее и упала на подъездную дорожку. Дверь открылась легко и плавно.

«Сим-сим», — пробормотала Оля.

В подъезде пахло щами, киселем. Где-то топотали детские ножки, шумели бытовые приборы. Обрадованная, Оля взлетела на четвертый этаж и застыла перед квартирой Вадика. Что сказать ему? Зачем она пришла теперь, когда все кончено, когда он мертв, а она жива? Оля достала зеркальце и еще раз взглянула в лицо своему отражению: теперь она знала, что нужно делать.

Вошла. Вадик сидел на кухне и пил водку с каким-то парнем в горном костюме. Небритый, похудевший, бледный — водка проваливалась в него и плыла по телу, как волна. Бутылка не пустела.

— Оля? — прохрипел Вадик и вскочил. Табуретка с грохотом упала на пол.

Оля потянулась к нему, но схватила только воздух. Вадик с яростной тоской смотрел на свои руки, не способные обнять живую Олю. Парень в горном костюме поднял свою стопку повыше и покачал головой.

— Нет, ребята, не получится!

Вадик будто не слышал его. Он целовал Олю бессильными теперь губами, касался поникших плеч, сырых щек, спутанных волос, бормотал ее имя. Снова и снова Оля пыталась его обнять, пока руки не свело от усталости. Они стояли друг напротив друга, а между ними висела тонка пленка прошедшего времени, не разрываемая ни живым теплом, ни мертвым желанием вернуться. В ушах у Оли что-то жужжало. Стукалась о стол донышко бутылки.

Наконец Вадик смирился.

— Садись! — сказал он Оле.

Она опустилась на свободный табурет. Тесная кухонька была плотно заставлена мебелью: бежевый в крапинку гарнитур, полки с трехлитровыми банками, холодильник «Свияга», увитый поверху восковым плющом, плита с разинутой духовкой. Оля узнала это место — видела его на фотографиях в альбоме у матери Вадика. Даже хохломская ложка над плитой все та же — сальная и выцветшая.

— Оля, — сказал Вадик, помолчав. — Тебе нельзя здесь.

— Знаю.

— Нет, не знаешь. Ты у себя десять лет жизни отняла! А тебе...

— Молчи! — сказал парень в горном костюме.

Вадик вздрогнул и развернулся к нему в пол-оборота:

— Да, вот — знакомься. Мой одноклассник Юлий Гарман. Юля. Помнишь, погиб в горах?

— Помню, — сказала Оля и хотела было подать Юле руку, но вспомнила, что не выйдет, и поспешно сунула ее в карман. — Ты упал, замерз?

— Сломал ногу, — на лицо Юли набежала хмарь. — Меня тащили километров двадцать, а я... короче, взял и умер.

И он зло сплюнул на пол. Плевок мгновенно исчез. Оля подумала, что он вернулся обратно в Юлю, прошел под полом и влился в призрачную плоть ноги. Вадик налил себе водки и с жадностью выпил.

— Иди домой, Оля. Тебе пора.

— Нет.

Она достала из сумочки зеркальце и поднесла к лицу Вадика.

— Ты мой.

Надо все делать быстро, тогда получится. Оля развернулась к Вадику спиной и схватила за руку. Ледяные пальцы стиснули ее ладонь, как клещи. Боль разлилась по суставам, потекла в лучевую кость. Прикусив губу, Оля двинулась вперед. Она знала, что нельзя оборачиваться. Времени в обрез.

 

Они выбежали из подъезда и принялись петлять между хрущевок. Из невидимого мертвого неба зачастил дождь, и Оля поняла, что в мире живых взошло солнце. Хороший знак. Добравшись до леса, она перевела дыхание. В газик садиться нельзя, значит, надо лезть через чащобу. Поваленные деревья сминались под ногой, как картонные, сопела и чавкала гадючья топь. Рука совсем онемела. Холод добрался до локтя, пальцы уже потеряли чувствительность. Иногда Оле казалось, что она слышит дыхание Вадика, а иногда — что нет.

Оля заметила, что лес кончился, только когда вошла в заросли лебеды. Горький вкус разлился по языку до корня, а рука целиком превратилась в лед. Вадик ступал неслышно, и оставалось только надеяться, что хотя бы ему не больно. Оля прикусила губу и глотнула собственной крови. Безвкусная. Следовало ожидать.

Они прошли мимо регистратуры, добрались до мусоропровода, и из стены выглянуло лукавое личико Димы Петушкова.

— Зря ты, Оля, это сделала, — сказал мальчик. — Пожалеешь. Он ведь мертвый, а мертвые не возвращаются.

— Не твое дело, — отрезала Оля. — Я тебе заплатила, «Дима Петушков»!

— Узнала? Я так и думал.

— Пусти нас.

Мальчик сжал монетку зубами, а потом сделал резкое глотательное движение.

— Попробуй — достань. Я съел твою жизнь.

Оля протащила левую руку по бедру, закатывая рукав. Холод Вадика уже перебрался на ключицу и пощипывал верхние ребра. Будет трудно. Она подошла к стене, взяла мальчика за подбородок и хотела уже сунуть ему руку в глотку, как вдруг он выплюнул монету, и она закатилась за мусоропровод.

— Вот еще! — презрительно сказал мальчик. — Забери. И я тебя запомнил, поняла?

Оля кивнула и нагнулась за монетой. Вадик что-то шепнул, и она чуть не развернулась к нему, но вовремя сдержала себя. Лед заливал предсердие. Последний удар, и Оля опять начала падать.

«Надо было постелить сюда соломки», — подумала она и очнулась на полу собственной квартиры.

Сквозь плотные шторы в спальню рвалось солнце. Нагретый линолеум еще пах жидкостью для полов — чуть уловимая горечь, словно полынная, и удушливо сладкие цветы. Где-то стонал Вадик. Оля поднялась на четвереньки и развернулась.

Горный костюм.

Она закрыла глаза, чтобы стереть эту картину, и открыла снова.

Горный костюм.

— Где Вадик?

— Привет тебе передавал.

Оля со всего размаху ударила Юлю по щеке. На ней, холодной, появился и быстро исчез неглубокий след — так выправляется вмятина на резиновой игрушке. На утенке. Или на змее.

— Верни мне Вадика! Я за ним приходила, а не за тобой!

Юля присел на краешек кровати и похлопал по покрывалу, приглашая Олю присоединиться. Она медленно опустилась рядом.

— Ты ошиблась. Тебе же сказали: мертвые не возвращаются. И зачем ты губу прикусила, крови глотнула? Теперь ничего не исправить.

Оля стала медленно отодвигаться. Шершавая ткань покрывала больно терла покалеченную руку.

Со двора доносился лай собаки и визг потревоженной сигнализации. На солнце набежало облако.

— Оля...

— Не надо. Пожалуйста.

— Вадик тоже хочет быть с тобой. Он сам меня попросил.

— А ты?

— Исчезну.

— Тогда давай.

Альпинистские ножи — с зазубринами. У этого была зеленая рукоятка, удобная, хваткая, нескользкая.

Сигнализация затихла. Солнце вышло опять и блеснуло, как рыбка, отразившись в стальном лезвии.

Собака всё лаяла и лаяла.