Летний блиц. Проза

1.

Незаметно пролетели два беззаботных армейских года и пришла пора возвращаться в альма матер. Погрызть граниту, так сказать. Гранит попадался разный по вкусу и консистенции, но погрызанию поддавался.

В армию с этого ВУЗа забирали первый и последний раз. Я со своим везением, естественно, попал. Что делать с отслужившими, никто не знал, потому из дембелей сколотили группы с литерой «А» на конце. Из МП-27 до армии я попал в МП-27А. Армейцев — так нас называли — в институте все считали веселыми распиздяями и относились соответственно. Преподаватели особо не щемили, да и предметы пока шли не профильные. Забегая вперед, скажу, что по профильным позже жучили не хуже прочих. Но это лирика.

До армии я успел отучиться полгода, потому просто получил за два семестра зачеты с экзаменами автоматом почти по всем предметам и предавался лютому гедонизму, дуракавалянию и хуепинанию. Впрочем, вру как сивый мерин. Начал паять АОНы и спектрумы, приторговывая ими на радиорынке в Тушино в виде плат и у второй электроники на Ленинском в виде готовых изделий. Нетрудовые доходы позволяли что? Правильно — бухать, хотя с бухлом было туго.

Важный момент — всем отслужившим дали место в общаге. До армии мотался по съемным хатам, что не добавляло кайфа жизни. Несколько месяцев ездил аж с Черкизовской, потому общага в получасе ленивой ходьбы от института была наградой свыше. В общаге и происходили посиделки. Что важно, происходили практически каждый день/вечер, а то и утро. Однажды Шурик из параллельной группы завалился в 8 утра (двери практически никогда не закрывались) и сообщил, что в шестом ТЦ дают по талонам Зубровку. Соседи по комнате не технично отмазались необходимостью идти на лекции, а мне не надо лекций, а Зубровку — надо. Поехали, взяли по 2 пузыря за талон, вернулись в общагу. Попробуем? — предложил Шурик, и мы попробовали. Литр Зубровки в лицо натощак — неплохое начало дня. Из закуски была пара сушек. Когда народ потянулся из института мы были уже какие надо. То-се, пятое-десятое, у кого-то случилась днюха и я осознал себя послезавтра. Но это снова лирика.

Как писал выше, автомат мне поставили не по всем предметам. Не повезло мне с ТПМ — технология приборомашиностроения, у нормальных людей называемая сопромат. На занятия я по привычке не ходил, надеясь на авось. Перед экзаменом покричал в форточку «шара приди», но шара, по ходу, попалась глухая или ленивая. В общем, на экзамене мне светила твердая пара, или «банан», как у нас называли. Я даже не утрудился занять шпаргалок, хотя списать можно было на раз. Даже на полраза. Пожилая преподавательница изо всех сила вытаскивала меня из страны банании. Это очень удивляло и пугало меня. Правда, ее старания были тщетны. Я не знал даже, какими буквами обозначаются те или иные моменты. В итоге, взяв с меня клятвенное заверения, что в следующих семестрах я буду посещать все ее занятия, она отпустила меня с «удочкой» в зачетке. Эта удочка аукнулась мне к лету курсовиком про редуктор с гипоидной передачей. Преподаватель не имела привычки ставить у ошибок аккуратные пометки карандашом, а просто перечеркивала лист А0 шариковой ручкой крест-накрест. Старая школа, хуле.

Всё, зачеты, курсовики и ТПМ сданы, остальные экзамены — после НГ. Что такое НГ в общаге? Если вы скажете, что студенты пьют водку, то ошибетесь. Студенты ходят друг к другу в гости и там пьют водку, а это две большие разницы. Традиционный сценарий НГ был таков. Начинали где-то числа 27-го, но так, без особой торжественности. Скорее, смыть ужасы зачетной недели. В кратких перерывах между возлияниями тарились хавчиком и бухлом. Везде что-то «выбрасывали», так что разные ништяки типа икры и прочих сырокопченых колбас были не редкость на всех экранах \зачеркнуто\ столах общаги. 31-го строгались салаты, запекалось мясо, накрывалась поляна. Ближе к началу праздника, когда прогревочный круг был уже пройден, а некоторыми — неоднократно, садились провожать старый год, что плавно перетекало во встречу нового. Под бой курантов толпа вываливала в коридор, чокалась странным напитком с газиками, и на чиналось оно. Празднование нового года. Тотальное наливалово и выпивалово повсюду. Дискотека в холле 6 корпуса. Менты закрывались в опорнике ибо нуегонахуй (в общаге был свой опорник). Кульминация праздника — студенческий кегельбан. В торце коридора у батареи ставился таз, в который метров с двадцати метали бутылки. По причине повальной трезвости кидавших, бутылки летели куда угодно, только не в таз. В итоге весь коридор к утру был засыпан битым стеклом.

Дальше наступало 1 января, неотвратимое, как бодун. Вчерашний оливье и теплая водка, у кого осталось. У кого не осталось, шли к соседям — как уже говорил, двери не закрывались. Как результат, к вечеру все закончилось, а надо было еще. Кого-то осенила гениальная идея — а пойдем к Николаю Ивановичу. Николай Иванович — преподаватель с кафедры общей химии. Химию он вел на другом факультете, а с нами изучал свойства ректификатов. И мы пошли.

Падал новогодний снег. Смеркалось. Точного адреса никто не знал, потому мы просто бродили в ареале предполагаемого проживания и кидали в окна снежки, оря «Николай Иваныч, выходи бухать». Когда снежки не попадали в окна, кричали «было промахнуто». К счастью, адрес вспомнился, и мы завалились к Николай Иванычу, у которого тоже все закончилось, о чем он с невыразимой печалью нам сообщил. Шоу маст го он и неебет заарали мы словами еще не написанной песни и утащили химика с собой в надежде, что в общаге просто не может не быть. И в общаге было. Твердо помня, что завтра с утра экзамен по элтеху, пил я меньше, чем мог.

Скажите, в чей воспаленный мозг могла заползти идея поставить экзамен по электротехнике на 9 утра 2 января? До сих пор тщетно терзаюсь в догадках. Делать нечего, пришлось просыпаться в 8 утра. На вертолете храпел Николай Иваныч. Вертолет — это сетка от кровати, поставленная на 2 дужки. Задвигается под кровать, позволяет при двух кроватях спать троим, экономя место в комнате. В 9 химик должен был принимать экзамен, но вряд ли его студентам сегодня повезло.

Проинициализировав организм, точнее, автопилот, я прибыл к 9 на кафедру. У аудитории вяло роились такие же измученные нарзаном тушки. Зашли, расселись. Зашел Саша. Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико. Саша — преподаватель электротехники. У нас было много преподавателей-аспирантов не сильно старше нас, потому некоторые вольности допускались. Саша, но на «Вы». Кто готов? — спросил Саша. Мне терять было нечего и хотелось побыстрей отстреляться, потому готов был я. В принципе, элтех я знал неплохо, но из необходимого курсовика у меня был только титульный лист. Сел напротив Саши. Мы посмотрели друг на друга потрескавшимися помидорами, и Саша прошептал — давай зачетку. Еще одна удочка. Меня устраивало. Вечером заходи, шепнул я. Вечером Саша пришел, но это уже совсем другая история.

 

2. 

История одного волка

Знойный и душный полдень. На небе ни облачка... Ласковый ветерок шелестел в кронах деревьев. Лес разговаривал пересвистами птиц, перестуками по стволам, перепихами в норах, перерывами на обед. Однако, Волк по прозвищу — Позорный, не участвовал в этих лесных словоблудиях, ведь его личные кармические тучи сгущались непосредственно над его головой уже который день и в любую погоду...
Ранним утром он выбрался из логова, вспотевшим от кошмарных навязчивых снов, взъерошенным и голодным, как волк. Со ставшим уже привычным стояком. Прогнув сутулую спину, он взревел протяжным зевком, окончание которого слилось с жалобным постаныванием где-то совсем неподалеку. Позорный повел носом, нюхая воздух, и, помимо застоялого пердежа Е-ежа, почуял запах свежей крови. Совсем недалеко. Он на секунду принял охотничью стойку и ринулся на зов.
Запах стал нестерпимо сладким уже шагов через сто, стояк усилился. Позорный узнал этот аромат, от которого он млел не первый год. Это была она — Лиса Патриксвэйзиевна, зазноба и предмет вожделения, не выносящая на дух его. Хрустнула ветка совсем рядом, послышался слабеющий стон:
— Помогите же кто-нибудь, вашу мать, я истекаю кровью... Глупой комедии остановите ход, боже, как же больно, ааа... ааааааааааа.....
Позорный тормознул, с опаской высунул нос из-за ствола сосны и увидел все. Да, это была она, попавшая в капкан, бессильная, беззащитная и прекрасная. Она возлежала на боку, неестественно оттопырив в сторону заднюю лапу, припечатанную к месту.
«Неужели это продолжение сна?» — с разочарованием подумал волк, ведь именно эту картину он видел в страшных снах последнее время. Беспомощная, ненавидящая его Патриксвэйзиевна, и он — насилующий и затем жадно сжирающий несчастную. Но сегодня все было чересчур отчетливо, каждый оттенок, каждый флюид в чутком носу кричал о натуральности происходящего. Но Волк откровенно ссал подходить ближе, он все еще опасался — сон оборвется на том же месте — налетят дровяные гомосеки и надругаются — жестко и извращенно. Это и было его кармическим кошмаром. В этом сне все повторялось с точностью до секунды. Два здоровенных гомосека налетали, стреноживали несчастного, жестко и стремительно насильничали над ним, тыкались во все немыслимые отверстия, приговаривая с немецко-фашистским акцентом:
— Йа, йа, гут... шнэйля.. — У меня сегодня много дела.. да-да... — другой вторил ему:
— Дас ис фантастиш, герр.. и у меня сегодня много дела... да.. даааа... — после чего они шумно испражнялись и исчезали. Тут же исчезал мерзкий сон, вышвыривая Позорного в явь, измученного и опозоренного.
Волк встряхнул головой, отгоняя нахлынувшее вон из памяти. Лиса тем временем унюхала его близость. Она напряглась всем своим исстрадавшимся тельцем, попыталась приподняться на все лапы, но взвизгнув от импульса боли простонала речитативом:
— Кто-то странный бегал здесь... Что за вонь?
Если друг, то помоги, если враг — не тронь...
Принц мой, ты ли это, твою мать?
...И скучно, и грустно, и некому руку подать...

В моменты тревоги и волнения, тонкая душа лисицы наполнялась элегией. Но в данный момент поэзия грязно смешалась с отвращением и болью. Позорный убедился окончательно — это не сон! Смущаясь и сморкаясь, млея от вожделения, помноженного на сострадание, дебиловато улыбаясь он явился и стал вблизи. Лиса, явно измученная потерей крови пыталась скрыть свою брезгливость за мольбой. Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико — рыжее и красивое. Патриксвейзиевна слабо улыбнулась, насколько это возможно кокетливо вскинула челку.

— Вот и мое спасение...
— Я встретил вас, и все былое... — начал было Волк, но в горле запершило, он закашлялся и от волнения навонял. Очень сильно, перекрывая все запахи леса, включая Е-ежа. Позорный позорно попятился. Хитрая от природы плутовка поняла, этот мерзкий тип сейчас уйдет и ей крышка — в этой глуши никто не шлялся последние двое суток. Она слыхала сплетни о влюбленности Волка-изгоя, а потому инстинктивно, стараясь незаметно прикрыть нос, притворно улыбнулась:

— Печален ты, признайся, что с тобой? Как дух изящен твой — то дух самца, мущщины! — она все же незаметно сблевнула комком шерсти и пережеванной травой в сторону. 
— Я встретил вас, и все былое... — воодушевившись повторил волчара. — Я... я давно люблю вас! Да вы наверное догадывались... Я знаю, что противен и незверим, но... мало кому известен мой скрытый дар! Моя слюна целебна, полезна и антиковидна.. Да-да.. В моем логове я тайно храню сертификат. Я могу показать вам...
«Боже, какая же идиотически-занудная и мерзко-вонючая долбоёбина... но что же делать?» — думала Лиса, вслух же лишь застонала еще жалобнее, изображая децибелы боли в разы превышающие реальные страдания. Истинную боль вызывал нынче вид этого недотепы и латентного петуха. Волк не догадывался, что весь лес шептался об этом. Местный психолог Филлинг не умел держать язык за клювом...
— И теперь вы здесь. Я вижу вас столь близко, и трепещу всем телом. Это очень удивляло и пугало меня поначалу, но теперь... Мне кажется, я вижу искорку страсти в ваших глазах, пусть пока скрытую, милая моя Лиса Патриксвэйзиевна.. — от этих слов и грязных мыслей, стояк достиг апогея. Позорный сбоченился неловко, выгнувшись горбато и нескладно. Красный, напряженно-заостренный конец с силой уперся в сбитую на груди шерсть. Он откашлялся и выпалил наконец:
— Станьте моей женой!
От таких откровений Патриксвэйзиевна в открытую неудержимо проблевалась. Глаза выпучились. Слов не было. Даже промелькнула мысль: «Да я лучше уж лапу себе отгрызу...» Но она все же взяла себя в еще целые, передние. Однако, кровь сочилась и силы покидали ее. В глазах темнело...
— Я все понимаю, это стало для вас неожиданностью, как и для меня... Но, ввиду сложившихся обстоятельств. Я бы.. как бы...
— Ты придаешь еще значение браку.. я этого от тебя не ожидала никак, мон шэр ами, — слабеющим голосом, но уже не в силах скрыть нарастающего раздражения произнесла Лиса. —Освободи и подлечи меня, друг мой, коль способен на такое, я дам тебе под хвост тут же — будешь доволен... Тварь!!! (не выдержав уже более боли) — вскричала отчаянно.
— Но я хочу любви! Я прошу вашей лапы...
Патриксвэйзиевна обреченно обмякла, припала в измятую траву, положив морду на лапы. Взглянула брезгливо на пульсирующий волчий стояк и сдалась:
— Ну что же, быть тому, отдам и лапу,
Отдавшись на закланье эскулапу... — обреченно заговорила стихами. Она совсем ослабла, теряя сознание. Слеза покатилась к сухому носу.

— О как же счастлив я... — затарахтел Волк Позорный, моментально и с легкостью раздвинув створки капкана, высвободил холодеющую уже лапку. Лиса, проваливаясь в обморок, лишь успела прошептать в пустоту: «Ни тоски, ни любви, ни печали... нас ебали волки, мы крепчали...» 

Волк усиленно вылизывал перебитое место. Слюна его действительно оказалась целебной — кость срасталась на глазах, обмякшее тельце возобновляло форму, свалявшаяся посеревшая шерсть рыжела и пушилась. Но Патриксвэйзиевна пока не вышла из мини-комы, чем и воспользовался Волк, так скажем, авансом. На то он и позорный...

Казалось бы, наша история могла закончиться, как прекрасная сказка — пышной свадьбой и превращением Волка Позорного в Волчка Прекрасного, но... Тучи так плотно обосновались над его несчастной головой, что разогнать их было не так просто. Карма за прошлые грехи и непристойные помыслы. Все в копилочку...

Очнувшаяся в вонючем логове Патриксвэйзиевна сразу почувствовала в себе небывалую силу. Даже — мощь! Волк был грязно и отборно обматерен последними словами. Выволочен, как щенок за шкуру наружу и бит здоровыми крепкими задними лапами.

— Ишь, удумал чего, жениться, волчара позорный! — дурниной орала Патриксвэйзиевна. Сплошной прозой жизни теперь веяло от нее. 

— Что же теперь будет?.. — вяло проблеял несчастный звереныш, подпрыгивая от чувствительных пинков.
Она схватила серого за куцую бороденку, встряхнула и склонившись к самой его морде злобно прошипела:
— Что теперь будет?.. А я тебе скажу, мразь, что теперь будет. Через час сюда подгребет с десяток моих нигеров с паяльной лампой... Они по кругу.....

Но Позорный уже не слышал. Он филигранно обмяк и потерялся в астрале. Это был второй его дар, о котором не знал даже старик Филлинг. 

Знойный и душный полдень оборвался в одночасье. Над лесом зашлись черные тучи, стало страшно и неуютно. Завоняло ежом. Патриксвэйзиевна наконец отбросила в сторону тушу волка, села на новый сверх-пушистый хвост и вскинула зенки в небеса. Оттуда появилась лохматая морда дородного Божества в волчьем обличии. Божество покосилось на бесформенное тело своего земного сородича, с укором фыркнуло, молвив громогласно:

— Впрочем, спасибо ей на добром слове скажи, позорный брат мой..., — прибирая его к себе.

 

3.

Неожиданное чаепитие

Однажды вечером, когда я вернулась с важной встречи, еще в подъезде дома мне показалось что-то странным. Какой-то шум — не шум, но было необычное ощущение чего-то...

Открыв дверь, мне почудились голоса. Кто это мог быть? Мои домохозяины обычно вели себя тихонечко, не привлекая особого к себе внимания: а вдруг кто услышит? Хотя и стены дома были метрово-каменные, но все равно — когда оставались одни, то было тихо. А тут я услыхала жаркий спор, при чем я уловила еще и незнакомый басок. Кто это мог бы быть?

Потому тут уж я, стараясь не шуметь, прошла в дальнюю комнату — а именно оттуда доносился шум. Быстро распахнув дверь, я увидела моих домохозяинов и... трудно, конечно, описать того, кто предстал предо мной. То, что это еще один домохозяин, я поняла сразу — есть у них какая-то отличительная особенность, что отличает их ото всех других сущностей, что обитают порой рядом с нами, но обычно, никем не замечаемы.

Я удивилась: мои Тимоша с Демьян Минеичем до этого никого не то, что в гости не звали, но и категорически отказывались знакомиться со своими соседями, а тут...

Журнальный столик был накрыт белоснежной скатертью ( и ведь не поленился кто-то их них найти её в самом дальнем углу шкафа), на ней — чайный сервис в полной выкладке: то есть не просто чашки (наличие блюдец меня не удивило — как я уже отмечала, домохозяины иного, как чашечка из тонкого фарфора с блюдечком не признавали), но и сахарница, и заварочный, и даже лимончик порезанный! А украшал все это пиршество блестящий самовар! Где только они его взяли?

Моя уловка удалась, и гостю не удалось стать невидимым (да, я забыла рассказать, что если ты уж сумел в какой-то миг домового видимым, то потом ему уже не удастся прятаться от тебя от «шапки-невидимки»). Наверно, мои домохозяины еще не успели ему рассказать обо мне, потому сказать, что тот был удивлен 0 значит, не сказать ничего. Он был ошарашен!

— Ты как? Ты, это... как это? — только и смог он вымолвить.

— Приветствую всю честную кампанию! А меня чайком угостите? А то на улице так промозгло, да и ветер такой, что никакая теплая куртка и самый плотный шарф не защитят от него!

— Да, это мой знакомец, Хладовей разгулялся! Любит он весной попугать тех, кто рано пытается скинуть теплые одёжки!- важно заявил незнакомец.

— Что ж, если мои домохозяины не хотят, то позвольте самой с Вами познакомиться! Я — Алёна, хозяйка это дома. Человеческая, если можно так выразиться. А Вас как звать-величать, и откель занесло в наш дом?

— Я — Дормидонд Пантелеймонович! А ты сама мне дорожку указала. Где ты вчерась была?

— Приятно познакомиться, Дормидонд Пантелеймонович! — чуть запнувшись, произнесла я. Ну и имя же у нашего гостя! Как бы мне в следующий не обидеть его; вдруг ошибусь, произнося его? А домовые на самом деле очень трепетно относятся к своим именам. Да, впрочем, любому не понравится, когда его имя коверкают.

— Вижу, что затрудняет тебя произношение моего имени, но придется постараться — не могу же я тебе разрешать меня называть по-свойски вот так, сразу после знакомства?

— Конечно, конечно! Но вернемся — откуда же Вы?

— Ты давай, вспоминай!- Вчера я была на работе...

— Теплее, теплее... а потом?

— А потом я была в нашем музее, там как раз привезли выставку Леонардо да Винчи.

— Ииии? Что ты там делала?

— там я смотрела все экспонаты, что же еще?

— Ну что ты тянешь! Где свой облик оставила?

— В зеркалах? — догадалась я.

— Ну, наконец-то! Вспомнила! Какая у вас, людей, короткая не только жизнь, но и память!

— Да помню я, что ты! Просто не думала, что...

— Не думала она! А кто думать будет? — с укором ко мне обратился Дормидонд (уж, простите, но называть его полным именем не буду!)

— Что ты на Альку накинулся, Доря? — заступился за меня Тимоша. До этого времени он с Демьяном Минеичем молча наблюдали за нашей перепалкой, — девчонка с холода, вот чайку бы сначала налил, а потом уж расспрашивал! Глянь, хозяйка, какой самовар он нам подарил!

— Да, самовар и правда знатный, вот только вдруг хватятся его? Ты же его, как я понимаю, из музея умыкнул?

— Мой это самовар, личный! Что хочу и кому хочу — тому и дарю! — заносчиво ответил Доря (вот, как, оказывается, можно будет его называть — если, конечно, он позволит — уж больно суров!)

— Да ладно вам! Я уж и чайку всем подлил, горяченького! — подал голос Демьян Минеич.

— Ой, а мне как раз совершенно случайно так захотелось купить пироженных! Еще подумала- и зачем мне так много? А, вот, оказывается, к столу!

— Неужели моя любименькая «картошка»? Ой, как же я её люблю, а эти старушки ну ни разу не угостили меня! Не могу же я воровать!

— О, заглянул бы к нам раньше — Алька и нас приучила к «картошке», а ране мы и не знали о таком пироженке! — похвалился Демьян Минеич.

— Это ты не знал, а я уж давно вкушаю их! — вставил Тимоша.

— Ммммм, вкуснятинка! Благодарствую, Алёна... как там тебя по батюшке? — спросил Доря.

— Викторовна я.

— А как звали ласково твоего батюшку?

— Витенька.

— Значит, будешь Алёна Витенькоровна!

— Как клёво! Меня так еще никто не занывал, благодарю, Дормидонд Пантелеймонович!

— Да, ладно, можешь меня Дорей звать. Но, только, это... когда свои, а при посторонних...

— Конечно, конечно, при посторонних — только Дормидонд Пантелеймонович!

— Ладно уж, раз пошёл такой чаек — то и меня зовите Дороня, — откликнулся Демьян Минеич.

— Демьян Минеич? Как? — я удивилась — раньше он строго-настрого запрещал так его называть.

— Да, ладно уж... чего там... раз все свои...- засмущался Дороня-Демьян Минеич.

— А что ж тебя привело у нам, Доря? — обратилась я к гостю. — Может дело какое, али помощь надобна? Печален ты, признайся, что с тобой?

— Да... брожу я там по залам... м скучно, и грустно, и некому руку подать... посетителей мало, а со старушками о чем поговорить? Да и не все не то, что видят — верят, что я есть... однажды увидала меня Марьюшка, да так испугалась... мол, сказывала потом другим, что кто-то странный бегал здесь... а какой я странный? Я самый обычный домоправитель... и так грустно стало... а ранее я такой заводила был! Поначалу-то с детишками управлялся — так весело было! А сейчас... ни тоски, ни любви, ни печали...

Доря рассказывал, и меня не покидало ощущение, что его речь уж слишком мне знакома. Но когда я услыхала в его монологе " Глупой комедии остановите ход«, то всё поняла! Раньше же, до музея, в том здании располагалась детская библиотека! И потому в его речи столько известных цитат!

— Да, да, девонька, я ведь прочитал все книги не один раз, — пояснил мне Доря (домовые умеют понимать без слов, видеть образы, что рождаются у собеседника в голове, потому он сразу и уловил мои воспоминания), — вот я встретил вас, и все былое так нахлынуло... милые мои...

Мне даже показалось, что Доря вот-вот заплачет и, чтобы хоть как-то его порадовать, вспомнила, что есть у меня непочатая коробочка конфет — тех самых, из «СССРа» — «Птичье молоко» в коробке, где конфеты были плотно утрамбованы, никаких там разбросанных пяти ячеек внутри огромной коробки.

— Да, хороша у вас хозяйка, хоть и не учить её и учить еще, — донесся до меня басок Дори, который говорил обо мне моим домохозяевам, пока я отыскивала, куда же дела ту самую коробку, — впрочем, спасибо ей на добром слове, давно меня так человеки не привечали...

— Аленька, ты не ту коробочку ищешь, что ты надысь принесла? Так она в шкафу... ты прости, я припрятал её, как знал, что пригодится, — это Тимоша тихонько прошептал мне на ухо, подойдя, как обычно, незаметно.

Да, так бы гутарила и гутарила бы я со своими домовыми, но у меня сегодня много дел, и надо им уделить внимание. Да и пусть они сами побеседуют — есть же то, что мне еще непозволительно слышать, знаю я и, конечно, на это не обижаюсь. Да и договорились, что Дормидонд Пантелеймонович еще не раз заглянет к нам на огонек. И нас, конечно, он пригласил в гости... до встречи!

 

4. 

— Ты придаешь еще значение браку.. я этого от тебя не ожидал, - кажется, так Базаров в «Отцах и детях» сказал?

— Колян, ты всегда что-то из книжек приплетаешь. Это тебе похуй, а я её люблю, между прочим.

Двое приятелей шли по проспекту, представляя из себя довольно контрастную парочку. Горе-муженёк, среднего роста, несмотря на молодость, уже с заметным брюшком, едва поспевал за любителем литературы. Тот был довольно рослый, стройный шатен и на беглый взгляд, казался моложе толстячка. «Интересно за что?» — подумал он — «она — не секс-бомба, да и, насколько я помню его рассказы, в постели ни энтузиазма, ни квалификации». Но вслух он произнёс:

— Дружище, любовь — любовью, но голову-то надо включать.

— Ага, чтобы потом как ты, исходить на говно, что не с кем потрахаться.

— Лучше уж так, чувак. А то ты мучаешься, меня аж слеза прошибает

— Да-да, конечно...

«Какая глупость» — думал Колян -«взял бы себя в руки, и послал бы эту курицу к чёртовой матери». Откинув с лица волосы, он сказал другу: «Пойдём выпьем пива».

«Ты бы голову помыл» — подумал проходивший мимо автор, услышавший этот разговор.

 

5. 

Экзамены

Экзамен раз

В ПТУ я учился хорошо. Нет, очень хорошо. Многие преподы терзались загадкой — что я тут делаю? Поступил по конкурсу оценок из школы, и причём на самую престижную, и, тогда хорошо оплачиваемую специальность — автослесарь.

Просто они не знали, какой я подарок.

И вот, незаметно, в смехе, алкоголе и угаре, пролетело три незабвенных года.

Наступали золотыми зубами мастака экзамены. Мастер производственного обучения, Пётр Абрамович, все передние зубы имел из золота — наглядно демонстрируя нам своей улыбкой, как правильно держать «кривой», когда ты заводишь ЗИЛок вручную. Хотя в том, что он косорукий, его обвинить мог только предвзятый человек — при мне он на токарном станке из болванки выточил Останкинскую телебашню со всеми подробностями её изящного контура.

Да, ПТУ было центровым — СГПТУ № 1 от Завода имени Лихачёва. Огромное здание, с кучей длинных коридоров, и небольшим пятиэтажным зданием учебного толка. По «заплутанию» — уж точно передовым.

К экзаменам я готовился не сильно, тем более что большую часть третьего курса мы были на практике. Я к тому же попал в элиту автослесарей — автоэлектрику. Нет, конечно, довелось и движки перебирать, довелось собирать с рамы грузовики (это называлось «капремонт», но по сути — автомобиль ручной сборки), и даже болтался в яме по три-четыре часа за смену.

Но у меня был один козырь — большинству преподавателей я нравился. Не то чтобы я такой хороший, но просто уже давно прочёл «Мёртвые души» и помнил путь Чичикова.

В отличие от Павла Ивановича, который влюблял в себя преподавателей мужского полу (других тогда просто не было), я больше очаровывал женский коллектив — ну такой, обаятельный чернявый подросток, как раз для сорокалетних дам.

Из всех мужчин преподавательского состава, мне благоволили только трое — мой мастак, учитель физкультуры (по совместительству мой тренер и я ему помогал на уроках) и учитель литературы — он в ПТУ пришёл из коррекционной школы, и для него было уже подарком, если ученик не совсем придурок. С теплотой вспоминаю этого человека — мы много разговаривали — он не хотел ехать домой, в Люберцы, а у меня был час перед первой тренировкой. Кроме того, у него в кабинете стоял обалденный вертак (оценят только люди, которые слушают винилы), и он нам на уроках ставил Рахманинова, Шостаковича, Свиридова, Чайковского.

Разногласия у меня были только с двумя преподами — один вёл у нас черчение и материаловедение, а второй — допуски и посадки. Но по всем трём предметам на двоих у меня выходило твёрдое «четыре»

То есть, мне в любом случае светил ВТУЗ ЗИЛ — или через красный диплом, либо через комитет комсомола, либо через директора ПТУ — как-то с ним скорешились, пока я участвовал в культурной программе учреждения. Никакой армии, какой-нибудь самый арбузолитейный факультет и комсомол уже на уровне Пролетарского района Москвы.

Мастак подошёл к мне, внимательно посмотрел на меня:

— У тебя по черчению три выходит.

— Как так? — удивился я.

— Будь добр, зайди к нему

Ну что же, я зашёл. Оказалось, у меня не было сдано три работы, хотя я тогда в основном спортом занимался, а не пил — по башке, конечно, прилетало, но не на столько — эти работы я точно сдавал. У меня вообще всегда было плохо с рисованием, а вот эту мудату «вид сверху», «вид сбоку», «вид спереди» — вообще было не интересно, — всё равно как участвуешь в порнухе с шестерёнкой.

— Сколько тебе надо, чтобы сдать эти работы? — спросил препод, блестя глазами.

— Три дня.

— Не торопись. Можно делать неделю. Кстати, а ты ведь на автобазе работаешь? У вас там бачок омывателя к «Москвичу» есть?

— К которому?

— К 426?

— Встречаются, — пожал я плечами.

— Знаешь что, иди, не мучайся с этими работами. У тебя подготовка к диплому, ставлю тебе четыре.

— Спасибо, &mdash