К морю (ч. 13) (плотогонские истории)

17. Блохи

В сушёных водорослях, которыми были набиты тюфяки, завелись и принялись множиться речные блохи.
— Надо к берегу приставать, — рассматривая следы укусов, решил Прохор. — Накопаем ерепеня, глядишь, и изведём кровососов.
— Уволь, Прошенька, — покачал головой Ермолай. — Я этот проклятый ерепень за версту обхожу и тебе советую. Надышишься и не заметишь, как до морока дойдёшь. В прежние времена ерепнём припадочных лечили — клин клином вышибали. А староверы с верховьев и по сей день им нечистого из одержимых изгоняют. Моя бабка клопа-таракана всегда сукренём истребляла, а ерепеня как огня боялась. Слыхал историю о калязинском золотаре и собаке?
Кольщик щелчком сбил ползущую по бревну блоху.
— Жил в городе Калязине золотарь по имени Мирон. Обретался в дому один, потому что никакая, даже самая никудышная девка, замуж за него не шла. Сам понимаешь, работа золотаря — дело духовитое и особой привычки к запахам требует. Однако Мирон по этому поводу не тужил, потому, как верил, что ещё встретит бабу, у которой или с нюхом нелады или сама из золотарей происходит. А чтобы было с кем словом перемолвиться, завёл себе пса. Подобрал его Мирон по пьяному делу, в бурьяне у дроги. Может быть животина под лошадь попала или кто палкой отходил, да только лежала бедняга бездвижно и вроде как с жизнью прощалась. Золотарь, было, мимо прошёл, да глянул в полные слёз и горя глаза. Зашлось у него сердце. Подхватил Мирон пса на руки, отнёс домой и давай выхаживать. Не соврать, с месяц отварами поил и свежей убоинкой откармливал. Так золотаря собачка проняла, что не поскупился, к доктору её свозил. Тот больного всего обсмотрел и сообщил, что спина у бедняги перебита. Как-то там позвонки сдвинулись и ходить пёс сможет, да только задние лапы приволакивать будет. Об остальном тревожиться нечего.
— Вот и слава Богу, — обрадовался Мирон. — Нам по полям не бегать, волков-зайцев не гонять.
Поселил псину в доме и так они сдружились, что стали не разлей вода. Куда один — туда и другой. Даже есть садились за один стол. Мирон себе щей наварит, в тарелку нальёт, а рядом миску с мослами для друга ставит. Спал пёс не в будке на улице, а на тулупчике у печи. Всегда чистый — ни тебе репьёв, ни колтунов в шерсти. Но, как за собакой не приглядывай, а от блох животину не убережёшь. Подцепил себе миронов товарищ этих тварей, да таких злющих, что учесался весь. Дерёт себя когтями, а те по шкуре так и скачут. Золотарь чего только не делал. Керосином пса мазал, скипидаром, водкой, уксусом — всё напрасно. Тут какой-то умник ему возьми, да и посоветуй, мол, лучше ерепня средства ещё не найдено. Мирон, недолго думая, бегом на реку. Нарвал на берегу две корзины и домой принёс. Вытащил из сундука с одеждой всё барахлишко, устлал дно ерепнём, вынес во двор и сунул туда собаку. Высыпал сверху вторую корзину, замкнул крышку и сел на крыльцо ждать. Только успел самокрутку свернуть, как пёс внутри завыл, а из щелей сундука блохи так в разные стороны и брызнули.
— Действует снадобье, — радуется калязинский золотарь. — Давай, ерепенюшка, жги клятую насекомую!
Минуты не прошло, как иссякли кровососы, а в собаку будто бес вселился. О стенки колотится, что того и гляди весь ларь в щепки разнесёт. Отпер Мирон сундук — страдалец оттуда пулей вылетел и давай по двору метаться. То через голову кувырнётся, то ввысь взмоет, то клубком покатится. Куда только увечье делось! Скачет, что твой жеребёнок на лугу. Видимо, когда пёс внутри сундука бился, позвонки сдвинутые на место встали.
Как говорится, «у умного в голове мысли, а у золотаря — мухи».
— Выпала мне счастливая карта, — тешит себя Мирон. — Сам того не ведая, нарвал я не простого ерепня, а чудодейственного. Того, что и блоху гонит, и увечья лечит. Глядишь, может и покойника воскресить сможет. Или воду в вино превратить.
Бросило в жар золотаря от таких мыслей. Накинул он на пса верёвку и бегом в трактир. Выпил единым махом чарку, затем вторую и давай дружкам хвастать.
— Помните моего пса калеку увечного, что лапы волочил и судьбу-злодейку проклинал? Ни один доктор ему помочь не сумел. А я исцелил! Вот этими самыми руками. Ночей не спал — снадобья варил, порошки тёр, капли капал. Айда наружу, на чудо мною явленное смотреть.
Высыпал народ на улицу. Глядят, сидит миронова собака у дверей трактира, хозяина поджидает.
— Дивись, православные, — вопит выпивший золотарь и давай по дороге взад вперёд бегать. Пёс вприпрыжку за ним. Морда радостная, хвост баранкой, лапы так и мелькают. В жизни не скажешь, что ещё вчера по-старчески ковылял, да брюхо в пыли волочил.
Мирон, в заведение вернулся и продолжил со старыми и новыми знакомцами пировать. Ударил ему хмель в голову.
— Погодите, — бахвалится. — Сегодня я только собак да котов лечу, а, дай срок, за человеков примусь. Слепых, горбатых, кривоногих, чумных целить стану. Все болезни на земле изведу.
Тут гуляки давай его целовать-чествовать и вина подливать. А как рухнул Мирон под лавку бесчувственно, подняли на руки и с криками «Виват» до дому донесли.
Слухом земля полнится. В полдень золотарь пить, да врать начал, а к вечеру уже весь Калязин судачил, мол, объявился в городе чудо-лекарь. Пользует больных волшебными травами от которых у плешивых волосы растут, у беззубых — зубы, у безруких — руки, у безумных — ум. Звать того доктора Мирон-Золотарь, что прежде нужники и выгребные ямы чистил. Явился к нему намедни святой великомученик Пантелеймон, возложил руки и благословил на милосердные дела. С того самого часа новоявленный целитель успел всех соседей от болезней излечить, а вскорости собирается в Санкт-Петербург, где будет при государе императоре состоять...
Продрал на следующее утро похмельный золотарь глаза, выпил ковшик браги, вышел на крыльцо помочиться и оторопел. Ворота настежь распахнуты, а посередь двора стоит купец-хлеботорговец Полежаев с братьями. Рожи суровые, животы вперёд. За ними с десяток приказчиков с ноги на ногу переминается, глазами туда-сюда шныряет. А один, звероподобный, саженного роста, крохотную старушонку на руках держит.
— Ты, — спрашивает купец, — Мирон-Лекарь?
— Не без того, — осторожно отвечает похмельный золотарь.
— Беда у нас случилась, — продолжает хлеботорговец. — Матушка в бане поскользнулась, да так упала, что с неделю уже пластом лежит, не шевелится. Берёшься исцелить?
Хотел Мирон отмахнуться, мол, ошибка вышла. Перебрал вчера, вот и наболтал лишку. Ступайте, гости дорогие, к настоящему доктору, а он грех на душу брать не готов. Глядишь и обошлось бы, да тут вытянул купец из бумажника четвертной билет. Побелел лицом золотарь. Шутка ли, такие деньжищи сами в карман плывут. Смахнул выступивший со лба пот и принял ассигнацию окостеневшей рукой
— Ждите, — просипел. Подхватил старушку и в дом унёс. Там, для храбрости, хватанул ещё бражки, открыл сундук с ерепнём и, перекрестившись, сложил туда больную. Захлопнул крышку и сел рядом ждать.
Человек не собака. Пискнула бабка разок-другой, поскреблась о стенки и затихла. Всполошился Мирон, глянул внутрь, а старуха вся скособочилась и лежит не дышит. Завыл золотарь от страха и давай её тормошить, по щекам бить. Сбегал в сени, притащил ведро воды и окатил бабку. Та в раз в себя пришла. Лежит на полу, не шелохнётся, только глазами вращает и смеётся тоненьким голосом. Склонился к ней Мирон.
— Живая? — спрашивает.
А старуха, знай себе, хихикает и глаза пучит, как безумная.
Схватился за голову золотарь. За такое намятыми боками не отделаешься. Сволокут купцы в околоток, а потом, известное дело — суд и каторга. Повздыхал Мирон, поохал, да делать нечего. Постелил на стол скатёрку, покидал на неё нехитрое барахлишко. Икону, что от родителей досталась, сверху положил. Завязал концы узлом, перекрестился, свистнул собаке и через окно огородами утёк...
— Купцы Полежаевы сто рублей сулили тому, кто сбежавшего золотаря сыщет, — закончил рассказ Ермолай. — Да только попусту. Поговаривали, что он на север к старцам в скиты ушёл. А я думаю, что прибился Мирон к бурлакам. Там ему самое место.
— А со старушкой что стало?
— Слава Богу, обошлось. Полежала в кровати месяц-другой и потихоньку вставать, а потом и ходить начала. Только говорить разучилась и всё смеялась. Да родные особо и не расстраивались, уж больно та зла на язык была.
— Что ж, убедил. Пусть вместо ерепня сукрень будет, — решил Прохор. — Он сейчас в самом цвету.