Мех. Гроза. Уголь

В подвешенном состоянии человек цепляется за мелочи. Былинка, воспоминание, случайная вещь. Всё это вытягивает из пустоты, которая крепко взяла за ноги. После операции я долго бредил. Жар не отпускал ни на секунду. Краем глаза я наблюдал за жидкостью в капельнице. Вздувшаяся вена благодарно принимала лекарство. В меня текла сама жизнь. Но что-то уходило. Безвозвратно. Как будто отрезали не кусок внутренностей, а часть судьбы. Я не был фаталистом, не верил в предметы. Но знал наверняка, уменьшаясь, теряешь время.

Этот военный госпиталь стоит почти в лесу. Лес широким языком заходит в город. Придя в себя, я смог разворачиваться к окну, наблюдать птиц. Мне хотелось видеть живое. Живых. В палате я был один. И ладно бы пулевое ранение или осколочное. Можно лежать с гордостью. Обычный перитонит. По эпикризу три часа сорок минут мне чистили потроха — разлился гной. Перед отключкой, когда боль разрывала меня на части, я отчетливо видел три картины. Они вставали перед глазами. Не стряхнуть.

— Молодой человек, не машите рукой! Привяжите его, что ли.

Это голос хирурга. Я всё пытался убрать видения. Несите наркоз. Запертый в собственной памяти, в умирающем теле, я смотрел в лицо прошлому. Всем, кто расчертил его на случившееся и не случившееся. Мы умираем несколько раз. На холодном столе под чужим ножом. И в памяти. И когда-нибудь — окончательно, когда осенний ветер сорвет овал с заброшенного креста. Здесь будет расти репей, полынь. Закончится человек и начнется природа.

 

Он курил «Беломор», даже когда появились сигареты получше, импортные. Говорил — привычка. В отце всегда был металл. В голосе, в движениях. В проявлениях любви. Порой я думал, он робот. Это бы многое объяснило. После работы он четко выполнял домашний ритуал и ложился на диван. Почти не шевелился. Мне запрещалось шуметь. Но я шумел, и тогда он вставал ненадолго ради короткого подзатыльника. Сейчас я понимаю, что шумел специально.

В начале девяностых отец устроился на завод. Этот фокус был посерьезнее, чем у Гудини. Все разваливалось. Бабушка научилась готовить сто блюд из кильки в томате, мать шила на заказ. Картина известная. В детстве и это казалось игрой. Взрослые зачем-то суетились, стояли в бесконечных очередях, вздыхали у ларьков, витрины которых были оклеены пачками от «Лаки Страйк» и упаковками от «Сникерсов».

Был очередной вечер. Помню дым в окна. Горело в палисаднике. Какие-то пацаны, лет на пять-шесть старше меня, жгли покрышки. Я хотел к ним — меня не пустили. Вернулся отец. Я слышал, как он снимает ботинки и ставит в прихожей. Аккуратно, как два корабля в порту. После этого он тяжелыми шагами шел в ванную. Ритуал и точность. Единожды и навсегда записанная в память робота программа. Но он направился в комнату.

Я обернулся.

— Руки, — сказал отец.

Я вытянул обе и зажмурил глаза. Знал, что бывает, только не знал, за что.

Вместо тугой кожи ремня — что-то пушистое. Я открыл глаза и увидел хвост хорька. Отец уже ушел в ванную. Я стоял и держал этот хвост — обрубок некогда живого существа. Не зная, что с ним делать, я положил хвост на стол. Сел делать уроки. Лампа освещала желтоватые остевые волоски. В зале на диване ворочался отец. Сегодня играл Спартак, ему не везло.

Горели покрышки.

 

Был сухой октябрь. Такой октябрь — подарок. На набережной прогуливались курсанты Речного училища. Клен капал красными листьями, выстилая асфальт. Уже пятая сигарета. Мало-помалу я начал нервничать. Мы договорились встретиться у памятника Попову в шесть. Сейчас половина седьмого. Я не знал ее телефона, да и звонить бы не стал. С дальнего берега на город заходила туча.

Я облокотился на чугунную ограду и посмотрел на Попова. Грозоотметчик, радиотелеграф, петлевая антенна. Все ради того, чтобы между людьми была связь. Теперь человеку можно позвонить, даже если он не прикован к конкретному пространству. Выловить в любой точке земного шара. Поразительным образом связь не улучшилась. Наоборот. Ее стало намного меньше. Она ослабла, превратилась в нить. В синусоиду на датчике пульса. Пациент скорее нет, чем да.

Отвернувшись от Попова, я наблюдал за тучей. Кажется, будет дождь. Пора. Что-то мелкое, как зверек, врезалось в плечо.

— Прости, прости, опоздала!

— Не извиняйся. Идем.

Крохотная теплая рука нырнула в мою ладонь. Катя шмыгала вздернутым носом. Я вел ее вдоль набережной — куда-то и никуда. Хотелось просто идти. Долго идти рядом. Темная прядь наэлектризованных волос прилипла к рукаву моей куртки. Над головой раскатился взрыв, и ветер смел нас к ограде. Катя прильнула. Возможно, Попов знал о связи гораздо больше, чем мне казалось.

Я жил недалеко от набережной. Квартирой этот угол было затруднительно назвать. Переоборудованная кладовка. Внизу узкая кровать, складной стол. На втором ярусе миниатюрная раковина и такой же величины унитаз. Комната ограничивала, приучала жить одним днем. Одна пара обуви, два комплекта одежды. Ничего лишнего. Никаких вещей, никаких привязанностей. Правда всегда такова. Чтобы что-то иметь, для этого должно быть место. Не только в квартире, но и в тебе самом. Я был узок тогда. Почти точка. Вселенная до Большого Взрыва.

Катя сняла одну туфлю и замерла на пороге.

— Проходи. Гостем будешь.

Она нерешительно сняла вторую. Села на кровать и смотрела на меня испуганными глазами.

— Брось, — сказал я. — Не о том думаешь. Лучше расскажи про Льюиса.

Она рассмеялась и принялась пересказывать свой будущий курсовик. Я слушал. Не столько слова, сколько голос. Шелковый. Или, скорее, меховой. Шелестящий. Наверное, когда хотят описать красивый голос, говорят о его звонкости. Ерунда. Красиво может быть и такое. Сидя у подножия кровати, я закрыл глаза и чувствовал, как Катины пальцы перебирают мои волосы. Давно такого не было. Накатывала дрёма. С Катей можно было позволить себе не быть собранным. Она не из тех, от кого ждешь удара.

Неожиданно она оказалась на мне. Быстрые, злые поцелуи, почти укусы. Хрупкость зверька. Я не хотел спугнуть. Не хотел и останавливаться. За окном уже бушевала гроза. Лампа над головой тревожно мигнула. С трудом оторвавшись от Кати, я выключил свет. В темноте ее глаза сияли. Антрацит. Был у меня такой когда-то. Кусок угля, расколотый на две части. Тайна с большой глубины, из земных недр.

Из поцелуя не рождается Вселенная. Из него рождается гроза. Мы сплелись, и уже было трудно отличить, где кончаюсь я и начинается она. Где-то глубоко готовилось что-то большее. Терпкая кожа пахла облаками. Катя стала ночью, моей ночью. Темнотой, вытягивающей из меня свет. Когда он иссякнет, мы уснем. И забудем про завтра. Забудем, что бывает другое время.

А утром из окна на нас пролился серый, неживой свет. Катя смотрела в потолок.

— Я скоро уеду.

— Куда?

— В Финляндию, по обмену.

— Надолго?

— На два года.

— Ясно.

Наступила тишина. Глухо поддавался каплям карниз.

— Мы будем созваниваться.

— Не стоит, — сказал я.

Еще предстояли ритуалы. Уже ненужные, но так заведено. Я приготовил кофе и яичницу на плитке. Мы оделись. Я проводил Катю до метро. Она мерзла и дрожала — после дождя стало холоднее, и алые кленовые листы, как сгустки крови, плавали в новых лужах.

Грозоотметчик показывал приближение очередной грозы.

 

С Лехой нас рассаживали много раз, но все без толку. На математике он плевал мне в шею кусками жеваной клетчатой бумаги. Лехина меткость была легендарной. Из-за высокого роста и этой самой меткости его звали в баскетбольную команду. Меня не звал никто. До девятого класса я был ниже почти всех в параллели. Получил прозвище Гном. Обидно не было. Уже тогда я понимал, что людям вообще плевать на других. В прозвище тоже не было ничего личного. Ни презрения, ни ненависти. Просто я чем-то выделялся из мира. Эту особенность подмечали — и только.

Лехин дядя иногда приезжал в гости. Привозил разные редкости. Тогда в нашем городке еще не было возможности купить импортное. Точнее, кое-что продавалось, но стоило бешеных денег. Особенно долго мы рассматривали пачку из-под сигарет «Camel». Бабушка называла их «Самец». Отец Лехи курил верблюдов только по особым случаям, чередуя с «Примой». Мы довольствовались бычками. Среди прочих дядиных чудес был и кусок угля с шахты. Серая, будто металлическая поверхность. Твердый и плотный. Леха предлагал сжечь — я был против. Не хотел уничтожать внезапную красоту бросовой вещи.

Мы взяли топорик и раскололи уголь на две половины. Лехин кусок был больше. По справедливости. Он хозяин целого. Мой меньше, но интересной формы. Похож на космический аппарат. Или на астероид, затерянный в глубинах космоса. Каждый такой одинокий камень летит во тьме. Вне систем и привязанностей. Без орбиты и силы тяготения. Отколотый от планеты или звезды.

Я долго хранил свой кусок в коробочке. Потом забросил ее на антресоль и забыл. Мы с Лехой вместе поступили в Речное. Началось то, что бывает во все времена. Иногда я удивлялся, почему нас не отчислили. Леха умел проломить жизни череп. Я шел за ним, как Санчо Панса. После того как мы разбили витрину магазина, оба получили привод в милицию. Стекло располосовало мне предплечье. Лехе рассекло бровь. Мы оба покатывались от хохота над толстым сержантом, заполнявшим протокол. Оба получили дубинкой по хребту. Время продолжало тянуться к неизбежному. Любой ветряк остановится, когда наступит штиль.

Когда я полез на атресоль за инструментом, обнаружил и коробочку. Вечером позвонил Лехе. Кусок угля переливался, играл бликами.

— Твой где?

— А я еще тогда его сжег.

После выпуска Леха переехал вместе с родителями во Владивосток. Собрался жениться, позвал на свадьбу. Почти восемь часов в воздухе. Солнце в лоб самолёта, белые, как зимний мех, облака. Я вез полную сумку гостинцев от Лехиной дальней родни и коробочку с углем. Сжечь его не поднялась рука. И выбросить тоже. Я хотел положить его на ладонь океана. Посмотреть, как седая волна смоет прошлое. Может, тогда начнется другая жизнь. Или закончится старая. Старая имеет силу удерживать. Новая не имеет силы начаться. Действие и противодействие. Притяжение к большим планетам. Астероид становится частью планетарного пояса или летит по Вселенной дальше, зная, что впереди световые годы пустоты.

 

Анестезиолог расспрашивал меня. Я отвечал сквозь стиснутые зубы.

— Аллергия на лекарства?

— Нет.

— Другая аллергия?

— Мех.

— Аллергия на животных?

— Нет.

Сознание мутилось. Мех. Гроза. Уголь.

Мех. Гроза. Уголь.

Мех. Гроза. Уголь.

— Отвечайте на вопросы. Вам делали переливание крови?

— Нет.

Мех. Гроза. Уголь.

— Проблемы с сердцем?

Никаких. С сердцем — все в порядке. Не в порядке с памятью. Сползая в дурноту, я завис над пропастью. Пропасть — это тоже я, но с другой стороны. С той стороны, где жизнь переходит в бесконечность. То, что меня удерживало, одновременно отравляло меня. Разливалось по органам отмершими клетками, призванными защищать. Анастезиолог отстал наконец.

Где-то на Мадагаскаре начался тропический ливень.

Гроза в Самаре.

Во Владивостоке дождь.

В Финляндии изморозь.

Ожидаются осадки и в Верхнем Уфалее.

Мех. Гроза. Уголь.