Девушка, которая не любила красное полусладкое

...она звонит и медовым, засахаренным, сладким до неприличия, знакомым, ненавистным, родным голоском говорит, что опаздывает, пока я приплясываю от холода возле памятника Александру Сергеичу и гоняю в плеере «You Can`t Always Get What You Want» группы Rolling Stones, самой балдежной группы на свете, по-моему. Она тоже от нее тащилась когда-то, когда встречалась со мной, а потом замутила с одним боксером и со мной мутить перестала, такие дела.

На макушке Александра Сергеича — лихо заломленная снежная шапка. Ветер игриво треплет полы пальто, как платье Мэрилин в картине Билли Уайлдера, включили мы ее однажды, да и выключили почти сразу. Она тут же принялась ко мне приставать, и сами понимаете, чем все закончилось. Фильм, в общем, забросили, но загорелые ножки Мэрилин я непременно вспомню перед смертью.

Заметает проклятущая вьюга Пушкинскую площадь, и озябшую Москву, и любовь нашу замела, стерва. Дальше протянутой руки ни черта не видно. Я ищу ее огненно-рыжее пальто в скользящей через дорогу толпе. Облепленные снежинками очки превращают окружающий мир в размытую голограмму.

Спускаюсь в переход, протираю тряпочкой стекла и углубляюсь в подземелье. Чуток отогреться б, а то и сигаретку не зажечь, руки окоченели, чирк-чирк по зажигалке, а та не реагирует, хоть тресни. Дышу в ладони, тру их друг о друга, того и гляди искорка выскочит, и внезапно невесомой пушинкой прилетает из полумрака «приветик». То она по нескольку лет пропадает в экзотических странах, то между нами метр пространства. Приветик, старушка. Где пропадала?

— Я тебе махала с той стороны. А ты — ноль внимания. И трубку не берешь.

— В наушниках был, не слышал.

— Да я уж поняла. Здорово ты отплясывал.

— Это от холода, — бурчу я.

Типичная Настюха, сама опоздала, а теперь цирк устраивает, знала же, что я торчу тут, как подснежник, даже Александр Сергеич посматривает сочувственно с высоты бронзового постамента, а ей до лампочки. Отморозь я пальцы, она и тогда не постеснялась бы предъявить, что я не взял кретинскую трубку.

А все ж таки она хороша. Улыбается, и ямочки на щечках, разрумяненных морозом. В подземелье врывается ветер и яростно треплет ей волосы. В них сверкают и тают снежинки — жемчужные звездочки. А я вспоминаю, как засыпал, зарывшись в эту темно-шоколадную гриву, и целовал ее веки наутро, пока она тихо сопела во сне. Целовал с нежной робостью, боясь разбудить, но она все равно просыпалась, и безбрежное море синело в глазах ее, и я видел на дне его разноцветные камушки, резвящихся на мелководье крошечных крабов...

— Я замерзла. Зайдем куда-нибудь?

— Зайдем, конечно. Я заказал местечко в ресторане.

Она поворачивается, идет вперед. Надо же, пальто сменила. Сейчас оно розовое, как сладкая детская жвачка, а мне так безнадежно горько при мысли, что обтянутую этим пальто попку тискает другой везучий сукин сын.

— У меня мало времени, — говорит она.

Наш стол уютно накрыт скатеркой в красно-белую клетку. Над головой болтаются елочные игрушки-погремушки. Носатый официант плещет в бокалы рубиновое каберне. Маленькие злобные зверьки грызут мои внутренности.

— Часик-то посидим?

— Не могу. Прости. С одним человеком надо встретиться.

— С парнем?

Она задумчиво жует хачапури.

— Бывшим.

— Зачем встречаться с бывшим?

— С тобой же встретилась.

Туше́. Твой язычок, крошка, острее бритвы.

— И все-таки?

— Он еще не в курсе, что он бывший.

— То есть ты пересечешься с пацаном и скажешь, что бросаешь его?

— Ага.

— Нормально.

— Мы ходили в клуб в субботу. И там был мой любовник. Я их познакомила. Сначала они сет шотов вдвоем выпили, потом в инстаграме задружились, и сейчас прямо братья. Но он не знает, что мы любовники. Думает, я просто встретила приятеля. Мне показалось, я нехорошо поступаю. Двулично. Пора это прекращать. К тому же я давно его не люблю.

— Значит, второго любишь?

— Нет.

— А меня любила? Только честно.

— Кость, не начинай.

(а я тебя любил и люблю до сих пор, так сильно, как никто не полюбит)

— Трудно сказать, что ли?

— Трудно. Не люблю ворошить прошлое.

— То есть я — прошлое?

— Хватит, ладно? Неприятно об этом говорить.

— Чего ж ты явилась, раз тебе со мной говорить неприятно?

— Не с тобой, а о твоих любовных страданиях.

— Конечно, на мои страдания ты плевать хотела.

— Да, хотела. Достало твое нытье. И ты достал. Думаешь, я не замечаю, как ты в моем дворе торчишь?

— Я скучаю.

— Перестань, пожалуйста. Я для этого и пришла сегодня. Прекрати свои преследования. Мой парень...

— Твой новый парень?

— Да, мой новый парень часто меня провожает. Если вы столкнетесь, будут проблемы.

— У тебя или у него?

— У тебя, Костя.

Я залпом хлопаю целый бокал.

— Насть, — начинаю осторожно. — Слушай...

Она отпивает вина, кривится, с очаровательной брезгливостью промокает ротик салфеткой.

— Полусладкое.

(давай начнем сначала)

— Что?

— Красное полусладкое.

— Что — красное полусладкое?

— Кость. Я ненавижу красное полусладкое.

— Разве? Ты вроде сухое ненавидела.

— Сухое я люблю. А полусладкое не выношу. Ты даже такую мелочь не запомнил.

— Забыл, прости. Сумасшедший денек выдался. Замотался, все из головы вылетело. Но остальное-то я помню.

— Неужели? Назови мой любимый фильм.

— «Завтрак у Тиффани».

— Не-а. Еще две попытки.

(вспоминай, дуралей! она фанатеет от Джонни Деппа, и прошептала как-то раз, что запала на тебя из-за депповских скул, и губы ее были такими мягкими, мокрыми, с привкусом табака, кофе и фруктовой помады, а затем она скользнула языком тебе в рот, и…)

— «Эд Вуд»?

— Мимо.

— Намекни!

— Сам думай.

— Тогда долбаный «Титаник», — выпаливаю наобум и, разумеется, попадаю впросак.

— Последний шанс. Когда мой день рождения?

Я уныло пялюсь на салфетку с вульгарно краснеющим отпечатком ее рта, а он ухмыляется мне в лицо. Шанс на что?

— В ноябре.

Она отшвыривает вилку и встает. Накидывает пальтишко, застегивается, кутается в шарф. Полосатый, пушистый, точно лесной зверек. Ласково обнимает ее за плечи, жмется к шее. Я страшно ревную даже к нему и поднимаюсь следом.

Опять подземелье. Метро. Эскалатор. Молча ползем вниз. Я бездумно таращусь на плывущие мимо рекламные щиты. Раньше она всегда стояла выше, только так мой двухметровый рост не мешал нам целоваться. Теперь передо мной маячит ее затылок, а я отчаянно соображаю, что нужно сделать, чтобы через минуту не потерять ее навсегда.

— Настюш, — шепчу я.

Сейчас я скажу: не имеет значения, помню ли я ее любимый фильм. Зато я помню нашу первую ночь вместе — фляжку вискарика и крышу арбатской многоэтажки, где она отдалась мне среди мигающих дорожных огоньков и неумолкающего уличного гула, а я изрезал локти осколками стекла от бутылки, которую какой-то умник там расколотил. На следующий день, помню, мы кружились в ее комнате под «Strangers In The Night», а потом валялись на травке у пруда, и я мурлыкал ей Тома Уэйтса. Помню ее стоны, и крики, и плач, и хрустально звенящий смех помню тоже...

Она оборачивается.

Нет, ничего. Покачав головой, отвожу взгляд.

Эскалатор кончается. Сейчас передо мной предстанет ее экс-ухажер. Предел мечтаний — встреча со смазливым хлыщом в обтягивающих брючках и ботинках «Тимбалэнд». Почему-то мое воображение нарисовало именно такой облик настиного кавалера.

Но она подходит к одиноко подпирающему стену коротышке с потрепанным томиком Кафки, и я вынужден наблюдать, как этот пухлый хоббит с глазами голодного пса жалобно клюет ее в щеку.

— Знакомьтесь, мальчики. Валерик — Костя. Костя — Валерик.

Валерик! Застрелиться и не встать. Хоббит часто моргает, гадает, союзник я ему или соперник. Будь спокоен, парень — ни то, ни другое. Я выхожу из игры.

А пока я жму мягкую, влажную хоббичью лапку, похожую на щупальце осьминога, на меня накатывает приступ хохота. Я пытаюсь сдержаться, но смеховая истерика нарастает, распирает изнутри; я широко ухмыляюсь и начинаю гоготать. Хоббит испуганно отшатывается, Настя недоуменно вздымает бровь, решив, вероятно, что я спятил от горя, а я ржу, как полоумный, и чувствую себя превосходно.

Поезд подкрадывается с грохочущим скрежетом. Я захожу в вагон, продолжая хохотать. При виде ошарашенных лиц Насти с Валериком и настороженных физиономий пассажиров припадок накатывает с новой силой. Древняя бабка даже отсаживается подальше, когда я плюхаюсь рядом, нашариваю в кармане наушники и вытираю заблестевшие в глазах слезы.

В плеере — Уоррен Зивон, «Hula Hula Boys». Девочка бросает мальчика и тусуется с серферами в пестрых шортах. Я представляю их в образе Патрика Суэйзи из фильма «На гребне волны», и горло непроизвольно раздирает комок осознания, что я обречен вечно пребывать на стороне этого мальчика, в лиге проигравших, а перебраться в команду серферов мне вряд ли суждено. Но не в этом ли заключается прелесть пребывания нашего в невыразимо прекрасном, пусть и свихнувшемся, мире, куда жизнь однажды зашвырнула нас, не спросив разрешения? Я мечтал сорвать с неба звезду. Не достал. Но не забуду, как тянулся к ней. Прощай, вишенка. Не забывай и ты.

На следующей станции вваливается огромная тетка с худеньким парнишкой. Он встает коленками на сиденье и глазеет в оконце поезда, за которым проносятся во тьме золотые кометы, и каждая несет на огненном хвосте волшебство удивительной мечты.

Тетка одергивает мальчонку. Он садится, как положено, и принимается болтать ногами, напевая под нос песенку из диснеевского мультика. Наши взгляды встречаются. Мировой паренек, куртка на нем необъятная, и под ней еще свитер, а на шапчонке нелепо растопыривает конечности Человек-паук.

Я подмигиваю ему. Он смотрит с опаской: думает, небось, ох и чудной народ — эти взрослые! Не поймешь их. Но мой вид достаточно несуразен, чтобы он проникся ко мне доверием. Еще не потухли дурашливые смешки в глазах, и волосы торчат глупо, нелепо. Эй, малый, мы с тобой одного рода-племени, вдвоем против всех, неужели ты не протянешь мне руку?..

Я корчу рожу и подмигиваю другим глазом.

Толстая тетка неодобрительно косится на меня и углубляется в дамский роман.

А он — странное дело — подмигивает в ответ.